А-а-а, как же больно-то, блядь! Ну и кто?! Сартр, сволочь. Мой мозг ты покалечил, до ног добрался? Саша, это знак тебе, что пора перестать ныкать деньги в толстые книги. Да что вы говорите, я бы на вас посмотрела без этих заначек. А это что. Почерк деда. Андрей, Пугачёв 5-15-72 (код 84574). Быченковы дом 65-324. Васютин. Васильев. Жуковец. Сафатыч. Саша водит пальцами по вышколенным печатным дедовым буквам и видит: сваренные им и посеребрённые качели, посаженный для неё куст жёлтой малины, берёзовый веник в мятом алюминиевом тазу, маленький рыжий шлем и ещё так много прекрасного, что столько было не унести.
Пятое лето
Дед еле растолкал меня и поволок на улицу. Мир досыпал, был пятый час, мутный воздух, зябко. Подъехала машина, и оттуда внезапно — достали велосипед. Самый настоящий, взрослый. С рычажками скоростей на руле, пурпурно-чёрный, но не новый. Чей-то бывший. Да, я просила велосипед, но чтобы бэушный? Что скажут ребята? Дед, конечно, всё заметил и спросил, не насрать ли мне. Иди лучше прокатись. В густой тишине закрутились колёса, защёлкали цепи, ветер спрятался в нерасчёсанных волосах. Вот уже дед остался за поворотом. Разогнавшись по шуршащей дороге, я свалилась в канаву. Так и лежала там, в мокрой от росы траве, среди пухлого клевера, обнимая свой велосипед.
Четвертое лето
На день рождения дед прислал ей денег, и она попросила у матери джинсы. Какие джинсы? Синие, на пуговицах, с карманами. Ты меня слышишь, какие джинсы, когда дома жрать нечего? Но джинсы купили и, как лишний рот, прямо в них посадили на поезд к деду. Только не доставляй проводнице хлопот. Конечно, мамочка.
Задолго, когда ещё не показался даже край перрона, она прилипла к окну, чтобы первой заметить дедово напряжённо-строгое лицо и взгляд, равнодушно скользящий по пыльным стёклам. В машине укачало страшно, дед остановил в лесу, усадил на пень и отпаивал кипячёной водой из помутневшей пластиковой бутылки. Когда заметили, что джинсы безвозвратно запятнались в смоле, она заголосила так горько, будто уже слышала раскаты материнского гнева, чем вконец напугала и без того взволнованного деда. Он разразился трёхэтажным матом, и так Саша узнала, что никогда нельзя плакать из-за сраного шмотья.
Третье лето
Он её потерял. Сперва искал кругом глазами, стоя на крыльце, звал. Обошёл участок. Посмотрел в душной теплице. Матюгаясь под нос, заглянул в остывшую баню и в сарай, хоть и запретил ей заходить туда одной. Со скрипом (третья, седьмая, восьмая) поднялся на второй этаж. Вот же мелкая засранка. Сходил до Быченковых, оттуда до лужи, где она часами ковырялась с головастиками. Нет. Пошёл до магазина, вернулся без неё и хлеба, про который попросту забыл. Стал звать громко, громче, громче. Пнул сафатовского любимца-кота, который некстати заплетался в ногах, и тут услышал её тихий смех. Саша залезла в Динкину будку и оттуда ликовала, как ловко вышло спрятаться. Но дед почему-то стал раково-пунцовый, покрыл её знатными ебуками и заставил в наказание (да за что?) нести помойное ведро на компостную кучу, выдав огромные, выше локтя, чёрные перчатки. Ей было обидно до горьких круглых слёз, но, когда она вернулась с пустым ведром, он уже оттаял и стал катать её в тачке по тропинкам, превращающим участок в ладонь.
Второе лето
Деду скажем, что всё потратили на ролики. Саша кивает, хотя тошно от одной мысли, что придётся ему врать. Тошно, как в той машине, когда её вырвало на облысевшую пятнистую голову впереди сидящего прадедушки. Их облапошили прямо в сердце Апрашки, и бабушке пришлось лезть за личной заначкой в лифчик, вот тебе, Люся, и гортензия, и голландская роза, и лилия Марлен. Домой ехали молча, электричка была под завязку, и Саша сидела прямо на новеньких роликах в прозрачном похрустывающем чехле. Когда наконец добрались до дачи, она услышала нежный пищащий лай — дед решил сделать сюрприз и привёз серый шерстяной клубок, который уже через неделю станет размером с внучку. Но Саша смотрела на собаку и ревела, потому что она деду — враньё, а он ей — щеночка. Дед зло сплюнул и выругался, что на уме у баб этих, у больших и у маленьких.
Крайнее лето
Тайно от деда они закопали под тоненькой черноплодкой трёхлитровую банку с зелёными грецкими орехами (чудом добытыми из Молдавии), растительным маслом и спиртом. Месяц в земле, в темноте, до полного растворения, потом по две столовые ложки три раза в день. Каждый воевал за деда, как мог. Бабушка перечитывала вестники ЗОЖ из распухшей стопки, Саша переписывала письмо счастья (уже 9 листочков), родители обзванивали госпитальных хирургов и онкологов. Потому что ногу резать, тут без вариантов, деда не устраивало — лётчик никогда не сядет в эту вашу блядскую коляску, лучше я сдохну. Ружьё, с которым поймали в сарае, отвезли к его лучшему другу, седобородому Сане Васютину, в необитаемый лес. Дед об этом не знал, а Саша знала, и когда они подолгу сидели вдвоём на холодном песке у залива возле Васютинского дома, от близости ружья становилось ещё холоднее. Почему ты называешь дядю Сашу бирюком? Бирюк — это счастливый человек? Но дед не хочет говорить о бирюках, шершавыми пальцами он прячет выбивающиеся волосы обратно ей за уши и плачет от ветра.
Весна
Три ступени перед Клубом. Когда спешишь за солдатской, самой вкусной на свете кашей, это так, ступенька! Когда надо признаваться библиотекарше, доброй тётечке Оле с чёрными усиками, что «Приключения Незнайки» встретились с зубами Динки, это три дооолгих ступени. Но сейчас хочется, чтобы они никогда не кончались, чтобы никогда по ним не подняться, чтобы никогда не оказаться внутри. Потому что там, вокруг пылающе-красного гроба — тягучий, густой запах гвоздик и валерьянки, а сдавленные стоны глухим эхом поднимаются под потолок, выше столовой, выше библиотеки, под самую крышу и оттуда — под плоское серое небо. Подойди, Сашенька, попрощайся. И Саша прощается. Едва коснувшись ледяной незнакомой руки и лишь на секундочку посмотрев на такое любимое, но неузнаваемое лицо, она рывком уткнулась в чей-то живот, и уже тёплая рука обняла её дрожащую голову.
Первый выстрел. Взлетают птицы. Она зажимает уши, воск от свечки капает прямо на кофту. Второй. Третий. Папа прячет её своей курткой от рвущих самую душу криков, от безжалостного стука молотка, от накатывающей волны понимания, что же всё-таки сейчас происходит.
Первое лето
Он улыбается, пока я разглядываю его. Лысый. Майка с полосками. Живот такой круглый! Спичка во рту. Папа тянет за руку к нему, мама стыдит: ну хватит, чего ты вцепилась отцу в ногу — это же твой дедушка, его не надо бояться. Толстая женщина с волосатой родинкой, ой, то есть бабушка, гремит в шкафу. Раз-два-три (загнутых пальца) сухих мухи в углу окна. Серёжа показывал, что будет с мушкой, если отрывать ей по очереди лапки и крылья. А с ней ничего не будет. Она просто умрёт. Зачем тебе спичка во рту? Если нельзя кричать в колодец саааашааааа, зачем там дырка? Если нельзя ничего трогать, зачем здесь столько всего? Этот гвоздь я украду. Потому что это я. Гвоздь потолще — мамочка, самый большой гвоздь — папа. А этот гвоздище — это дед. Злой. Когда папа вернётся и заберёт меня. Так думает Саша утром, но преследует деда весь день, с любопытством кошки вытягивает шею, смотрит снизу вверх и уже к вечеру привыкает окончательно к его бесконечно разлетающимся матеркам. Впереди у них первое лето — дом с занавеской у окна и ветром, ржавые бочки с жучками, рыбалка с карасями, лес с лисичками, морковные грядки с сорняками, Сашин затяжной бронхит, дождь на неделю и любовь на шесть лет. Деда, ты куда? Я с тобой!