Дядь Пашу знала вся деревня, жил он один, на нашей улице. Маленький домик, замазанный светлой глиной, а перед домом — самая высокая черемуха, какую я только видела. В августе родители знали, где нас искать — мы сидели на углярке и до того объедались этой черемухой, что начинали болеть языки. Никто нас не выгонял.
Постоянной работы у дядь Паши не было. Лет десять назад он попал ногой в тракторную гусянку, ногу зажевало и через круг выплюнуло уже покореженную. Несколько операций, раны зажили, но хромота осталась, и такого тракториста держать не стали. Тем более что он часто выпивал.
Дядь Паша так же, как и мы, любил болтать и фантазировать. Он знал все наши истории. Про рыбалку и купание на местной речке, про ворованную кукурузу и горох и про то, кто из нас с кем поженится. Или вот привезут соседям машину щебёнки, а в некоторых камешках попадаются золотые слюдяные вкрапления. Как муравьи, мы ползаем по насыпи этой, собираем каждый себе сокровища. И дядь Паша с нами ползает, а лучшие камешки отдает самым маленьким детишкам.
Интересно, что малыши никогда его не боялись, хотя лицо его и зимой и летом было темным, как подошва. Глаза были сизые, с нависшими веками. Нормальных зубов почти не осталось, а полуседые волосы он, кажется, стриг сам и как попало. Одевался всегда в одни те же рабочие штаны, оставшиеся у него еще с колхоза, и коричневую рубашку с нагрудным карманом — там лежала пачка дешевых сигарет. Из ворота рубашки в любую погоду выглядывали его худые загорелые ключицы.
Одним летом вдруг появился в глиняном домике новый жилец. Кирюше было два года. Молчаливый, плохо одетый и вечно голодный малыш так же, как и его дед, стал слоняться по улице. Только эта картина никого уже не веселила. Наши родители хмурились, когда замечали Кирюшку у своей калитки. Сначала его подкармливали, но понемногу пришли к тому, что просто тихонько прогоняли.
Дядь Паша стал проситься к людям помогать по хозяйству — кто-то даст денег, кто-то — продуктов. Так они с внуком и перебивались. Бросить пить ему было трудно. Иногда, совсем осоловелый, он приходил к деревенским женщинам и, когда те открывали дверь, опускал глаза и старался не дышать вперед. Женщины сердились, но ужин для Кирюши собирали. Знали, что дядь Паша сам не съест.
К концу лета мы заметили под черемухой маленькую женщину с серыми волосами, собранными в хвост, и поникшим беременным животом. Она тоже переехала жить в глиняный домик, а скоро родила Кирюше братика Стёпку.
Подражая своей матери, подрастающие мальчишки называли дядь Пашу папой. За это мы прозвали их дурачками.
Женщина с серыми волосами хоть и не пила, но тоже нигде не работала. Она взялась привести в порядок запущенный дядь Пашин огород, где среди травы и крапивы никогда не было видно картошки. Она бессмысленно копошилась то тут, то там, и урожай ее всегда был жалким. Один год она завела кур, но сарайка оказалась худой, и цыплята разбежались через щели. Каких поймали коты, а каких передавили на дороге машинами. Соседи долго смеялись и, вскидывая руки, спрашивали, ну чем же она детей-то кормить собирается? А она улыбалась виноватой дядь Пашиной улыбкой.
Я помню, как на широкой песчаной дороге мы начертили футбольное поле и обозначили ворота. Я вынесла синий резиновый мяч, и игра началась. Низкое вечернее деревенское небо стояло куполом над нашей бешеной возней. Подсвеченный солнцем, горящий край небосвода оказался прямо напротив горючей тяжелой тучи, которая медленно наползала на деревню. Мы орали и визжали так, что срывали голоса и кашляли взахлеб. Дядь Паша, которому теперь запрещалось курить в доме, вышел на дорогу с сигаретами, увидел игру и тут же стал носиться с нами за глухо булькающим мячом.
Вышли бабушки и мамы загонять домой малышню. Но дети не поддавались, поэтому женщины скопились у забора и, позевывая, болтали обо всем. Когда дядь Паша терял на бегу резиновые галоши, они хохотали и просили его не рассыпаться в свои широкие штаны. Потом на шум повыходили мужики, зажгли сигареты и стали своими зычными голосами давать шутливые футбольные советы. Но вот дядь Паша остановился, рассеянно оглядел контрастное небо и сказал:
— Я, наверное, все…
Он молча поднял с травы пачку сигарет и пошел к своему дому. Мы стали кричать, уговаривать его остаться, но он нас не слушал и шел тихонько, не оборачиваясь, сутулясь еще больше, чем обычно. А под черемухой упал как-то неказисто на один бок. Мы не шевелились и смотрели. Мы так привыкли не принимать всерьез дядь Пашины радости и горести, что просто ждали продолжения. Стояли молча и наши родители. И только одна старушка в тишине вдруг закричала так тонко, что всех нас проткнуло холодом. Игроки и болельщики одновременно кинулись вперед и стали делать каждый что умеет — щупать пульс, слушать дыхание. Разорвали старую рубаху, но тощие косточки на груди уже не поднимались. И таким страшным показался нам, детям, дядь Паша без своей улыбки.
Лето еще не кончилось, и через пару дней мы легко обеспечили высокую похоронную явку. Впервые мы тогда попали в глиняный домик, где не оказалось электричества. В полутьме мы столкнулись с двумя парами больших настороженных серых глаз. Мальчишки сидели на стульчиках и внимательно смотрели на людей, которые входили в их темную норку. Кирюшке было уже около пяти, а Стёпке — два-три года. Их мама, одетая по-будничному, сидела так же тихо, как мальчики, и безучастно смотрела под ноги. Из черного на ней был лишь платок.
Мы медленно дотащились до широкого и выпуклого на холме деревенского кладбища. У могилы покорный Кирюшка вдруг стал оглядываться на взрослых. Он понял, что яму хотят закопать, и стал отбирать у мужиков лопаты.
— Там папа, там папа! — кричал он.
— Папа! Папа! — повторял за ним Стёпка, и все прижимали к глазам платки и рукава, а старушки стали садиться прямо на землю.
В футбол мы на дороге больше не играли. И на черемуху не лазили, хотя нам по-прежнему никто не запрещал. Маленький домик вообще опустел, а глина пошла широкими трещинами. И стало нам страшно к нему подходить, да и выросли мы — не до черемухи теперь.