Лефильятры — папа, мама и пара котов, — живут на Розмариновой улице. Кустов розмарина тут нет, разве что они высажены в глубине ухоженных дворов. Вдоль нарядных домиков цветут липы и акации, а чуть пониже — чайные розы, алые и белые, как из сказок Андерсена. Общее у Дании с Нормандией: викинги и — розы. Мари и Бернар Лефильятр одинаково высоки и тонки, как чистокровные борзые. Коты же у них непородистые. Джоби и Джоба достались от младшей дочери Жюли, и назвала их тоже она — именами из цыганской песни о фламенко. Вечером, когда Бернар зовёт их домой, он почти попадает в ритм Джипси Кингса: Джожджоджоби, — аккомпанирует себе ладонями-кастаньетами. И лет им — Бернару и Мари — одинаково семьдесят два. Секрет физической формы моих свекров в постоянном диалоге.
— Ну куда ты прешь-то, — беззлобно вопрошает мужа Мари, — здесь же объезд месяца три уже как.
— Да ну, — обижается Бернар, — вчера дорога была открыта.
— Не может быть. Нас мэрия предупредила о ремонте сразу после Нового года.
— На Новый год нас тут не было. Мы уезжали к Жюли.
— К Жюли мы ездили на Рождество. На Новый год она приезжала к нам.
Оживленно спорят на тему прошлых ангин их троих детей, ограничения скорости и какой торт Мари испекла Бернару на его пятидесятилетие.
— Париж-Брест!
— Это было на сорок пять. На пятидесятилетие был Мокко. Ты ещё сказал, что я пожалела кофе.
— Да нет же ! Мои сорок пять мы праздновали в Испании !
И так целый день. Вечером, изнемогая от усталости и напряжения памяти, они с благодарностью смотрят друг на друга и почти молча аперитивятся стаканчиком прохладного белого.
Страшные новости мира обходят их стороной. У них свои трагедии. Двадцативосьмилетний сын разбился на машине, оставив после себя вдову-иностранку и трехмесячного сына. У младшей дочери рак яичника, через месяц операция. Внучка грустная: родители в разводе. У старшей дочери, правда, всё хорошо: дом, бойфренд, общие дети и ещё десяток подобранных на скотобойнях пони и лошадей. Но мать переживает и тут — не может перестроиться. Внуки часто болеют, недостаточно отапливают дом из-за нехватки денег, да и живут они далеко от города — ни кружков, ни музеев.
Ранним вечером Мари и Бернар устраиваются поудобнее в ортопедических кроватях, смотрят телевизор о внешнем мире, который не для них. Коты привычно укладываются у ног, мурчат совсем недолго, буквально валятся от усталости, как будто тоже весь день вспоминали, какой паштет ели в младенчестве.
Джоби и Джоба раньше жили в другом городе. После развода Жюли коты оказались никому не нужны. Долго и педантично бывшие супруги делили мебель, белье и каникулы с дочерью. А котам просто открыли дверь. Дом продался быстро. Коты никуда не ушли, и новые хозяева пожаловались на них старым. Чтобы котов не отловила муниципальная служба, их поймала Жюли и отвезла родителям. Строго-настрого запретила кормить паштетами, чтобы не баловать, только сухой корм. Как будто собиралась забрать обратно, когда будет новый дом и новое счастье. Нового счастья не сложилось. Но дом Жюли купила — для себя и дочери, и завела собаку.
А коты от стариков сбежали. Джоба вернулся через неделю: на дворе стояла поздняя осень, и наесться ящерицами стало непросто. А Джоби Мари искала два месяца. Распечатала пятьсот объявлений, развесила в булочных, аптеках, небольших круглосуточных лавках, их тут называют арабскими. И в каждый почтовый ящик положила портрет беглеца с просьбой предупредить, если вдруг его светлая морда будет замечена в окрестностях. Когда Джоби поймали добрые соседи совсем рядом с домом Лефильятр, моя свекровь написала новое объявление — с хорошей новостью и благодарностью. И разложила листочки по почтовым ящикам: Кот моей дочери наконец-то с нами! Никто ж не догадывается, что дочери уже под сорок, соседи, скорее всего, представляют себе нежное пятилетнее создание, залитое слезами утраты.
— К столу ! — кричит Мари, и Бернар отрывается от компьютера.
— Стаканчик белого или бутылочку пива? — суетится мой свекр.
— И с чего пиво ты предлагаешь? — привычно заводится жена. — Пива нет.
— Ну как же, — Бернар готов к перепалке, — в подвале, рядом с ящиком кошачьего паштета.
— Оно безалкогольное, — парирует свекровь.
— Безалкогольное не буду, — обрываю дискуссию я.
Я ещё та штучка. Я двадцать пять лет с ними знакома. Когда мне дали французское гражданство, я тоже стала с претензиями и остра на язык. До этого была примерной советской девочкой, склоняла себе французские глаголы с утра до вечера да варила борщи. А став француженкой, затребовала себе место под солнцем, почти как дочери Мари и Бернара. Младшая, Жюли, избалована каким-то особенным образом. Она, например, может обидеться, потому что специально для неё приготовили крем-брюле — ведь это не самый любимый её десерт! Удивительно, что строгие к самим себе и старшей дочери родители покорно кивают головами и обещают исправиться.
Мари снимает с себя фартук с надписью «Я требую равенства с мужчинами, но не забывай зажимать меня по углам!». Мои свекры принадлежат к поколению мая 68 года — эпохи, когда французские студенты сражались за право навещать студенток в общаге, не дожидаясь разрешения вахтерши тёти Вали, точнее, её галльской версии: консьержки мадам Валентин.
Я только после замужества узнала, что попала в семью троцкистов. Раньше Бернар состоял в коммунистической партии Франции, но потом они с женой решили, что троцкизм круче, это проект планетарный и его суть не запачкана гулагами далёкой холодной страны. Мои будущие свекры познакомились в эротическом шестьдесят девятом, а в семьдесят первом родился мой будущий муж, его назвали Карлом — троцкизм, видимо, пришёл чуть позже.
Бернар и Мари всегда думали, что у них будет один ребенок — чтобы не отвлекаться от перманентной революции и функционерской работы. Но случился прокол: Бернару захотелось дочь, он, по рассказам Мари, был очарован соседской девочкой. Моя свекровь поставила мужу условие: дочерей будет две, и она не выйдет на работу, пока девочки не пойдут в школу. Очарование соседской малышки было настолько велико, что Бернар согласился жить с тремя женщинами и одной зарплатой. Революционный период в жизни моих свекров закончился.
Все случилось так, как и было задумано. Мари пришлось свернуть кормление старшей дочери, потому что она забеременела младшей. Кормила малышек овощными и фруктовыми пюре, вытирая ротики после каждой ложки. А Бернар строил дом и продвигался по функционерской лестнице. В самом конце 1979 года, когда Жюли было всего несколько дней от роду, семья переехала в вагончик на территории строящегося дома. Жизнь Мари потеряла блеск освобождённoй женщины, превратившись в буржуйское существование, только без гувернантки и лишних денег. Девочки болели постоянно. Рвота, приступы астмы, отиты, ангины и дажи вши. Они просыпались каждую ночь. Поменяв постельное белье и вымыв пол в детской, Мари уже не могла заснуть и остаток ночи проводила с открытыми глазами и грустными мыслями. Бернар мирно похрапывал рядом и по выходным тоже строил дом.
Потом, конечно, все пришло. Семья въехала в новый дом, и были показательные выступления для нормандских родственников: девочки, одетые в одинаковые короткие платьица, одинаково причесанные и одинаково улыбающиеся в объектив — к равенству у французов отношение особенное, оно не просто так значится в девизе Республики. Рядом с Жюли ее кучерявый брат, уже подросток, и мой свекр — бывший революционер, честный налогоплательщик, главный по холодильникам подводных лодок военной базы в Шербурге. Фотографирует, конечно, моя свекровь. Воздушный торт, белоснежная скатерть, выглаженная рубашка Бернара и блестящий улыбающийся кот — ее рук дело.
Развелись они в восемьдесят шестом году, когда, казалось бы, самое сложное было позади. Мари, у которой революционная идеология сменилась религиозным отношением к детям, забрала всех троих с собой. Дом был продан, и мать с детьми оказались вчетвером в небольшой социальной квартире с двумя спальнями, все окна которой выходили на кладбище. А через год разведенные супруги сошлись снова: Мари не справлялась с ремонтом машины, а Бернар чуть было не умер от голода. Сейчас я думаю, что он любимый ребенок Мари и, как и всех остальных детей, она не научила его готовить. У моей свекрови очень твердая позиция: дочери не научились готовить, потому что сын по дому не помогал, и она не могла требовать от девочек того, чего не требовала от сына. Сын же не помогал, потому что отец семейства не опускался до кухонных мелочевок и, возвращаясь с работы, если ему не надо было строить дом, усаживался с газетой вникать в большую политику.
О том, что Карл был осуждён на полтора года условного заключения за сексуальное домогательство маленькой Жюли, я узнаю много позже, после его смерти и гистерэктомии Жюли. Уже ничего не поправить, но мне надо рассказать эту историю взрослому сыну — поэтому я сижу в ночи и пишу, пишу, осторожно подбирая слова, а они разбегаются, как ящерицы с наступлением первых холодов.