Едва простившееся с ночью небо сливается с бетонной крышей подъезда. Улица — серая пустыня. В груди студентки, закутавшейся в пальто, как в каменную броню, разрастается, скребется, царапается червяк тревоги — вот-вот перемелет ребра в труху. Через пару минут на улицу вынырнет ее младшая сестра, и Лине опять придется на ощупь пробираться через лабиринты спрятавшихся от ее глаз улиц.
Ничего страшного не произойдет — убеждает себя Лина, держа в покрытых цыпками руках телефон с открытым списком дел на сегодня: отвести Катю в музыкалку, сходить на три пары, купить молоко, хлеб и «Сникерс» маме, подготовиться к завтрашнему семинару по социологии. Обычный день.
Но ехидный голосок в голове насмехается: может быть, именно сегодня, в этот самый обычный день туман, сожравший жизнь Лины, сожрет и ее саму.
Она живет в белом мареве уже почти два месяца. Однажды мир без предупреждения растекся перед ее глазами, будто кто-то пролил молоко на картину: ей чудилось, что воздух стал тяжелее, глаза покрылись слоем пыли, в уши напихали ваты. Тошнило — от всего тошнило.
Через считаные дни ядовитый туман отравил каждую клеточку тела.
Она заразилась. Все вокруг казалось каким-то ненастоящим — как в старом фильме с неудачной цветокоррекцией: привычные образы, знакомые лица — все родное, но почему-то стухшее. И она сама — стухла. Выцвела.
Но люди вокруг как будто ничего не замечали. Друзья сказали — недосып. Мама сказала — выдумываешь. Лина почти поверила.
Всего лишь обман зрения. Скоро пройдет.
Но глаза она все-таки решила проверить. Так, на всякий случай. Окулист отправил ее к психотерапевту: расплывчатый образ дяденьки в очках выписал ей рецепт на какие-то страшные таблетки: оказалась, она больная. Неправильная. Жалкая. Даже предположительный диагноз казался смертельным приговором. Доктор сказал: нужно запастись терпением — и Лине захотелось вылететь пулей из кабинета, хлопнув дверью. Ждать? Как она может позволить себе ждать, когда дни и так ускользают из пальцев клубами дыма, когда мгновения слипаются в комок вонючей слизи, когда мозги леденеют, глаза врут, когда из человека превращаешься в туманного призрака. Она остановится — и от нее совсем ничего не останется.
Доктор понимающе улыбнулся. На мгновение туман развеялся — будто свет одинокой звездочки пробился через облака в ночи, — и Лина расплакалась. До сих пор не знает почему.
Оказалось, терпения у нее немало — живет на нем вот уже два месяца! Она все так же чувствует себя немного больной, немного неправильной, но старается жить дальше: каждый день пишет списки дел и не успокаивается, пока не поставит рядом с каждым пунктом галочку — доказывает себе, что она не жалкая, что ей не нужно ставить жизнь на паузу и дожидаться, пока станет легче.
Но червячок в груди неустанно повторяет: терпение скоро закончится. Когда-нибудь туман станет совсем густым и, как зыбучие пески, утащит под землю.
Страх плющом обвивает шею: вот он, момент, когда она задохнется, съежится в камешек, а потом обратится в пыль, кровь отливает от лица, а кожа покрывается ледяной коркой — надо дышать, ее учили в такие моменты глубоко дышать, но морозный воздух режет горло.
— Пойдем? — будто бы откуда-то издалека доносится до нее голос выскочившей из дома сестры.
Лина нащупывает ладонь Кати: теплота родного человека согревает, как чашка какао — и собирается в еще одну горячую звездочку.
— Пойдем.
Лина знает каждый поворот на пути к станции метро. Знает, где сделать шаг шире, чтобы не споткнуться о бордюр. Где переступить через ограждение газона, где обойти фонарный столб. Мимо «Магнита», мимо дома 107А, потом — перейти дорогу.
Если она постарается, сделает вид, что знает, куда идет, ей поверят. Может, она даже поверит в это сама.
Чем ближе они подбираются к музыкальной школе, тем быстрее шагает шустрая, как солнечный зайчик, Катя. Размахивает руками, идет с подскоками, рассказывает про своих подружек из музыкальной школы, хвастается тем, как на прошлом занятии по сольфеджио написала диктант с первого же прослушивания.
Катя любит занятия в музыкальной школе. А Лина любит Катю — и даже ядовитое марево в голове не остудит сверхновую, взрывающуюся и согревающую целый свет каждый раз, когда сестра смеется с забавным хрюканьем.
И даже когда Катя, наспех попрощавшись, исчезает за дверьми музыкалки, туман не пытается душить Лину. Комок в горле слегка твердеет, сквозняк снова режет щеки ледяными когтями, а сверхновая остужается до щадящего огонька — и все-таки светит.
Из открытой форточки доносится фортепианная мелодия: звуки разлетаются по серому небу стаей ласточек по весне. Простенький этюд — кажется, Черни. Лина когда-то сдавала его на экзамене в этой же музыкалке — в другой жизни, когда она хваталась оценками по сольфеджио и рассказывала маме про своих подружек, когда мир вокруг был ярким и острым, когда утро пахло инеем.
Она может задержаться. Послушать, вздохнуть, осмотреться. У нее есть пара минут, а потом — на пары и дальше по списку дел. Через сквер, мимо веселого дедушки, раздающего листовки с рекламой маникюрного салона и называющего всех женщин «цветиками», и в метро.
У нее есть пара минут: даже если дни утекают из пальцев, даже если Лине страшно — безумно страшно — останавливаться и рисковать утонуть в тумане — она, наверное, может позволить себе подождать.
Что, если совет запастись терпением — это все-таки не приговор?
Лина прячет ладони в карманы пальто и опускается на лавочку. Замирает, чтобы рассмотреть аппликации из красных кленовых листьев на асфальте. Чтобы вспомнить запах осенней свежести. Чтобы послушать этюд Черни, фугу Баха, гамму ми-мажор: туман, может, и не скоро рассеется, но даже через него иногда пробиваются звездочки.
Она дарит себе окропленное верой терпение и когда-нибудь сможет склеить историю из разбросанных во времени пестрых этюдов.
Лина достает телефон, открывает список дел на сегодня и, пока из форточки доносятся последние аккорды, дописывает: «скачать ноты Черни».