Саратов, историческое тюркское Сары-тау — «жёлтая гора», интеллектуально-дерзкое Сарытаун, ехидно-ностальгическое Желтогорск, до противного свойское Сарик.
Огней так много…
Рыжие, как осень, противотуманные фонари подсвечивают пергамент листьев с фоном из вечернего ультрамарина. Выгнутый мост через Волгу — путь в автопробках над прошедшим летним счастьем. Ведь сама Волга — счастье же и беззаботность. Плюк-плюк, и чаячьи крики, и гудки судов. Крошащаяся красным туфом набережная с каштанами в огнях — пройтись вдоль счастья, прикоснуться к нему — хоть к парапету, приобщиться, подышать им — волжским воздухом, а после снова в офисы, в автобус, по домам.
Счастливцы те, кто в домах на этих двух километрах старой набережной дышит тёмной, в красных точках бакенов и золотой подсветке моста, Волгой, и дышит утренней Волгой с восходящим над ней днём, и дышит вечерней с ее сиреневыми закатами. Их предки, видимо, заслужили, украли или просто бездумно получили возможность жить из всех домов города именно здесь, у широкой реки.
В деревню, к тётке…
Лето — это она, оно — счастье на островах, на дачных берегах, на склоне с чёртовым пальцем-останцем, затерянным среди сиреневых куп и помойных куч частного сектора. Да, простите: город малофонарен и не чист, город заброшен властями и хаян горожанами.
Свои ладони в Волгу опусти…
Верующ ты или неверующ, но всякому тебе знаком трепет и восхищение той сверкающей рябью. Снизу вверх ты смотришь на гостей, сходящих с четырёхпалубных с золотыми буквами, на равных прищуриваешься на танкеры и баржи. Всё, что она несёт, всё — золото, а не золото, так серебро — вишь, как переливается вертлявый слиточек на лесе у рыболова. Как про могилки говорят — надо, чтоб храм было видать, так про квартиры — чтобы с видом на Волгу. Жизнь удалась, когда с видом. Хоть кусочек её видно: если опасно высунуться с балкона и ещё голову выкрутить, то почти удалась жизнь — увидели!
Встретимся на площади, потом к Волге спустимся.
Сначала дела поделаем, а после до Волги дойдём.
Это всегда «движение к», цель конечная, но недосягаемая. Что дойдём-то?
Дойдём до набережной, может, сунем руку пощупать воду. Самые отвязные купаются с бетона у ротонды — опасное дело: складывают кучкой одежду, спускаются осторожно.
Кто они? Вы кого-то лично знаете из этих людей? Их кто-то знает? Они вообще — люди?
Они, причастные Волге, им туда можно? Я здесь, у белой ротонды, причастилась однажды на Крещение, когда это было ещё не в моде. На нас глазела толпа — у меня фотография есть, как мы глазели в детстве на гостей Волги, сходящих с четырёхпалубных с золотыми буквами.
Эх, Волга-Волга, мать родная, кто тебя выдумал?
Издалека-долго, и в каких бы волжских городах я ни оказалась, я в мыслях передаю по ней, по воде, сюда привет, а ей — респект. Достичь её — как сон-освобождение, как награда с мороженым из полукруглой вазочки под треплющимся ветром бело-синим зонтиком на набережной. Как запах жжёного сахара — сладкой ваты, и в нарядном платье с родителями в выходной в предвкушении чего-то небудничного.
Теперь продлили набережную, посносив лодочные гаражи, насыпали новый пляж — стало больше счастливцев с окнами на восток, больше серо-розовых на закате разговоров на пирсе, дольше летят самокаты, акварельнее лица. Свадебные замочки вцепились в чугунные ограждения — знаем-знаем мы ваши изменчивые закаты да вольные взгляды, нас не разрубишь! Зубастый Гагарин с граффити мечтает о небе, идущие мимо — о счастье, граффити бледнеет со временем, счастье становится точечным, точным, одна точка и снова маета. А Волга — что Волга, она же вечна, как надежда.