Мы идем с мамой в пивнуху на рынке недалеко от дома. Мне восемь. Через два года она порежет отца за измену, а пока она в темных очках, скрывающих следы побоев. Мама идет к друзьям. Я не знаю, что это за друзья такие. С моими друзьями мы ходим вместе в школу и учимся на уроках, гуляем во дворе и соревнуемся, кто ловчее вывернется на паутинке с облупившейся краской, ну или бегаем друг к другу в гости играть в лего, приставку. Я не знаю, что это за друзья такие.
Обрюзгшие мужики в кожанках. Их руки в маслянистых крошках сухариков, говорят о какой-то фигне. Мама с ними такая незнакомая мне. Время идет, я нервничаю.
— Нам пора домой, надо делать уроки, пойдем, пожалуйста, папа снова надает тебе пиздюлей.
Ее друзья ржут.
— Откуда это ты, малой, знаешь такие слова.
Я не слышу, что ты отвечаешь — пытаешься влепить мне по губам подпитой ладонью. Я уворачиваюсь. Мне обидно. Снова потом будешь говорить, что это из-за меня тебя отец поколотил.
Мы едем с мамой в Геленджик. Мне почти десять. Санаторий, море, чайки, караоке на бульваре — все дела. Мы подружились с другой такой парой. Мамки сразу заобщались, а с Васей мы вообще походили на братьев. Васе четырнадцать, и однажды его оставили присмотреть за мной в номере, пока сами ушли за продуктами. Вася мне очень нравился — особенно стрижка и то, как по-теплому он на меня смотрел.
Рынок, куда пошли мамки, был недалеко, и времени у нас наедине оставалось мало. Я офигел от такой удачи, ни с того ни с сего повалил его на пол и полез к нему в трусы. Вася тоже офигел и даже не успел толком отмахнуться. Да и не надо было. Руку я отдернул быстро. Мне никто не говорил, что в четырнадцать у парней уже есть лобковые волосы. Стало стыдно и противно, я отстал от него. Мы сели на разные кровати, да так и сидели. Он таращился на меня и молчал, пока мамки не пришли. В память о нем я потом постригся так же, с чубчиком.
Через неделю мы вернулись домой, и мама порезала отцу ногу — узнала, что у него есть другая женщина и другой сын. Тетя Мария повезла его в больницу, маму забрали в милицию, а я сидел с друзьями во дворе и хихикал над Петькой — он вляпался в собачью какашку и пытался вытереть пальцы подорожником.
Родители развелись.
Я целовался в сугробе. Мне пятнадцать или около того. С Мариной я встречался недавно — нас познакомил Марк на одной из перемен, когда мы обсуждали школьный театр. Марк классный, и мне очень хотелось с ним дружить. Он, судя по всему, был не против — все равно вместе отбываете этот срок. Он шутил надо мной и моей фамилией, обзывал прыщавым педиком, а я давал ему списывать домашку по русскому языку.
— Ты слишком умный, чтобы с кем-то встречаться, Дим, — сказал он однажды. Я запомнил эти слова. Поэтому на Марину я обратил особое внимание — пусть Марк видит, что я и умный, и могу встречаться, с кем захочу.
Встречаться с ней мы начали как-то просто и невзначай: оставались после уроков в медиастудии, что-то вместе сочиняли, при встрече в столовке целовались в щеку (тогда это был суперзнак, вы старшеклассники — только они так здороваются). Мы даже записались петь на концерте к дню святого Валентина. Репетировали изо всех сил песню Рики Мартина про тайное чувство. Да и увлеклись. Собственно, это Марина повалила меня в сугроб на катке, когда по парковому радио заиграла «наша» песня.
Знаешь, Марина, я бы очень хотел хоть что-то почувствовать в тот момент, но я не испытал ничего, кроме омерзения — твои губы слишком мягкие и маленькие, ты нелепая до охерения, недалекая, девушка-фантик. Ты не он. Я понимал, что догадайся Марк, что он мне нравится — я бы навсегда превратился в Прыщавого Педика. План был простой и коварный. Я даже начал курить, чтобы после уроков ходить с ним и ребятами тусоваться во дворе за булочной. Марк — местная звездочка — мелированные волосы, джинсы на бедрах, подпоясан ремнем с модной бляхой, нокиа что-то там с камерой. Словом, секс и талант. Марина, я с тобой, чтобы сойти за своего: тусоваться с вами, ходить на репетиции, где в программе пел он, быть классным. Такие дела.
Потом на концерте я буду так нервничать, что херово спою, что реально херово спел. Зрители все равно аплодировали. Но я-то знал, что все было очень плохо. И пока ведущий объявлял выступление Марка, я уже ничего не мог рассмотреть. Перед глазами то и дело мелькали папины кулаки, а в ушах звенели мамины визги.
— Мало быть Овсиенко — нужно еще уметь петь, — сказал Марк перед своей песней и улыбнулся своей фирменной. Все смеялись.
Я два дня лежал в своей комнате и давился втихаря слезами, а в понедельник просто подошел к нему и двинул учебником после урока литературы. Какой же ты мелированный мудак.
Я увидел, как моя одноклассница Аня отсасывала своему парню в подвале той самой булочной, где мы обычно курили c ребятами перед и после уроков. Мне шестнадцать, иду на золотую медаль. С Аней мы дружили. Она знала и про Марка, и про Марину, и про родителей. Еще мы читали стихи друг друга, оставляя смайлики напротив особо полюбившихся строчек. Она встречалась с готом: черные волосы до плеч, кожа и металл, сигареты и портвейн. Их сексуальность меня очень интриговала.
Как-то после школы мы вдвоем пошли к ней домой, смотрели «Заводной апельсин», курили в душевой (чтобы не воняло), и Аня разрешила трогать себя.
— Ну как тебе? — спросила она.
— Это было не так мерзко, как поцелуи в сугробе. С тобой у нас действительно есть связь, — ответил я.
Через несколько недель алкаш отец выгнал Аню в жуткий дождь стоять во дворе в одной ночнушке. Она постояла полчаса и пропала. Мы тогда ее искали всем классом и, конечно же, нашли. Та еще бунтарка.
Однажды я напился и отсасывал своему парню в подвале секретного бара в центре Москвы. Мне двадцать четыре. Я такой пьяный, что даже говорю по-французски с каким-то красавчиком. Я боюсь, что ты видишь, как я с ним флиртую. И чтобы не наломать дров, ухожу в туалет. Он такой огромный, что я тащу тебя туда, и ты хорошенько дерешь меня. Вернувшись за стол к друзьям, я молчу — боюсь запаха изо рта. Пью еще и катаю джин по полости рта, чтобы перебить запах секса. На следующий день, в похмелье, мы ссоримся, ты бьешь меня, и я ухожу во двор плакать на баскетбольной площадке. Не первый и не последний.
бабушка умерла мне только-только двадцать пять денег ноль секса ноль музыка сдохла мальчик в ноль дом работа работа дом интервью и первый альбом знаешь марк с фамилией овсиенко я пою я пью я глотаю а ты непойми где непойми как а ты с чубчиком как ты там в своем краснодаре вспоминаешь меня а ты анечка все также мерзнешь где-то а ты мамочка отхватываешь пиздюлей от очередного козла с ореховой пыльцой на пальцах интервью и первый концерт после концерта в катакомбы на кузнецком мосту кто-то ебет меня в даркрум а я даже не знаю нравится ли мне утром все равно не помню тусовка тусовка плакать в одеяле неделю концерт интервью порванный директ порванное очко о том ли ты мечтал Дима когда таскал папин диктофон и выл в него в туалете день в день ночь в ночь кажется я знаю все гостиницы города где можно неприглядно трахаться без камер давай рок давай ролл давай кислоту какой стыд а ведь просто хотел быть как Марк красивый и милый а случился очередной секс в большом городе я так больше не могу заверни меня в фольгу
Однажды я вел сонграйтинг в креативной школе. Мне тридцать один. За плечами рехаб, терапия и таблетки. Один из студентов шантажировал меня. Он хотел зачет, а я не хотел канселинга. Я не помнил его. Его же айфон помнил все: голые фото, грязные видео.
Мне снова восемь, я не хочу пиздюлей.
Мне снова десять, это моя рука в собачьем дерьме.
Мне снова пятнадцать, и не нужен еще один выкрутас в духе Марка.
Мне снова шестнадцать и мне стыдно, что другие увидят, как я сосу его член.
Мне снова двадцать четыре, un rendez-vous improvisé sous la lune, sourires crispés, situation compliquée.
пять мне двадцать умираю и я снова
Мне тридцать один. Я шлю тебя нахуй, и ты кидаешь ссылку на облако в чат курс. Все всё узнают. И всем плевать. Тебя отчисляют. И мне плевать.
***
Танцпол тонет в лязге техно, мы стоим у бара. Сетка зеленого лазера рассекает твое милое лицо. Я чувствую, ты уже устал танцевать. Я опрокинул вторую стопку коньяка и, морщась, смотрю тебе в глаза. Капли пота текут с твоей челки на бровь и скатываются ниже — на рыжую бороду. Ты облизываешь верхнюю губу:
— Я уже столько выпотел, что с меня льется тупо вода — без вкуса, без запаха.
— Да, плотно и душно, — соглашаюсь я. Бехеровка со льдом и вишневым соком холодно горячит глотку.
— Технобаня, бля, — улыбаешься в ответ, ты милый парень. Надеюсь, ты понимаешь это.
— Я очень давно не бывал в этом районе — раньше ездил сюда к папе на работу. Он еще пугал меня, что если буду плохо учиться, то однажды окажусь здесь на Угрешке перед этапом в армию.
— Как мило.
— Да пиздец, у нас с ним особо не сложилось. Такая гей-классика. Хотел бы я быть смелее. Если бы он все знал про меня, может, тогда бы у него действительно был повод ненавидеть меня. — Я наклоняюсь к твоему уху и нежно загибаю мочку внутрь — так лучше слышно, мне не приходится орать.
— Ты куришь? Хочешь выйти на улицу со мной?
— Да, пойдем. Только возьму куртку из гардероба — не хочу заболеть.
— Конечно. — Беру его за руку и увожу по лестнице к гардеробу.
Мы сели где-то за уличным танцполом. Ты достаешь набор для самокруток, колдуешь пьяными пальцами. Солнце освещает сквозь ветви твою мокрую шею, и мне так хочется гладить тебя:
— Обожаю этот фестиваль. Пожалуй, единственное место, куда я рад возвращаться. Здесь так много места, что можно и скрыться вот так ото всех, или пойти в гущу толпы и блядски тереться о мокрых красавчиков.
— Тебе скрутить? — Поправляешь табак в гильзе и прикуриваешь. — На возьми, я себе еще сделаю.
— Спасибо. Да, тут хорошо.
— Ты был в катакомбах? Там реально все трахаются?
— По идее, да, но я туда ни разу не ходил. Мне кажется, это так мерзко — трахаться в подвале завода.
— Хм, ну кому-то нравится. Это же такая вечеринка.
— Да, ты прав. Так странно работает мозг.
— О чем ты?
— Тут был мой первый секс с мужчиной. Тут неподалеку, — виновато улыбаюсь и глажу себя по волосатой коленке. — До сих пор не верится, насколько мне тогда хотелось перепихнуться, чтобы вот так уехать на Дубровку и перепихнуться не пойми с кем. Он был старше, чем мне хотелось бы. Помню, я тогда ни хера не понимал, как готовить себя к сексу, и когда он вошел в меня, я все переживал, что я… ну ты понимаешь… грязный. Так себе опыт. Потом он спал, а я всю ночь жался к спинке дивана. Все ждал, пока наступит утро, чтобы уйти оттуда поскорее…
Ты смотришь и будто приходишь в себя:
— Блин, прости. Просто вот мы с тобой сидим тут и говорим о сексе в подвале, а оно вон как…
— Мне норм. Что-то вспомнилось. Подумал, ты поймешь меня.
— Спасибо, что поделился, конечно. Значит, это был твой первый раз?
— Да. Мои родители давно были в разводе. Выпускной класс. Я тогда еще сочинил крутецкий план: отец думал, что я уехал к маме, а мама ждала меня на следующий день…
— Ты с папой жил?
— Ага. Так страшно было, что он все узнает. Я с тем мужчиной в смс-чате познакомился, а номер был на папу зарегистрирован. Я все ждал, что ему придет какой-то счет за переписку в этом чате, и он меня побьет и выгонит из дома. Мол, сын — пидор.
— Он не узнал, да? А сейчас знает?
— Нет. Мы несколько лет нормально не общались. После инфаркта он стал как-то теплее со мной, да и я справился с этим. Спасибо терапии. Я так ему ничего и не рассказал, не понимаю, зачем. Давай еще выпьем, а то что-то прям too much.
— Да, пойдем.
Я молчу, пока мы идем к бару. Вокруг парни и девушки в коже, в техно-робах, блестки, парики, спортивки — сколько вас тут таких, молчащих о себе за границей завода, там, во внешнем мире? Сколько вам сейчас лет?
Я хочу обнять кажд_ую из вас и уберечь.