Душок перегара смешивается с запахами пепельниц. Меня подташнивает. Я просыпаюсь. Отец сидит на краю кровати. Гладит по голове. Глаза красные, но осмысленные. По зрачкам пытаюсь угадать, каким будет день. Замираю, прислушиваясь, как ладонь спускается по волосам. Какой нажим. Дрожит ли рука. Резкие ли движения. Наконец, картинка сложилась. Все спокойно. Я делаю вдох. Мне шесть лет.
— Извини, — хрипит отец. — Больше такого не будет, честно-честно. В кино пойдем?
Киваю. Прижимаюсь лбом к шершавому свитеру. Вспоминаю, как вечером пряталась в шкафу. Полоска света падала на блокнот, что лежал на коленях. Я рисовала драконов. Водила карандашом по бумаге, и пьяный мат, звон стекла, мамины крики — драконы, от которых я еще сбегу, — оставались далеко, на окантовке сознания.
Ребра трутся о доски лавки. Волны трутся о мостовую. Моя голова на коленях Артура. Ветер бросает в лицо клочок воздуха. Я открываю глаза.
— Ой. Я что, задремала?
— Так сладко, что даже будить не хотелось. — Артур улыбается. Река рябью улыбается вместе с ним.
На город спускаются весенние сумерки. Пахнет прошлогодними листьями. «Вот бы нарисовать этот запах» — мысль, от которой я отмахиваюсь. Бесконечный спор с самой собой. Главное, бесполезный — я уже бросила художку.
— Весело вчера погуляли, да? — шепчу.
— Погуляли — это когда ты забирала у диджея микрофон? Я думал, ты его клеишь, а оказалось — обворовываешь.
— Не напоминай. — Я утыкаюсь носом в джинсы. Артур чешет мою макушку:
— Кажется, я женился на самой отвязной девчонке в мире.
— Уже жалеешь? — Чувствую, как похмелье постукивает в висок.
— Немного.
Я поеживаюсь. Не хочу, чтобы Артур о чем-то жалел. Разворачиваюсь, взгляд в небо за щетинистым подбородком.
— Больше никаких микрофонов, караоке и диджеев, лады? Это была прощальная вечеринка.
— Переходишь на борщи и сорочки? — Артур смеется.
— Перехожу на борщи и сорочки.
Я закрываю глаза.
Артур поднимает с земли пожухлый лист. Щекочет им мои губы, ноздри, ресницы:
— Обещаешь?
— Обещаю. Теперь-то все хорошо, понимаешь? — Голос хрипнет. С сегодняшнего дня Артур — мой побег от драконов. Я буду думать только о нас. Я буду оставлять узоры на стенах нашего дома вместо того, чтобы выводить их в альбоме. Драить сковородки к приезду его мамы. Ловить интонации, следить за движением зрачков, думать, прежде чем говорить. Обнимать. Дышать в рубашку.
Сквозь веки чувствую, что сумерки сгущаются.
Будильник на подоконнике подмигивает красными цифрами: пять утра. Я лежу поперек кровати в пуховике. Шерстяная шапка покалывает потный лоб. Каждый шорох отдает болью в макушку. Зря грозилась перепить бугая в татуировках.
Приподнимаю голову. Разглядываю очертания грязных тарелок на полу, косметичек, растянутых свитеров — там же. Углы заставлены чемоданами, хотя шкафы пусты. Отлично. То, что надо. Бардак снаружи резонирует с бардаком внутри. Мне становится легче, и я проваливаюсь обратно, в сонную взвесь.
Сон вспарывает звонок в дверь. От света раскалывается голова. Мне хочется, чтобы звонок отстал, прекратил цепляться за кокон из куртки и тонкой кожи. Но он не унимается. Я бреду в прихожую, не снимая пуховик.
— Уже уходишь? — говорит Вадим, когда открываю дверь. Слишком он бодрый.
— Нет. Только встаю.
Вадим принюхивается. Морщится. Я ухожу на кухню. Он следом. Сажусь на табуретку, стягиваю куртку и свитер. На предплечье желтеет синяк. Хорошо, под майкой живота не видно, туда Артур крепче приложился.
— Ань, так нельзя. — Вадим роется в шкафчиках. — Где аспирин? Голова бо-бо?
Я начинаю плакать. Отворачиваюсь к окну, чтобы Вадим не заметил. Он спросит. Что я отвечу? Что Артуша, герой идеальных кадров об идеальной семье в идеальных соцсетях, погладил меня светильником по виску? Если скажу, это станет правдой. Разрушит жизнь. Или уже разрушило? Или это я сделала? Или не я? Или не жизнь? Я не знаю ответов, а потому нападаю первой.
— Зачем?
— Что — зачем? — Вадим оборачивается.
— Зачем пришел?
Он опускается на стул рядом.
— Я волновался. Ты трубку не берешь.
Волновался он, блять. Бесит. Аж зубы сводит. Хочется ударить. Заорать. Выгнать. А он как обычно. Звоню в четыре утра после пяти лет молчания. Плачу, прошу перевезти от мужа на съемную хату, да, прямо сейчас, только, пожалуйста, не спрашивай ничего. И Вадим не спрашивает. Тащит чемодан. Ведет машину. Хлопает длинными ресницами. Я сижу на пассажирском кресле и не могу видеть эти ресницы.
— Ань. Чемодан-то разобрала?
Молчу. Молчу. Молчу.
— Ань. Что это было вчера ночью? — Черт, почему он не унимается?!
— Ты о чем?
— А ты не помнишь?!
Достает телефон. Открывает окно переписки. Оно сплошь синее — в моих сообщениях. Сует телефон мне в руки.
«Приезжай в бар. Мне плохо»
«Блюю в туалете»
«Вот бы сдохнуть»
«Напомни, как меня зовут»
«Хочу поглядеть на твои ресницы»
Я и правда не помню.
— Дай угадаю, — говорит Вадим. — Звонки мои ты тоже не слышала?
Злость проходит. Челюсти расслабляются. Руки теплеют. Думаю, как повезло, что не удалила номер Вадима. А все потому, что он у меня «Валюшей» записан — в школе кликуху получил за женственный образ. Когда Артур орал свиньей и требовал стереть из телефона «всех кобелей», Вадим-Валюша остался нетронутым.
— Прости, — говорю. Щеки щиплет. — Тебе лучше уйти. Я позвоню. Я понимаю, как это выглядит. Сейчас уходи. Спасибо.
— Я наберу вечером, — отвечает он, — только попробуй трубку не взять.
В доме тихо. Шорохи сводят с ума. Курьеры привозят еду, звонят и отходят на два метра от двери, будто я прокаженная. Карантин, мать его. Но я и правда чувствую себя прокаженной. Я заражаю каждого, кто подышит со мной одним воздухом.
Вадим ушел неделю назад. Его бритва все еще ржавеет в ванной. По утрам я по привычке ставлю на стол две кружки.
— Одиноко с тобой, Ань, — сказал он, когда прикуривал и объявлял, что мы расстаемся.
Я знаю.
— Ты меня любишь? — спросил он. Я молчала. Врать не хотелось. Любовь — это побег. От пьяных скандалов, от подсвечника, от себя. А если бежать не надо, я люблю?
— Ты использовала меня, — сказал он. — Ничего не говори. Я не злюсь.
Он ушел вечером. К утру я была еще трезва. Трезвее, чем когда-либо. Какие у меня планы? Да никаких. Я — песчинка, которая не нашла полку, где можно осесть пылью с такими же товарищами по несчастью. Надо бы стыдиться, но мне… все равно.
Я открываю окошко браузера и набираю в строке поиска «Куда идти, если идти некуда». Контекстная реклама предлагает стать лучшей версией себя. «Расул — проводник в новую жизнь. Почувствуй счастье преодоления. Найди путь в горах». Странные лозунги. Но мне плевать, чему верить. Я пойду по первой подвернувшейся дорожке.
Вверху, внизу, справа и слева белизна. Белизну подкрашивает в оранжевый горнолыжная маска. Август. Метель. Кавказский хребет. Пять тысяч метров над уровнем моря. И ни души рядом.
Я не заметила, как потерялась.
Проводник Расул с группой только что были здесь. Я шла за ними след в след. Была частью общего ритма. Потом обо что-то споткнулась. Куда-то упала. Когда поднялась, поняла, что осталась одна.
Интересно, меня будут искать?
Я оглядываюсь. Вдали, в оранжевой белизне, вижу синюю точку. Она движется, мигает. Кажется, что на экране реальности появились помехи.
Точка приближается. У нее уже есть руки, туловище, глаза. Маленькие. Она одета в комбинезон. Это девочка. Ей лет шесть, может, семь. Она дергает меня за рукав и говорит:
— Помоги.
Странно, метель свистит как ядерная боеголовка на взлете, впору контузиться. Но шепот точки-девочки слышен отчетливо.
Какой урод потащил ребенка в горы? За такое сейчас, наверное, родительских прав лишают.
Я опускаюсь перед ней на колени:
— Ты потерялась?
— Нет. Меня бросили.
— Не может быть.
Я начинаю злиться. На тех, из-за кого эта девочка здесь оказалась. Злость — хорошо. Она греет. Она лучше испуга.
— Меня бросили, — повторяет девочка-точка.
— Нас скоро найдут, и мама с папой заберут тебя. Как маму зовут?
— Не найдут. Мы замерзнем, и нас съедят горные драконы.
Я сглатываю комок в горле. Метель становится сильнее. Пальцы в перчатках уже коченеют. Скоро закоченеют ладони, запястья, локти, предплечья, горло, щеки… Стоп. Не надо представлять.
Я спешно стягиваю рюкзак, дергаю молнию, вытаскиваю из-под тяжелых слоев термоодеяло. На снег вываливается блокнот. Смешно. Кому он тут нужен?
— Смотри, — говорю, — это волшебная мантия. Под ней невозможно замерзнуть. — Давай сюда.
Я обнимаю девочку и накрываю нас обеих.
— Мантия защищает от драконов? — спрашивает она.
Я не отвечаю. Важно сохранить тепло. Одеяла хватит на час-полтора.
Я крепко прижимаю девочку к животу, груди и жалею, что не могу прижать еще крепче. Что сейчас не время растирать розовые щечки и холодные пальчики.
Вот бы оставить ее себе. Пить чай, сказки читать, мультики смотреть. Может, не отдавать ее родным, которые бросили ребенка в горах? Придумать что-нибудь, когда нас найдут. Нас ведь найдут. Расул обнаружит пропажу и вернется. А мне хватит моих тридцати шести градусов тепла, чтобы спасти нас двоих от метели и драконов. Первый раз в жизни я могу кого-то еще спасти.