Господь наш! Выведи нас отсюда, и мы будем поступать праведно, а не так, как мы поступали прежде.
Айшат очнулась резко, как от толчка. На секунду ей показалось, что место какое-то незнакомое, но вот из полумрака проступила сначала картонная коробка из-под телевизора, потом стол с кучей неглаженного белья, закинутой белой скатертью, как сугроб. «Погладить надо», — решила Айшат и тут же споткнулась: у стола на полу лежало ничком ее собственное тело. «Значит, все, убил-таки, гад», — пронеслось в голове, и в следующий миг ее будто бы обдало ударной волной. Ноги, распростертые на полу, спружинили и подскочили так резко, что в голове зазвенело. Подступила нестерпимая тошнота, ее вырвало. Стоя на четвереньках и отплевываясь, она в ужасе обнаружила себя одетой в черную футболку своего мужа Эльмана с надписью Deaf Lepard, а самое главное, было совершенно ясно, что и волосатые руки со сбитыми костяшками пальцев, на которые она опиралась, и содрогающийся в рвотных позывах живот, и непомерно длинные ноги в черных мужниных же джинсах — все это было тоже его, Эльмана. Айшат, скуля, отползла в угол.
Дверь застонала, в комнату вошли двое — свекр и его младший брат, дядя Эдил. Не взглянув в ее сторону, они поспешили к телу и склонились над ним. По очереди подержали за запястье, развязали платок и ощупали шею. Дядя Эдил вытащил телефон, посипел неразборчиво в трубку, после чего объявил: «Так, на Ватутина надо, прямо сейчас. Тело сказали оставить как есть, от них приедут и заберут».
Айшат пришлось встать и следовать за мужчинами. Как на ходулях, доковыляла до дверей, голова с непривычки больно задела притолоку. Влажный ночной воздух облизнул лицо.
— Садись в машину, — гаркнул дядя Эдил, — в машину, тебе говорят!
Подгибающиеся ноги с трудом донесли до ворот, пришлось сложиться вдвое, чтобы протиснуться на заднее сиденье отцовского форда.
Пока машина кружила по серпантину, все молчали. Айшат хотелось сжаться в комок, пригнуть голову к коленям и закрыть руками уши. В голове истошно орало: «За что?!», во рту пересохло так, что сводило горло. Едкий запах мужского парфюма с примесью рвоты залезал в самое нутро.
«Убьют они тебя, убьют. Поймут все и прирежут, как барана». Стараясь не двигаться и не издавать звуков, в темноте салона она силилась рассмотреть свое лицо в зеркало заднего вида. «Хотя что тут убивать? Вот эти ноги-руки его, рожа эта небритая — тебе-то что за дело до них? Пускай… твое-то там валяется мертвое… В тюрьме будешь сидеть за него, пока не сдохнешь. Он и теперь над тобой насмехается, видишь?»
Машина сделала резкий поворот и покатила по шоссе. С пассажирского сиденья раздался глухой голос отца.
— Слушай меня внимательно. Ты сейчас зайдешь со мной в кабинет и напишешь бумагу, как я скажу. Слышишь? — Отец резко обернулся назад.
— Да слышит он. Посттравматический шок, что ты от него хочешь? — вступился дядя Эдил, не отрываясь от дороги.
— Напишешь, что у нее случился приступ эпилепсии, припадок, она упала и ударилась. Подпишешь и все. Понял?
«Эпилепсии? Да не было у меня сроду никакой эпилепсии!» Зубы сжались так, что заломило челюсть. «Ну нет, раз уж Аллаху угодно было засунуть меня сюда, я тебя слушать не стану, старый шакал. Что ты мне сделаешь, если я напишу все как было — один удар в лицо, второй в подбородок, третий в грудь — чертов боксер. Не отмажете! Так и напишу — травмы, несовместимые с жизнью, вину полностью признаю. Пусть люди знают — Эльман Сондухоев, сын Элмади Сондухоева, сидит за убийство жены».
Мышцы всего тела напряглись, жилы на шее вздулись, как перед боем.
Муж любил бокс. Ходил в местный клуб, тренировался. При его росте — под метр девяносто — было непросто, но он был юркий как змея, выносливый, как сам говорил, хорошо работал в челноке. Как-то раз привел ее на бой, давно, сразу после свадьбы. После не водил уже — говорил дома сидеть. Она тогда смотрела во все глаза, как он метался по рингу, голый по пояс, блестящий от пота. Ей нравилось, что он такой длинный, а главное — что худой, без пуза, не то что другие мужчины. Тогда, кажется, только и разглядела его как следует, потом взглянуть лишний раз боялась.
— Баба твоя была та еще…, все это знают. Я говорил тебе — не бери бабу, которая росла без отца. Ты не послушал. Ей теперь все равно, а тебе в тюрьму, понимаешь ты?
«Да что они знают про тюрьму. Быть женщиной в нашем городе — вот тюрьма так тюрьма. Принеси, подай, на глаза не показывайся. А как руку в первый раз поднял — с тех пор не останавливался. Все говорили — терпи, развод — это позор. А как терпеть? Собаке и то вольней жилось…»
Из темноты вынырнул встречный свет фар, выхватил каменный профиль свекра и тут же пропал. «У-у-у, — завыло в голове у Айшат, — теперь что, всю жизнь этого терпеть?» Больше мужа она боялась только отца мужа, кажется, за все время, что жила у них в доме, ни перемолвилась с ним ни одним словом. «Свободы хотела?.. Ну вот тебе твоя свобода — на, ешь! Не-ет, уж лучше в тюрьму, чем с ними… чем как они… Лучше бы уж он меня укокошил…»
Между тем новое тело Айшат укокошенным быть не желало и подавало вполне отчетливые позывные — в животе урчало и подсасывало. Муж пришел вечером злой и голодный, но к жижиг-галнашу, который она перед ним поставила, так и не притронулся, увидел купленный ею злополучный телевизор, и пошло-поехало.
«Из-за телевизора убить, это ж надо! Неужели жизнь моя так дешево стоит? Аллах всемогущий, как же ты это допустил? Я ж и не жила вовсе! Неужели не заслужила хоть немножко по-человечески? Хоть бы и так, в его шкуре…»
Она и не заметила, как въехали в город. Один за другим замелькали фонари, освещавшие подмерзшую грязь на тротуарах и вязкую жижу по краям дороги. Какая-то машина поравнялась с ними на светофоре, бородатый мужик бросил на нее сонный взгляд и отвернулся.
«Так, ладно. Пока что главное — себя не выдать. Старый хрыч дело говорит — тому куску мяса, которое было мной, уже все равно. А может, мне Аллах избавление послал, а я, неблагодарная, хочу все в грязь втоптать?»
— Ты там живой? — Голос отца разогнал морок. — Приедем сейчас.
— А-а-ага. — Онемевшие чужие связки со скрежетом разомкнулись и уже тверже повторили: — Ага, живой.
Звучало вполне привычно.
Она все еще боялась пошевелиться, но мысли внутри черепной коробки бросались то туда, то сюда, как взбесившийся воздушный шарик, фырча, носится по комнате и не может остановиться, пока весь воздух из него не выйдет.
«А ты ведь сдюжишь, Айшат… Да и откуда им узнать? Сначала сказать, что шок, отстанут, потом махнуть в Москву — там, глядишь, работа подвернется…»
«Нет, не смогу так жить… Руки на себя наложу… Квартиру надо снять… На бокс ходить, чтоб не лез никто… Детей не смогу родить, зачем тогда все?.. Найду девчонку, лучше из наших… или вообще парня?..»
За «парня» Айшат готова была надавать себе по губам, но ее несло дальше: «Интересно, а на кого потянет? Неужели на парней? Стыд-то какой… А плевать, как захочу, так и будет! Теперь все можно!»
Когда машина свернула на Ватутина и встала напротив обшарпанной двери отделения, в голове у Айшат было пусто, будто вымыто. Все трое вылезли наружу и гуськом поднялись по ступеням, заходя внутрь, пригнулись.
Посреди кабинета, пропахшего куревом, стояли металлический стол и два стула. Бумагу и ручку принес отец.
— Пиши все как я сказал. Подписать не забудь.
Через минуту, когда было готово, отец забрал бумагу, прочел, отодвинув подальше от глаз, пожевал губами. Потом опустился на стул. Казалось, он заснул.
Прошла вечность, прежде чем дверь отделилась от стены и в щель просунулась голова дяди Эдила.
— Элмади, там это… живая она. Из морга позвонили. Пока везли, пришла в сознание. Чуть в аварию не попали, истерика у нее, бред какой-то несет.
От жуткого утробного хохота Эльмана вздрогнули и отец, и дядя Эдил, и сама Айшат, затаившаяся внутри. Она хохотала и с удовольствием слушала, как мощный звук рождается где-то за солнечным сплетением, вылетает из горла, ударяется о стены, о потолок и возвращается обратно. Наконец, успокоилась, скомкала только что написанную бумагу и одним щелчком запустила по столу. Потянулась, сцепив пальцы за головой, хрустнула спиной. Потом выпрямилась и хлопнула кулаком в ладонь:
— Ну что вы хотите? Посттравматический шок. Ничего, пройдет. Домой поехали, там разберемся.