— Хуссейн, беги обратно: отец сегодня не в духе!…
Что это? Я лежу с закрытыми глазами, и вокруг немного пахнет железом, въедливый резкий запах. Всё плывёт. Аккуратные, сложенные ровными стопочками голоса моего прошлого звучат в звенящей от боли голове. Мне тепло и мягко, по телу движется кровь, и сейчас я чувствую каждую каплю внутри себя, уровень температуры и плотность этого потока, даже цвет артериальной и венозной крови. Земля крутится в ритме со мной. Сердце, тебе не хочется покоя…
Зрачки со всей мощью своей пустоты пытаются разглядеть хоть что-нибудь сквозь слипшиеся мокрые ресницы, но тут же водоворот подкатившей тошноты и воспоминаний захватывает меня обратно.
…провал. И мне тринадцать лет, уже тринадцать. Мой отец в этом же возрасте женился на маме и был учеником предыдущего муллы. Бабушка часто об этом шепчет с тихой злостью: «А ты только лимоны солить и научился, и пузо набивать, как кожаный бурдюк, паразит». Всплывает то утро. Тихонько подкрадывался я к спящей бабушке, которая храпела, как одержимая джиннами, подрагивая на своём сундуке. Она даже на ночь не снимает платок, хотя это и не возбраняется. Голодно было — опоздал к ужину, и для меня ничего не оставили. Проснулся и сразу мысли о еде, у неё в соседнем сундуке сахар колотый. Темноватый такой, сладкий, пахнущий патокой. Запах наслаждения. Такой сахар был только у бабушки: не получилось бы на ходу закинуть в рот кристальный обломок, чтобы он тут же растаял. Сахар требовал работы над собой, был желанным и почти недостижимым. Как каррарский мрамор. Я ваял из него фигуры, оттачивая языком и слюной во рту. Он барахтался, отсекал лишнее и растворялся. Всего несколько раз мне удавалось умыкнуть у бабушки кусочек-другой, но сейчас я так сильно боялся быть замеченным, что, чуть закусив губу, злясь на себя, схватил книгу и побежал в школу…
… На лицо льется теплая вода, резко становится темнее, а потом снова весь мир вокруг краснеет сквозь кожу век. Кто-то вытер моё лицо полотенцем.
…зачем меня будят…
Мне пятнадцать. О, хитрая память! Сколько лет прятала эти дни моего несчастья внутри! Господи, если бы я знал тогда…
Кругом танки, танки, танки и голодные мои братья. Когда это произошло? Рукой подать до того момента в прошлом, когда мама наливает нам похлебку из чечевицы и разносит сладкий чай. Помню ещё, как ныряю на спор в осушенный городской фонтан, и мама, снимая свою ужасно тяжелую, со стёртым с внутренней стороны каблуком домашнюю туфельку, бежит за мной, грозя ею… Кто тогда перевернул эту страницу?
Война. Полтора года мы сидим здесь, и нет конца. Нет времени — оно тянется, как нити вытяжной халвы у торговца сладостями на базаре. Нет и базара. Совсем не сладко. Поднимаю раскаленный камень размером с детскую голову, ложусь на сухую землю и кладу камень на свой живот. Тепло разливается по телу, желудок сжимается и не просит пищи.
Слышу справа два голоса, размазанные, как эхо в бассейне. Голова не поднимается, зато пытаюсь сжать пальцы, согнуть ноги — удаётся.
— Хуссейн, Хуссейн! Поднимись, сможешь?
— Это ты его так?
— Тренер, простите, случайность… Он не увернулся. Мы работали в полном контакте, он не жаловался, я не хотел… Я…
— Ты вот на хера встаёшь со стариками в пары? Убить у меня тут хочешь?! У нас тут бокс, бокс, бл… Самолюбие тешим после тренировок, чтоб я за это не отвечал!
— Вставай, вставай, сейчас вылечим.
Минут через двадцать я почти полностью оклемался. Мы сидели в тренерской вдвоём, а он всё допытывался, зачем я встаю с молодыми и что сегодня пытался доказать.
— А кто ещё, Юр? Юр, ты хороший мужчина. Вот у тебя жизнь как сложилась? Так, как ты и хотел?
Я упал сегодня и вставать не хотел… До приезда в СССР я был на войне, был ребёнком-солдатом. За двадцать семь лет дома я только и видел, что ракетные обстрелы, применение химического оружия с обеих сторон. И, представь, тюремное заключение… За веру сажали! У вас сейчас что-то похожее происходит: своих же рубите.
— У моей бабушки был телевизор — это я в отключке вспомнил, но показывал он только одно: наклеенную на него фотографию Саддама Хусейна. Да не смейся ты, серьёзно же говорю. Я уже взрослый в гостях у своего одноклассника по радио услышал о том, как прекрасно в коммунистическом справедливом Советском Союзе.
Юра тем временем молча заварил мне липовый чай и дал пожевать ложку чёрного кунжута. Достойный человек — эзотерический склад ума и квадратное телосложение. Хотел было достать из-под стола ещё и немного оставшейся травы, но вспомнил, что я не курю, и закрыл маленький отсек. Я прожевал массу семян, слизав всё с ложки. Железистый запах удвоился: разбитый нос и вкус алюминия во рту. Чёрные кусочки позастревали в промежутках между зубами, имитируя кариес.
— Продолжай.
— И вот я услышал, что есть волшебная страна, огромная и сильная. Знаешь, я представлял себе СССР как большого мохнатого коня. Всего в мыле. Исполинский конь каштанового цвета почему-то.
В тренерской раздался звонок:
— Да, да, детская тренировка переносится на утро воскресенья. Верно, ага… Ага… Да. До встречи.
Пока продолжался телефонный разговор, я высморкался в свой распустившийся боксёрский бинт и стал разглядывать бывшее содержимое носа: красно-коричневый плотный сгусток, похожий, скорее, на зародыш цыплёнка в желтке яйца, чем на мою человеческую слизь. И ведь это тоже я?
Тренер повернулся ко мне спиной, открыл форточку и вдохнул впущенный воздух. Потный солоноватый дух комнаты разбавили запахи выхлопных газов, кустов под окном и прохлада близящегося вечера. Он подошёл и забрал у меня из рук бинт. Лицо его опустилось, как будто невидимые грузики подвесили по краям щёк и к уголкам губ, и они тянули вниз.
— Знаешь, Хуссейнчик, у всех так. Это и был каштановый конь. Ты думал он — мечта, ан нет! Взял коник и передавил нас всех на скаку. А ты думал кто, кто ещё, по-твоему?