Мама не любила запаха перегара. Когда мой папка приходил навеселе, она кричала на него уже с порога и слов не выбирала. Видимо, ей нравилось, что соседи слева выражают сочувствие и проявляют с ней негласную солидарность. А они выглядывали из-за штакетника: хмурая тетка в косынке и дед-инвалид на костылях. А справа подсматривать было некому — пустырь до самой мельницы.
Папка виновато проскальзывал в прихожую, снимал спецовку, надевал домашнее растянутое трико и невообразимую красную нейлоновую рубашку с бабочками, которой сносу не было.
— Пойдем, Рыжик, раз нас тут никто не любит, — говорил он мне и хватал на бегу кусок батона.
И мы уходили на пустырь. Там бегали собачьи орды, радостно встречая нас и провожая до забора конторы. Иногда мы кидали им принесенный хлеб. У каждой псины была кличка и характер.
— Меня уже всякая собаченция запомнила. Ты, Рыжик, животинку не обижай, и она тебя не обидит. Это же не человек, те добра не понимают.
Обычно мы брели по пыльной тропинке, и папка рассказывал: «Рыжик, это сныть. Её твоя бабушка в войну ела. А это полынь — ее от моли в шкафы мамка кладёт. А вот чертополох, он никогда не вянет. А что это за цветы — я не знаю, пусть называются баурсачки». Он доставал из кармана перочинный ножик и срезал длинные несуразные стебли дикого цикория, набирая букет для сторожихи. Мы шли далеко-далеко, как теперь я понимаю, всего-то метров за пятьсот от дома, в «Чапаи». Там собаки отставали от нас, зная нрав сторожихи.
«Чапаями» называли колхозную территорию с мельницей, током и небольшой конторой, возле которой торчал бюст героя гражданской войны, выкрашенный серебряной краской. За оградой тянулись поля. В конторе сидела баба Тося. Она всегда вязала платки из козьего пуха и кипятила чай на электрической плитке.
— Ох, дурень ты мой, — встречала она папку, — послал же бог крестничка!
Меня баба Тося привычно сажала на «ослинчик», низкий табурет, и давала кусок рафинаду. С отцом они пили чай, ели сало с хлебом и вспоминали Борьку, сына бабы Тоси, закадычного друга моего папки. Борька утонул в юности, и потому говорить о нем было и приятно, и слёзно. Сторожиха причитала: «Колюнок, бросай пить. Ты же слесарь шестого разряда!»
Потом, когда солнце садилось за пологие курганы, баба Тося выпроваживала нас домой. Она учила, как именно папке нужно просить прощения у жены. При этом они оба смеялись и косились в мою сторону. Но я старательно разглядывала бюст в папахе. Все мы вчетвером, включая Чапаева, знали, что после очередной получки снова будут крики, пустырь, собаки, контора, повинная.
Один раз мы пришли к бабе Тосе, но на двери висел замок. За пыльным стеклом виднелся тетрадный листок: «Получаю отходы. Не ждать».
— За комбикормом ушла, — разочарованно протянул папка.
Мы покрутились у памятника, делать нам было совершенно нечего. Домой идти не хотелось. Я услышала писк, съежилась и показала пальцем на кусты. Папка бесстрашно вытащил оттуда лопоухого щенка.
— А кто у нас такой маленький? — осведомился он. — А где твоя мамка? Выгнала тебя? Ты пиво пил?
Я смеялась, зажимая рот ладошками.
— Придется усыновить! — вздохнул папка.
По дороге к дому мы пересекли пустырь, но собаки в щенке своего не признали. Отец поднимал его за шиворот и строго спрашивал у стаи:
– А ну, чей? У кого совести нет? Эх, вы, животинки бессловесные, а я вас уважал!
Собаки молчали и даже отворачивались.
— А давай его спрячем? Мамка обрадуется!— хитро предложила я.
— А давай! — Отец сунул щенка за пазуху.
Найденыш поерзал, согрелся и затих. Он высунул кургузый хвост из-под выпростанной папкиной красной рубахи. За этот хвост и дернула мамка, когда мы открыли калитку. Не подумала…
Испуганная животинка коготками пропорола на груди и животе своего нового хозяина длинные борозды. Папка вскрикнул, а мама заплакала. Красная нейлоновая рубаха взмокла от выступившей крови, а щенок шмякнулся оземь и заскулил.
— Третьего уже приносишь, дурак этакий! Куклачёв! — всхлипнула мама, прижимая вату к ранкам.
Отец молчал, покусывая губу.
— Куклачёв кошек любит! — вступилась я. — А папка мой не дурак, а слесарь шестого разряда. Его каждая собака знает. И не смей кричать больше! Никогда!