То, что горе может случиться так внезапно и вторгнуться в твою жизнь так бесцеремонно, в пятницу вечером, через ватсап, еще спасибо, что не голосовым, показалось мне очень бестактным. Вся свадьба мигом куда-то отъехала. Из реального в руке остался только телефон с открытым чатом.
Когда такое случается с другими, до стыдного хочется узнать, что говорят, как проявляют эмоции. Когда переживаешь это сам, до последнего не можешь поверить в то, что это действительно происходит, и оттого кажется, что настоящий ты стоишь где-то сбоку, а может, и вообще танцуешь себе дальше на свадьбе и ничего не случилось, но ты все-таки тут, мама взяла трубку, и поэтому надо открывать рот и что-то говорить.
Бессвязный разговор с обеих сторон, будто мы не говорили, а хватали ртом воздух. Как, что. Я запомнила свою же фразу «любые деньги», сказанную чужим голосом, будто позаимствованную из дешевых сериалов. Никакие деньги тут, конечно, были уже ни при чем. «Надежда звонила, сказала, перелом лобной кости».
Как в замедленной съемке, я убрала телефон в сумку, допила вино одним глотком, расцеловалась с женихом и невестой и села в такси. И уже там — разрыдалась. Беззвучно, безостановочно. Так, что водитель не выдержал и, завершая поездку, спросил: «Все в порядке, уважаемая?»
Я ругала себя вслух: «А ну, прекрати рыдать немедленно!», но это не работало. Я думала о какой-то ерунде: как выглядеть красиво на похоронах, например, и мне становилось стыдно. Но когда я не думала об этом, перед глазами вставали додуманные картинки ДТП, и это было еще хуже: бабушка лежит на грязной дороге, кровавое месиво, ее раздевают на больничной койке.
Бросить все и лететь сразу? А работа? Найти кого-то, кому все передать? Все доделать и уже тогда лететь? Как бы поступила хорошая внучка?
Я набрала папе и, задыхаясь, булькая, попросила совета. Через пять минут пришло сообщение от мамы: «Отец говорит, ты не можешь полететь?» После развода они общались редко, например, когда меня некому было встретить в аэропорту, или вот как сейчас, когда кто-то умирает, так что немудрено, что они перестали друг друга понимать. Могу я полететь. Но первой все-таки полетела мама.
Когда летела я, сутки спустя, я уже знала, что Надежда все напутала, и это была не лобная кость, а лобковая, и даже не перелом, а трещина. Мама залетела в реанимацию прямо с самолета. Мне хотелось повторить ее подвиг, но меня не пустили: «Идите-идите, мы ее завтра в стационар выписываем, возвращайтесь ухаживать».
Мама уже успела сходить с дедом в ГАИ. «А вы, собственно, кто?» — спросил гаишник деда. «А он такой: “Я близкий родственник!”» — рассказывала она, и мы впервые за все это время рассмеялись. Дед с бабушкой разошлись, когда маме было восемнадцать, и бабушка с тех пор называла его «этот». Мы с мамой общались с дедом тайком от нее. Примерно так же, как я с папой. Поэтому, наверное, я до сих пор не замужем: не хочу разводиться.
«Лечу я на космическом корабле, сижу где-то сзади. Тут пилот оборачивается и говорит: ваша остановка, полезайте в люк! А я им говорю, нет уж, сами полезайте!» Бабушка рассказывала нам про свое путешествие на тот свет, а мы слушали, затаив дыхание.
В палате оказалась сломана одна койка, и мы уговорили лечащего врача никого на нее не класть. Говорят, до меня там спала старушка девяноста пяти лет, и я все думала, так же ли она съезжала всю ночь по наклонной, как я, или умещалась на какой-то одной половине.
Кто-то должен был с ней остаться. Может, если бы я не любила с детства больницы, я бы еще задумалась. Вместо этого я в два стремительных заезда на бабушкину квартиру перевезла все содержимое маленького, собранного наспех, в слезах и ужасе, чемодана в больничную тумбочку, и окончательно въехала.
Побудки не было, но я сама просыпалась часа в четыре и ждала до первых градусников. Дверь в палату была всегда открыта, в коридоре всегда горел свет, будто нам не было положено ни частной жизни, ни темноты. В дверь заходили кто и когда хотел — врачи с обходом, медсестры с уколами, уборщицы со швабрами.
Больница, детский лагерь, поезд-плацкарт, монастырь, аэропорт. Откуда во мне эта любовь к общему месту? Месту, где люди рождаются, играют, работают и отдыхают, едят и едут, болеют и молятся, умирают и лежат мертвые вместе. Человеческое общежитие. Маленькие мирки, которые крутятся по своим орбитам.
Может, это память тела, ведь я не только родилась в больнице, но и провела в ней первые лет пять. В три месяца у меня обнаружили дефект ног, который исправить советская медицина могла только постоянными операциями. Мама тогда оставила работу и устроилась нянечкой, чтобы быть со мной. Теперь была моя очередь.
Лечащим врачом у бабушки оказался тот же доктор, что и у меня в свое время: ортопед. Первое, что он сказал во время осмотра: «Вам надо хорошо какать». Бабушка кивнула. Сначала как раз это и не получалось. Но потом мама по бабушкиной наводке принесла нам варенье из рябины, и дело сдвинулось.
Смерть отступила, вернулась физиология. Я меняла судно, засучив рукава, дыша ртом, считая до двадцати. Рано утром, после завтрака, после обеда, перед сном. Через три дня я думала, что не смогу отмыться от этого запаха никогда. Мне было стыдно: оказалось, что живого человека любить гораздо тяжелее, чем мертвого. Как же так?
На четвертый день я вышла на улицу, будто в магазин, а сама набрала папе и призналась ему в поражении. Я сказала, что надолго меня не хватит. Я не понимала, как сохранить уважение, достоинство, отношения с бабушкой. Я не знала, как с этим справляются другие люди.
Папа не знал тоже. Он рассказал, что когда его мама, моя другая бабушка, была при смерти, он судорожно искал деньги на сиделку, узнал, как это дорого стоит, просил тетю взять это на себя. Я подумала, что это что-то женское — и встречать людей, которые приходят в этот мир, и провожать их из него.
Папа положил мне денег на карту. Дед снял накопления с книжки и отдал маме. В этом было что-то трогательное — будто мужчинам единственное, что остается, это присылать деньги.
Мама приходила к нам по вечерам и ложилась со мной на кушетку. Весь день она разбирала бабушкины завалы и рассказывала, как нашла два савана («Тебе куда второй, два раза, что ли, помирать собралась?» — и мы смеялись), перечисляла список вещей, которые она приготовила на выброс («Попрощайся с ними», — говорила она бабушке. «Да уже попрощалась», — говорила та, и мы смеялись).
Бабушка как ни в чем не бывало рассказывала: «А Надежда-то как перепугалась, она подумала, у меня череп проломлен», на что мы ей с горькой усмешкой отвечали, что ее Надежда не только сама перепугалась, но и нас перепугать успела.
Приходили вереницей бабушкины подружки из числа тех, кто еще мог ходить, и когда бабушка в десятый раз пересказывала им историю про полет на космическом корабле, мы с мамой тихонько смеялись, уткнувшись друг в друга. Потом я выходила провожать маму до проходной, и этот момент всегда мучительно хотелось продлить, но это было невозможно.
Бабушку стали готовить к выписке.
— Мам, — сказала я, когда мы с ней стояли у лифта. — Давай наймем сиделку.
— Бабушка не поймет.
— Это невозможно. Я с ума сойду.
— Давай мы ей скажем, что тебя на работу вызвали.
— А ты?
— А я останусь.
— А поехали все ко мне? Я буду работать, снимем квартиру большую.
— Нет, ты что, — спокойно сказала мама и зашла в лифт.