К третьему классу из всех школьных уроков я прекрасно усваиваю один. Нет-нет, даже не усваиваю, я его впитываю всем своим организмом, позволяю растечься по кровеносным сосудам, раствориться и стать чем-то вроде внутреннего императива. Этот урок прост, как ситцевые трусы: ты или в любимчиках, или тебя как будто и вовсе нет. Вернее, ты есть, конечно, но на таких дальних задворках, что счастья там не бывает и старостой тебя точно не выберут. Вот взять нас со Светкой — мы у Анны Борисовны в любимчиках все два года. И пожалуйста, то Светка староста, то я. Ну разве не счастье?
Магаданский сентябрь полыхает рыжими иголками лиственниц, сопки в красноватых подпалинах мха, стланик стелится по каменистым склонам. Через день после возвращения от бабушки из Москвы я мчусь в школу, манжеты и воротничок накрахмалены, новый ранец стучит по спине. Прошлогодние резиновые сапоги чуть жмут, надо сказать маме, она, конечно, вздохнет и попросит потерпеть пару недель до снега. Но жмут-не жмут, какая разница, я пролетаю мимо крошечного сквера за домом, карликовые березки машут прозрачными желтыми листьями, мимо Политехнического института, бросаю взгляд на большое широкое крыльцо, куда с другими преподавателями и студентами выходит курить отец, и мчусь вниз к розовому четырехэтажному зданию школы. Там Светка, и Вася, и Наташка, и Денис, все мои закадычные друзья, и наша Анна Борисовна, которая красит челку под цвет пиджака, Наташка говорит, что гуашью. Наташка про Анну Борисовну знает больше нас, потому что носит от нее записки директору и обратно ей от директора. Вообще-то записки — тайна, но Наташка проболталась Светке, а Светка мне. Взмываю на четвертый этаж, где находятся начальные классы. В этом году я уже в третьем, это значит, нас примут в пионеры, а так как я в любимчиках, значит, меня примут в первую очередь, я очень хочу непременно в первую очередь. Вбегаю в кабинет и…
С объятиями ко мне никто, конечно, не бросается. Светка кидает небрежно: «Ну чо, приехала?» Это она всегда так, когда радуется. Наташка улыбается, говорит сладенько: «Здравствуй, Женя!» — верный признак того, что для нее я лучше бы не приезжала. Наташку можно понять, без меня Светка только ее подруга, целиком и полностью. Вася вежливый, он встает из-за парты и подходит ко мне. Денис вспыхивает и утыкается взглядом в окно, как будто там за окном прямо сейчас на школьном стадионе происходит ледовое побоище. Я вижу Денисовы каштановые вихры и такие же каштановые веснушки на щеке, на той, которая не полностью повернута к окну. Большое оттопыренное ухо алеет и светится. Ах, все это ерунда, эта неловкость первых минут скоро пройдет, хотя холодок и успевает пробежать у меня внутри: а вдруг не пройдет. Но Светка уже отвлекает меня: «Ты знаешь, Анна Борисовна от нас ушла». Как ушла? Куда ушла? А кто будет ходить с разноцветными челками, вопить сиреной «а ну тишина, я сказала», громко хохотать над какой-нибудь шуткой, ставить двоечникам огромные пятерки в дневник за проблеянное кое-как стихотворение — Молодец! Я знала, что ты можешь! — кто будет ненавидеть черные банты? Кто будет давать Наташке записки для директора? Кто будет нас любить?
Я стою ошарашенная, гремит звонок, и в класс заходит какого-то невнятного вида тетенька с бледными волосами. Новая учительница… Все вскакивают и вытягиваются вдоль рядов парт по стойке смирно.
— Кто это у нас? — обращается она ко мне.
— Женя Великанова, — шепчу я еле слышно.
— Громче мы умеем?
Как она не понимает, что при незнакомых людях страшно говорить громко?
— Почему так поздно? Занятия 1 сентября начинаются. Объяснительную от родителей завтра. Твое место будет, — она оглядывает класс и кивает на предпоследнюю парту рядом с Бубновым, — там.
Нет, я не против Бубнова, мы даже почти дружим, но на предпоследнюю парту? Меня, отличницу, любимицу Анны Борисовны? Пришибленно плетусь, сажусь и в каком-то оцепенении начинают доставать из ранца тетради, пенал и дневник. Учебников у меня пока нет, Бубнов делится своими. Он вообще ничего, отец у него военный. Бесцветная учительница что-то пишет на доске, я не могу разобрать, строчки размываются, превращаясь в длинные меловые пятна на коричневом фоне. Приходится заглядывать в тетрадь Бубнова, он миролюбиво отодвигает локоть в ответ на мой просящий взгляд. И снова меня настигает окрик:
— Великанова, в свою тетрадь смотрим!
Все ясно. Теперь я на задворках. Как? Как Анна Борисовна могла от нас уйти?
Потянулась монотонная череда казенных будней. Светка, Наташка, я и еще примерно половина девочек сначала по привычке продолжаем носить белые банты каждый день, но на классном часе нам объясняют, что белые — атрибут парадной школьной формы, их полагается надевать в особых случаях. Послушно носить черные означало бы полную капитуляцию, и мы дипломатично переходим на простые резинки для волос.
Рутину задворок скрашивает только мечта поскорее стать пионеркой. Я грежу мыслями о красном галстуке, о том, как произнесу клятву «Я, Женя Великанова, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю», как старший пионер завяжет на моей шее красный галстук и посмотрит мне, конечно же, прямо в глаза, и лицо у него будет непременно серьезное и торжественное. А потом… здесь воображение дает легкий сбой, но в общих чертах я каким-то образом превращаюсь в Катю Лычеву и отправляюсь голубем мира в Соединенные Штаты Америки. Катя Лычева — мой кумир, я рисую ее портрет в обнимку с земным шаром сто пятьдесят миллионов раз.
Первую партию пионеров должны принять к 7 ноября, к годовщине Октябрьской революции. Примут самых-самых, лучших, достойных. Вторую партию, тех, кто тоже ничего, но все же менее достоин — к 23 февраля, а третью, всех подряд — к 22 апреля, дню рождения Ленина. Я все еще надеюсь, что меня примут в первых рядах, они же должны понять, что я — голубь мира, меня уже заждалось человечество.
— Свет, — завожу я свою пластинку, — а прикинь, нас в пионеры примут.
— И чо?
— Ну линейка, галстук, клятва, ты что, не понимаешь?
— Семки хочешь?
Мы сидим на железной оградке в школьном дворе после уроков. Светка не романтична. Но она мой лучший друг.
— Ладно, давай семки.
Мы грызем подсолнечные семечки, выплевывая шелуху на землю. Начался октябрь, в воздухе мечется мелкий снег, еще немного и город засыпет сугробами.
Только мы начали привыкать к бесцветной учительнице, как ее сменила другая, черно-белая. Оказывается, бесцветная была с нами временно, до тех пор, пока нам не подберут постоянную. У новой белая кожа, свисающая мешочками на щеках и под глазами, черные волосы в пучке, белая блузка, черный костюм и черные туфли-лодочки. Черно-белая учительница особенно любит уроки политинформации по четвергам.
— Дети. — Она поднимается со стула, упирается ладонями в стол, чуть наклоняясь над ним, и внимательно и слегка безумно смотрит на нас. — Сегодня я расскажу вам о встрече Михаила Сергеевича Горбачева и Рональда Рейгана в Рейкьявике. Наша страна, великий Советский Союз, хочет мира на земле. У Соединенных Штатов Америки очень много ядерного оружия, и они в любой момент могут на нас напасть. Дети! — Голос черно-белой драматически повышается. — У Рейгана на рабочем столе есть кнопка! Ему стоит нажать на эту кнопку, и, — она переводит дух, — и на нас полетят ракеты! Михаил Сергеевич Горбачев поехал в Рейкьявик, чтобы заставить Рейгана уничтожить американскую взрывчатку.
Впечатлительным не место в советской школе. Огромная красная кнопка мерещится мне в холодном предзимнем воздухе. Толстая, пахнущая сигарой рука тянется к ней, медлит, постукивает пальцами, коротко замахивается… Мы умрем? Я, Светка, Вася, Наташка, Бубнов, Денис? Умрем, так и не став пионерами? Вечером дома я рыдаю и долго не могу выдавить из себя ничего, кроме слова «кнопка». Когда отец наконец понимает, в чем дело, он вскакивает и со словами «нет, это невозможно» резко выходит из комнаты. Мама выскакивает за ним, я слышу, как в коридоре она говорит «просто надо объяснить», они спорят о политике, забывая про меня, потом, видимо, вспоминают, потому что возвращаются.
— Женечка, — начинает мама, гладя меня по плечу, — твоя учительница…
— Порет чушь! — опять вспыхивает отец, перебивая ее. Обычно мягкий и тихий, сейчас он говорит громко и даже краснеет от напряжения.
Мама вздыхает и продолжает:
— Преувеличивает. Но то, что она рассказывает вам про Горбачева — это очень хорошо.
— Мартышкин, — отцовский голос звучит уже более миролюбиво, — тебе все-таки десять лет, надо понимать.
Мне девять, он всегда путает, я привыкла.
Черно-белая учительница довольно быстро испаряется вслед за бесцветной, оставляя после себя всего ничего — навечно впечатанный в психику страх смерти от ядерного взрыва, и нам наконец-то определяют постоянную Раису Ивановну. Раиса Ивановна также быстро определяет себе в круг любимчиков. За них, а также за Васю и за Наташку нам предлагается проголосовать на классном часе, чтобы их первыми приняли в пионеры. Я тоскливо поднимаю руку, отдавая голос за «достойнейших из достойных», и вскоре на линейке в спортивном зале им повязывают на шею вожделенный галстук. Мне нестерпимо хочется с кем-нибудь подраться. После линейки я нагоняю на лестнице Бубнова и со всей силы луплю его ранцем по спине. Бубнов принимает вызов, и мы с упоением мутузим друг друга, как молодые дикие кабаны. После драки я чувствую себя лучше, но все еще не могу успокоиться. И когда мы с Наташкой случайно сталкиваемся лбами в раздевалке, что-то вспыхивает во мне с новой силой. «Ты чего толкаешься?» — воплю я и отпихиваю ее в гущу пальто и шапок. Наташка вскакивает и с криком «это ты толкаешься» лягает меня валенком. Мы едва успеваем выдрать друг другу по клоку волос, как нас растаскивают. Да и драться больше не хочется. Хочется, чтобы снова была линейка, и я, а не они, вскидывала руку в салюте и повторяла в такт ударам сердца: «Клянусь! Клянусь! Клянусь!»