Из Москвы провожали меня с веселыми лицами — кого позвали, кто пришел сам, кто принес кружку, кто гитару, кто вообще ничего, кто и по-русски не говорил. Съели все, и свое, и соседское, пили водку, почему-то польскую. После водки гости просили чаю, но пить не стали, и он уныло затягивался мутной пленкой на столе.
Разговоров с того вечера почти не осталось. Остались вымазанные малиновой помадой края посуды, да еще скрип двери — каждые две минуты норовил кто-то выскочить покурить и пропадал с концами в четырехугольнике замерзшего осеннего балкона. В той бездне встречались люди случайные, их проводили под фальшивыми документами или же втягивали на веревке через окно. Тенями скользили они с этажа на этаж, со вздохами проносились по длинным коридорам и оседали на балконах, где наполняли бычками и без того переполненные пепельницы.
Время было позднее, гости начинали подтягиваться к двери. Они по очереди обнимали меня и твердили, как им будет меня не хватать — и спорили, кому больше, а я только фыркала про себя — глупости, скучать ни им, ни мне будет некогда.
С меня было довольно сбрасывать вечерами в коридоре с ног разбухшие от воды ботинки, по утрам натирать их тряпочками с пузырящимся кремом и идти заново месить московскую грязь. И тогда-то в углу прихожей притаился чемодан с выдвинутой телескопической ручкой, на которой всем телом обмякло мое черное пальто.
Стоял сентябрь, лето в Румынии еще не закончилось. Ветер, примчавшийся расшевелить сомлевший от жары, грустно глядевший сухими глазами аэропорт, буйным движением спутал мне волосы, стоило только ступить из автоматических дверей. Ко мне подкрался мужчина, совсем неслышно, несмотря на внешнюю неповоротливость. Под мышками по его футболке расползались темные пятна пота. Жестикулируя, пытался заманить меня в сторону припаркованной машины, древней, как Египет, — я качала головой, меня должны были из аэропорта забрать.
Большое пропыленное тело города гудело, люди торопились с работы. Это тело, как я узнала, изощренно пытали, сначала бомбардировками и землетрясениями, потом серийными застройками, уничтожавшими понемногу его прежний облик. И хотя некогда этот город назывался «маленьким Парижем», увидев его нынче, может, и захотелось бы умереть, но совсем не от восторга и умиления. Я смотрела в окно на проплывавшие мимо меня сооружения, напоминавшие порой груды развалин, среди которых время от времени вспыхивали православные кресты.
В этот день я приехала в Бухарест.
Начался мой «медовый месяц» в новой стране. Его я провела на периферии Бухареста, напоминавшей гигантскую станцию техобслуживания.
Из окна моей комнатенки можно было увидеть прогуливающихся по полю коров, пережевывающих жвачку. С другой стороны общежития за деревянной церковью стояла онкологическая больница — лысые пациенты в халатах бегали через дорогу к мини-маркету. Кроме шипучки и шоколадок, купить там было нечего.
Я имела основания злиться, но не злилась — мой медовый месяц был в разгаре. Вместо того чтобы насылать громы и молнии, я мечтательно бродила по центру, между музеями по Шоссе Киселева, и везде мне виделась гармония парных предметов. Я много фотографировала, и на моих снимках всего было по паре: две качели на детской площадке, два желтых тополиных листа, упавшие рядом на землю, две розы на кусте. Ничего не надо было придумывать, парность вещей казалась натуральной.
Но роман у меня был не с городом.
С тех пор как Андрей забрал меня из аэропорта, все свободное время мы проводили вместе, часами бродили по осеннему парку. Солнце было теплое, ласковое. Бывают такие дни — не хочешь, чтобы они заканчивались.
Мне нравился этот парк поздней осенью, хотя я знала, что история его была «с начинкой». Больше полувека тому назад в нем на входе стояла статуя Сталина, парк так и звался, без премудростей, «Парк И.В.Сталин». Статую снесли только после выноса самого Сталина из Мавзолея и выбросили на задворки врастать в землю и покрываться мхом.
С вождями и коммунизмом Румыния покончила образом быстрым и кровожадным, в день Рождества Христова, самый светлый и любимый у румын праздник. Вывели из казармы и расстреляли того, кого прежде звали то героем нации, то титаном современности. Есть теперь у румын такая приговорка — «лучше мертвый, чем коммунист», ее любят твердить юнионисты, ратующие за возвращение Бессарабии, передвигающиеся больше по ночам, вооруженные до зубов аэрозольными баллончиками с желтой краской.
Медовый месяц закончился с осенью — в ночь на первое декабря погода переменилась, наутро повалил снег. Тогда-то я и отругала себя за переезд: какой дурой надо было быть, чтобы уехать из Москвы в этот город, неуютный и грязный в начале зимы. Мне перехотелось выходить на улицу — и я все время проводила в общежитии наедине с двумя кроватями, одна из которых пустовала, с электрической плиткой, на которой полчаса нужно кипятить воду для чая, с единственной сменой старого белья на кровати.
Это было начало трудной зимы, из которой приходилось выкарабкиваться, как из волчьей ямы. Ностальгия моя была не сладкой тоской, а горькой отравой, которую насильно заливают в рот: и вот уже пища становится противной, вода — непригодной для питья. В супермаркетах я стала задерживаться в отделах алкоголя. Потом у меня появилась компания. Помню только то, что мы всегда брали бутылку водки на четверых или пятерых, чтобы занять в клубе столик.
Андрей ни о чем не знал, пока как-то ночью не приехал ночевать. Меня не было до утра, я вернулась вполовину трезвая, пропахшая дымом, с размазанной по лицу косметикой и, не глядя на него, завалилась спать.
Решив, что можно еще что-то спасти, вечером он предложил уехать на выходные в Сибиу.
За двадцать минут до того, как он бросил меня в темноте смотровой площадки, я и подумать не могла, что этим кончится.
Наша поездка не удалась, мы не ссорились, но и не говорили. Из Сибиу выехали около шести, намереваясь добраться до Бухареста к ночи. Через пару часов Андрей нарушил молчание:
— Ты как, устала? Была тут мысль заехать кое-куда…
— Куда это?
— Сама увидишь. В особенное место.
Когда я увидела, то согласилась: да, особенное. Но не наше место. Известное ему задолго до меня.
Поначалу мы стояли и смотрели плечом к плечу, едва касаясь рукавами одежды. Под нами в нескольких сотнях метров лежал залитый электрическим светом Брашов. Потом он повернулся ко мне, и я поняла, что он решил меня поцеловать — и была готова к поцелую, но не к тому, неприятному, жадному, захватившему меня ртом. Потом пришли в движение его руки, обхватили и стали грубо мять. Я отстранилась и пробормотала, что не могу так. Не нужно было видеть лица, чтобы понять, что он злится, слышно было его шумное дыхание.
— Почему? — спросил он.
Я стояла лицом к ночной панораме. Ответить было нечего. Потом я услышала за спиной шаги. Но повернулась, только когда хлопнула дверь машины.
Я видела, как он зажег свет в салоне, услышала заведенный мотор.
Я громко позвала:
— Андрей! — но он не смотрел на меня. Машина тронулась вниз по дороге, откуда мы только что приехали.
Я осталась на смотровой площадке в двухстах километрах от своей унылой комнатенки, в темноте, посреди горного серпантина.
Кто-то, может быть, и совладал бы с гневом — но не Андрей. Тогда ему было трудно справляться с эмоциями, как и мне. Поэтому после первого желания — увидеть свет фар его автомобиля, появилось неистовое второе — чтобы на серпантине он не справился с управлением и слетел в пропасть.
Ни одно из этих желаний не сбылось.
Зима прошла, и стало легче вставать по утрам. Я свободнее говорила на румынском, меньше времени проводила одна, с облегчением понимая, что хлюпающая, засасывающая чернота уже позади.
Пасху я встретила в деревне. Цвели абрикосы, оплетал шпалеру упрямый виноград.
В доме поскрипывала от старости мебель, блестела облицованными боками печь, из комнат выглядывали наивные лица святых, прибранные полотенцами. Хозяйка увела нас в дальнюю комнату, где хранился сундук с приданым, а в нем — вышитое ее молодыми руками постельное белье, ни разу из сундука не вынутое. Смущаясь и радуясь, раскрывала она перед нами новые вышивки.
После обеда и двух рюмок сливовой цуйки я ушла к себе. Взяла телефон и увидела входящее. Еще не открыв его, поняла: оно от Андрея. Виртуально мы остались друзьями, хоть и не общались. Он писал, что открыл свою фотостудию, ищет девушку для съемки в целях рекламы, приглашал меня попробовать.
На съемку я приехала. Ни о чем не спрашивая, он взялся за камеру.
Закончив снимать, сел за стол, уткнулся в компьютер. Я спросила, когда будут готовы снимки — он пообещал, что выложит их на сайт через неделю.
Ни через неделю, ни потом снимков не появилось.
Андрей не писал, и я не писала, просто было не о чем.
В Бухаресте я прожила еще восемь лет.