Я повернулся спиной к Московскому вокзалу и пошел вдоль по проспекту. От его вечного шума укачивало, как от стука колес поезда. Перед глазами стояло лицо Насти, уже отделенное от меня оконным стеклом. Она умела смотреть как-то изнутри самой себя, выглядывала, как птица из гнезда, из своих глаз наружу. Меня замутило. Можно же было все обсудить!..
Я свернул на улицу Маяковского, на ней, в отличие от большинства мест в центре, росли хоть какие-то деревья. Вышел на Жуковского и нырнул в знакомый колодец: обвалившиеся куски штукатурки, зарешеченные мутные окна первых этажей, рядом с аркой на улицу — мусорный бак, около него огромная лужа с пленкой пролитого бензина.
Я глянул в серую воду — в ней отражалась крыша дома, на которой — и как я раньше не замечал — росло дерево! Я задрал голову: кривенькое и чахлое, оно то ли цеплялось за питерскую крышу, то ли пыталось с нее сброситься. Дерево-маргинал: корнями не прогрызть каменных мостовых, так оно на крыше, поближе к небу… Я представил, как деревце протягивает корни сквозь бетон и перекрытия и дотягивается до земли, навсегда врастая в дом, в землю и этот гранитный город.
Пока ты ветвями царапаешь небо, толкая свой ствол — выше, корни все глубже и неизменно в землю врастают неслышно.
Хотелось курить. Думать мог только о Насте. Вдруг налетел ветер, и деревце на крыше сильно согнулось, мне стало очень жаль его: едва ли ему удастся удержаться.
Ветер принес с собой грозовые тучи, они пролились каким-то особенным дождем, густым и мелким, больше походившим на туман: вода повисала в воздухе, укрывая все вокруг. Моя одежда отсырела, и сигарета погасла от влажности, а я так и стоял, задрав голову и глядя крышу, с которой ветер уже вырвал дерево.
И сейчас так стою.
***
Дом всегда остается домом, даже теперь, когда все вокруг стремительно меняется. Я сидела на полу в гостиной, уткнувшись в телефон: ежеминутное обновление новостной ленты стало уже чем-то вроде невроза.
— Дочка, может, хватит?
Отец сидел в кресле возле открытого окна. Раньше он любил здесь курить. Даже не верилось, что он так резко бросил: «Не хочу больше употреблять сушеные трупы растений!».
— Ты слышишь меня? — Повернулся от окна в мою сторону, и его голова на длинной шее нависла прямо над моим лицом.
— Ну что еще?
— Ты испортишь и нервы, и зрение, нельзя же так постоянно. — Отец говорил обеспокоенно, но мне было все равно.
— Я хотя бы что-то пытаюсь понять!
— Ладно. — Отец пожал плечами. — Вот, тоже попытаюсь. — Перегнувшись через подлокотник кресла, он дотянулся до журнального столика, взял пульт от телевизора. Я наблюдала за тем, как его узловатые пальцы пытаются нащупать нужную кнопку.
Через несколько секунд экран ожил деревянными лицами дикторов центрального телеканала. Монотонно и скрипуче прочитывались одни и те же тексты о превышенной норме осадков. Отец замер перед телевизором, вперив неподвижный взгляд в светящиеся изображения на зеленом фоне. Я, не в силах вслушиваться в репортаж, улавливала только отдельные, чаще всего повторяемые ведущими слова: эндогенность, аномалия… Наконец я не выдержала:
— Пап, ну не это же смотреть!
Отец, казалось, меня не слышал: будто прирос к своему креслу, не отрываясь глядел на экран. Я не верила официальным новостям — слишком все у них получалось просто и будто бы даже к лучшему. Решила выйти. Отец тут же отвлекся от телевизора.
— Вот, правильно, дочка, иди перекуси.
— Не хочется.
— Это все нервное. Нужно. Ты и так уже вся бледная, как мотылек.
Я кивнула. Выкарабкавшись из кресла, отец подошел и взял меня за руку — я почувствовала узловатые сочленения его пальцев.
Мы вышли на улицу. Трава разрывала кладку плиток садовой дорожки, покрывая зеленью весь двор. Солнечные лучи теплыми язычками лизали изголодавшуюся по ультрафиолету кожу — я несколько дней не выходила из дома. Я улыбнулась и запрокинула голову, подставляя щеки и лоб свету. Грузная фигура отца уже высилась в центре лужайки. Он поднял руки к небу. Еще не опавшие с его макушки остатки листьев шевелились на легком ветру, а на щеках все отчетливее проступал зеленый румянец.
Я встала рядом.
Насытившись солнечным светом, отец скинул кроссовки и с наслаждением встал на траву, зарываясь длинными пальцами ног в мягкий чернозем.
Я засмеялась:
— Пап, ты что, не наелся? — Он всегда просил добавки за столом, и вот теперь тоже.
— Да ты только попробуй, как вкусно! Земля-то у нас плодородная, чистый гумус. — Я колебалась. Из раскрытого окна доносился звук невыключенного телевизора:
Отечественные ученые считают, что мутации, произошедшие с жителями ряда регионов, стоит рассматривать исключительно в положительном ключе. Синтезированный на клеточном уровне хлорофилл способствует питанию солнечным светом, а развитие корневой системы позволяет получать дополнительные микроэлементы из почвы. Удобства подобной модификации очевидны…
— Ты свой зомбоящик не выключил.
— Ну почему сразу зомбирование? Все же по делу. Говорю тебе, попробуй.
Я нехотя высвободила ногу из ботинка, стопа мягко коснулась почвы, и вырвавшиеся из пальцев отростки моментально потянулись глубже, словно маленькие щупальца, исследуя пространство, переплетаясь с тонкими корешками трав. Отец пристально смотрел на меня.
— Хорошо, что ты вернулась из Петербурга. Здесь твой дом, твои корни.
— Не начинай, пап.
— Ты все сделала правильно. Ну не сошлись, с кем не бывает. Встретишь еще…
— Пап, прошу тебя! — Я так и не плакала с тех пор, как пошел дождь, но теперь почувствовала подкатывающие слезы.
— Тише дочка, все хорошо. — Отец протянул свои корни под землей ко мне — будто обнял. — Не убивайся, все еще будет…
Я не выдержала. Слезы крупными каплями потекли из глаз, они скатывались по щекам и сладковато отдавали древесным соком на языке.
— Ты вообще, что ли, ничего не понимаешь? И на Питер вылилось гораздо больше этой дряни, чем на нас! — Каждый листок на мне сотрясался. — Там вообще никто не уцелел!
— Но они и не погибли.
— А ты считаешь, что это жизнь?
— По телевизору это называют одеревенением.
— Ты точно дуб, пап.
Отец, издав какой-то скрипучий звук, отвернулся от меня и, подняв руки выше, направил ладони к солнцу. Высвободившись из земли, я двинулась к дому. У двери обернулась — отец стоял лицом на юг, монолитно и прочно врастая в пространство. На его плечо вспорхнула птица.
Гордясь своей кроной в летнем изводе, ты птицам даешь приют, а корни сквозь глину воду находят, где старые листья гниют.
Как бы то ни было, здесь мой дом.
На закате отец вернулся. Шаги звучали так, будто кто-то переставляет тяжелую кадку. Я сидела спиной к двери и вслушивалась. Топ. Топ. Топ. Подошел сзади и опустил грубую ладонь мне на плечо.
— Дочка.
Я снова всхлипнула, хотела что-то сказать, но вместо слов из горла вылетел только какой-то шелест.
— Ваня… Он неплохой парень. Жалко, что у вас так, и что он, ну…
Я развернулась и посмотрела в темнеющие глаза отца — бороздами древесной коры вокруг них уже залегли морщины. Когда только он успел так измениться?..
— Я должна была остаться с ним, но не захотела мириться и уехала.
— Ты же не знала. — Он тяжело вздохнул и продолжил: — Я знаю, каково это — терять близкого человека. Я очень любил твою маму.
— Прости меня.
— Ничего, дочь. Может быть, мы теперь будем жить лет по сто.
— Ага. Или двести.
— Да, не ухмыляйся! Кто знает. Наука быстро развивается: еще что-то изобретут, придумают способ… Это мертвых нельзя вернуть. А деревья — живые организмы.
— Спасибо, пап. Здесь и вправду хорошая земля — в ней легко пустить корни.
Я стала чаще бывать на улице, стоять на солнце, врастать в землю, дружить с птицами. Много думала о маме — воображала, какой бы она стала сейчас. Представить ее теперешний облик было почему-то даже легче, чем восстановить реальный по старым фотографиям — я почти не помнила ее. Иногда я засыпала, стоя во дворе, и тогда мне снились родители вместе и Ваня — мы все в большом доме с садом, стоим, держась за руки. Сны эти имели сладковатое послевкусие и янтарно-желтый цвет, теплые, как разогретая на солнце кора.
Новости теперь я читала все реже — среди оптимистичных заметок о прелестях метаморфоз почти ничего не писали о жертвах — тех, кто подвергся полной модификации. Сегодня в ленте наконец мелькнула заметка о Петербурге.
Самое высокое новодрево бывшей Северной Столицы обнаружено во дворе дома 13 по улице Жуковского. Высота растения составляет около 27 метров. Группа экспертов-ботаников определяет его как Вяз Шершавый (лат. Ulmus Glabra). Севернее Санкт-Петербурга представители данного вида встречаются лишь в Швеции.
Я тщетно пыталась увеличить мелкое фото в поисках знакомых черт. На фотографии — широкий ствол, расходящийся на две ветки в середине. Обычное дерево на фоне желтоватой стены дома. Руки задрожали, в глазах потемнело, а в носу запахло горелой древесиной. Чтобы не упасть, я с силой ухватилась корнями за поросшую дерном землю — лишь бы устоять.
Теперь я знала, что делать.
***
Дневной сон. Солнце ярко светит в окно, словно медом слепляет веки, и ты отдаешься дреме, засыпаешь с легким ощущением неуместности сна и собственной исключительности — не всем удается так отдохнуть в послеобеденный час. Когда случались плохие дни, спать днем хотелось особенно сильно. Настя от меня уехала. Эта мысль короедом грызанула изнутри.
Я чувствовал, как сон пробирается внутрь меня, как голова клонится к груди, а все тело наполняется тяжестью. Чудилось, будто ноги выросли непомерно — кажется, кто-то говорил мне, что это называется «синдром Алисы в стране Чудес». И потом босыми ногами я ломал асфальт, и мои стопы уходили куда-то глубже, а руки распахнулись так широко, словно я мог обнять весь этот город. Но обнимать хотелось только одну ее — ускользнувшую, тающую в сонной дымке. Хотелось нащупать ее сквозь землю, найти хотя бы самый тонкий ее корешок, дотронуться до него, как бывает соприкасаешься ночью ногами под наслоениями одеяла.
Мое тело — большое, весомое, возвышающееся, устремилось вверх и вглубь одновременно.
Ты тянешься к солнцу — могучие плечи расправив, борешься с ветром. А корни нежнее и бесконечней сети плетут метр за метром.
А потом снилось еще что-то темное, влажное, солоноватое, глинистое, и я был тонок и полз сквозь и искал, искал, искал, и было тоскливо, и одиночество прорастало повсюду, и снились опавшие листья, и было страшно, и все застывало будто бы окончательно.
А потом была весна и мои корни сплетались с корнями липы, и лето обещало быть лучшим, и просыпаться не хотелось.