П

Плесень

Время на прочтение: 9 мин.

Ничего не осталось, кроме темно-зеленой доски и моего сердца. Ничего не осталось.

— Ну, Королькова!

Я поднимаю глаза: над головой высятся большие, любовно выведенные Марией Александровной двухэтажные числа. Они пугают меня, кажутся острыми и злыми, как чужой грохочущий язык, который я иногда слышу, проходя по коридору. Говорят, мы тоже будем учить его со следующего года. А от этого шифра — палочки, точки, крестики, — отпочкуется еще какая-то геометрия… 

— Королькова?

Не опуская руки, в которой дрожит взмокший кусочек мела, оборачиваюсь. Бегу глазами по рядам, прошу глазами: ну, какой ответ? Сидят, сложа руки на груди. Смотрят свысока, презрительно, как цифры на доске. Все, все, даже те, кто обычно шевелят губами, пытаясь меня спасти… Соня отвернулась к окну — делает вид, что смотрит, но глаза у нее выключенные. Только на виске наливается зеленью вена. Плохой знак.

— Королькова, ты там заснула, что ли?

— Вылетела в синий экран смерти! — орет Антон, направив на меня свой стоглазый айфон. Последняя модель. Два дня назад был релиз, он говорил. 

Смех окатывает меня, как врезающаяся в тело волна. Холодно, очень холодно.

— Я… не знаю… — пищу, прилипнув глазами к своим кроссовкам.

— Это пример из домашнего задания. Ты его делала?

— Да…

— Тогда в чем проблема?

Во мне.

— Королькова?

— Я не знаю…

Пробираюсь к своему месту, не отрывая глаз от пола. Вслед летит учительский вздох и хруст потревоженной бумаги. Соня по-прежнему упирается взглядом в окно. Как же унизительно…

***

Звонок иссякает — и значит, наконец можно выпустить слова:

— Ненавижу математику.

Дышать уже свободнее. Я прячу книги в рюкзак, наслаждаясь мыслью, что запираю их там до следующего утра. 

— А ты хоть раз в учебник заглядывала? — Сонин голос прилетает в меня, как шарик бумаги, выплюнутый через ручку. Так и знала, что начнет поучать…

— Да не понимаю я ничего… в голове у меня не умещаются… эти цифры… 

— Все домашки у меня скатываешь. Посидела бы хоть раз сама, может, не позорилась бы. Мне дроби тоже не нравятся, но я хотя бы стараюсь. Вот и оценки нормальные. — Соня выдает все это на одном вдохе — так, что к концу фразы слова почти слипаются друг с другом. Вена угрожающе зеленеет — кажется, вот-вот прорвет кожу на виске. 

— Спасибо за поддержку.

— Пожалуйста.

Она склоняется над блокнотом, отгородившись от меня локтем, будто я собираюсь списывать цитаты из сериалов, которые она выводит там своим приземистым почерком. Вокруг визжит, смеется, стучит перемена, а Соня наказывает меня молчанием. Но я знаю, как ее разговорить.

— Классные ботинки, кстати… 

Соня вскидывает на меня свои серые глаза. 

— Спасибо, — она отодвигается от стола, чтобы я могла получше рассмотреть ее черные туфли на зубастой подошве. В обычных магазинах их не достать — такие есть только у тех, кто понимает. На ее ногах они смотрятся диковато, но об этом я предпочитаю не говорить: кормить ее чем-то, кроме восхищения, небезопасно. — На выходных вот купили. — Соня улыбается, глядя под стол. Я задвигаю поглубже свои балетки со стертыми носами. — Прикинь, мне вчера снова Макс написал…

***

Тащусь к метро и не могу отбиться от этой сцены. Доска, цифры, все смеются, смеются, смеются… Была бы здесь Соня, обсудили бы новую ролевую. Интересно, она уже придумала персонажа? Где ее вообще носит? Всегда же уходим вместе…

В кармане вибрирует телефон. Ну наконец-то. Белая плашка, а в ней — крошечная фотография Сониного глаза с остро заточенной стрелкой (она всегда выбирает загадочные миниатюры):

Сорри, надо было сбежать

Куда? Зачем?

Была в сети пять минут назад

***

Чего все так пялятся? Испачкалась, что ли? Или майку опять задом наперед надела? Опускаю взгляд: нет, буквы ровно посередине груди. Be yourself. Вечно они лепят эти надписи, нельзя, что ли, просто белую футболку сделать… 

Соня сидит за партой, уставившись в телефон. Курносый профиль вписан в прямоугольник окна, в русых волосах сквозит сентябрьское солнце. 

— Ты прям светишься, — бросаю рюкзак на стул рядом с ней. — Посмотри, у меня на лице ничего нет? 

Соня не отвечает. Длинные пальцы носятся над клавиатурой, отбивая непрерывную дробь. Наверняка со своим интернет-парнем пишется. Как же зовут нового… 

— Привееет, — трогаю ее за плечо, но она скидывает мою руку. — Сонь, ты чего? 

— Соня больше не хочет с тобой общаться, — отвечает мне другой голос.

У Антона глаза голубые — но не как небо, васильки, даже не как иконка твиттера, а как медуза. Полупрозрачная, склизкая. В такие глаза неприятно смотреть, о такие глаза можно обжечься. 

— Почему это? Сонь?

Ее пальцы замирают. 

— А тебе самой не противно? — Антон прошивает меня электричеством. Когда он ухмыляется, кожа в уголках его губ собирается в острые складки. 

— В смысле?

— У вас в Бирюлево, по ходу, к такому привыкли?

— Да о чем ты?

— Ты воняешь. —  Антон вертит головой, собирая взгляды, а потом произносит громко, ударно, как финальную строчку патриотического стихотворения на конкурсе чтецов в прошлом году. — Плесенью. 

Гогот взвивается в воздух и рикошетом отскакивает от стен. Антон удерживает смех во рту, но правый уголок его губ едва заметно дрожит. Не знаю, что ответить.

— В подвале вы там живете, что ли… или не моетесь, чтоб воду экономить? 

Все хохочут. Всё хохочет — горшок с засохшим цветком, листки, прикрученные к пробковой доске, красные ручки на учительском столе, сваленные в углу швабры. Губы Антона еще сомкнуты. Его белесые глаза смотрят на меня исподлобья, смотрят, выжидая. 

— Если ты думаешь… что это… смешно… — выталкиваю слова, но они идут из меня пунктиром, второстепенным, подчинительным, — …то мне тебя… — уже совсем истончаясь, — жаль, — рваная, визгливая нота. Звенит во всем теле, расходится дрожью в ладони, живот, колени. На лице Антона проступает какое-то новое, снисходительно-брезгливое выражение.

— Ну да, свое же не пахнет, — говорит он и, пожав плечами, уходит в сторону, где ему сигналят большими пальцами и кивают, как пружинящие головами собачки в маршрутках.

Я опускаюсь на стул рядом с Соней. Секунда — она вскакивает, закидывает на плечо рюкзак и перебирается на второй ряд. 

***

Утром, до первой мысли, — запах. Вползает в сознание, как бы я ни ворочалась, отбиваясь. Так пахнет серая непросыхающая тряпка, которой стирают мел с доски. Тухлая тряпка — страшно прикасаться. Видимо, белье в стиралке перележало… опять мама про него забыла…

Рывком поднимаюсь на постели, спускаю ноги на пол… Это что? На пальцах, щиколотках? Это что?

Моргаю. Еще моргаю. С усилием закрываю и открываю глаза. Не проходит. Запрыгиваю обратно в кровать, кутаюсь в одеяло, жду, когда проснусь по-настоящему. Не получается. Скрип, быстрые шаги чертят коридор. Мама встала. Ноги не могут успокоиться, мечутся на постели, сбивают пятками простыню. Чешутся. Очень, очень чешутся.

Осторожно тяну руку под одеялом. Медленно, по сантиметру вниз, к ногам. Пальцы проваливаются во что-то пушистое, мягкое. Отдергиваю руку, не успеваю проглотить вопль целиком, и его хвост прорывается из меня коротким криком. Замираю. Грохот посуды на кухне. Мама, кажется, не услышала. 

Запихиваю ноги в тапки и, не опуская взгляда, иду в ванную. Щелчок замка. В зеркале мое бледное, припухшее со сна лицо, нижняя губа слегка дрожит. Но это все еще я, это все еще я. Тяну зубную щетку из стакана: черная, синие полосы, пластик чуть холодит руку. Хорошо. Хорошо. Выдыхаю…

…закидываю ногу на бортик ванной и тру, тру, тру. Плесень. Бледно-зеленая, как стены в школе. Пробивается сквозь кожу — сначала робким, едва заметным пухом, потом тонкими ниточками, которые тянутся друг к другу и, сплетаясь, крепнут, ткут свою сеть из ужаса и влажного воздуха. Она растет, расползается пятнами, набухает, как прошлогодний мох. Я тру, тру, но волоски, чахло-зеленые волоски проступают снова, вслед за движением щетки. Чем ниже склоняюсь, тем сильнее запах — сырой, прогорклый смрад. Господи, они были правы. Они почувствовали еще вчера. А что вчера? Каша, чай, сыр, хлеб… Точно, сыр. У него был странный, чуть кисловатый запах. Но я все равно съела. Зачем я его съела? Плесень же размножается спорами, и тогда, значит… значит… 

Все дергается, смазывается. Прямо на ногу, в центр зеленого соцветия, падают слезы, и плесень, заглатывая их, всходит еще пышней. 

***

Четвертая парта у окна. На всех рядах по три, а здесь зачем-то всунули еще одну. Видимо, для меня. 

Шесть минут до урока, шумно. Пробираюсь по задним рядам, пригибая голову. Эхо слов, обращенных не ко мне, носится вокруг. Сажусь, выкладываю на стол учебник, тетрадь, пенал… Через две парты, наискосок, Соня разговаривает со старостой. Как она терпит ее визгливый голос? Сонин взгляд, изучающий противоположную стену, задевает и меня. Улыбнуться? Нет? Соня, сморщив нос, отворачивается. 

***

Третий день никто не разговаривает со мной, и я этому не удивляюсь. Плесень колосится уже на бедрах — зеленая, рыхлая, как брокколи, которую я вылавливаю из супа в столовой. Ненавижу брокколи. Ненавижу все. 

После обеда — контрольная по биологии. Черно-белый цветок на полосатом от краски листе. Стебель, корни, цветоложе… Ксения Владимировна, высокая, сухая, сама похожая на стебель, проходится между рядами в плотной тишине. Так, цвето… ручка не пишет. Ну, придется… Выждав, когда биологичка переместится в другую часть класса, трогаю Максима за плечо. 

— Можно ручку, пожалуйста.

Максим, не поднимая головы, быстро-быстро скребет по бумаге. В его прозрачном пенале виднеются стерка, обглоданный карандаш и пара одинаковых ручек. 

— Пожалуйста… у меня не пишет, и…

— Королькова!

Откидываюсь назад, глаза — в лист. 

— Чего ты там копошишься, а?

Выжидаю с минуту. Поднимаю голову — и в меня сразу врезаются глаза Ксении Владимировны, прищуренные, мутно-зеленые. 

— Можно, пожалуйста, ручку?

Снова это выражение лица: верхняя губа изгибается, и вокруг рта проступают две брезгливые складки. 

— А у меня есть, что ли? Мне вам еще и ручки носить?

***

Физра третьим уроком. Упаковалась в олимпийку и штаны еще дома, чтобы не раздеваться перед одноклассницами. Чтобы никто не увидел серо-зеленые пятна на животе и ногах. А какая разница, если я воняю, как отсыревшие доски в нашем зале… Запах постоянно стоит в ноздрях и, кажется, продирается к самому мозгу. Могут ли там осесть споры? Или они уже? Два дня боль стучит в затылке… 

Физрук вышел, сказал всем встать в пары и перебрасывать мяч. Никите не повезло оказаться напротив. «Не хочу подцепить эту гадость», — сказал он (то самое выражение лица) и отошел в сторону.  Стою, кидаю мяч в стену. А такое ощущение, что в голову. Каждый удар — прямо в голову. 

***

— Как дела в школе? — кричит мама из кухни. Она, кажется, что-то жует. Слышно, как ее тапочки щелкают по плитке, как со скрипом растворяются шкафчики, дребезжит посуда и, сопя от усердия, наматывает секунды микроволновка. 

— Нормально.

— Что? 

— Нормально! 

Ничего особенного. Покрываюсь плесенью, как батон в хлебнице. Снизу, под пачкой хлопьев. Сейчас, сейчас она увидит его… О боже! Мамины тапочки несут ее в сторону мусорки. 

— Представляешь, хлеб плесневый… а я только недавно купила…

— Жалко.

— Ага… Есть будешь?

— Нет, я не голодная.

Я не могу есть. Этот запах… Каша, суп, макароны — все превращается в вязкую, горькую тину. 

***

Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать. 

Сижу в ванной, обняв колени. Сверху нависает тяжелый горячий пар. Это теперь ежедневный ритуал: когда варишься в кипятке, зудит меньше. Днем, в школе, совсем невыносимо. Приходится носить водолазку: длинные черные рукава прилипают к коже, как гидрокостюм, защищающий от чужих глаз. А там, в темноте, пузырится зеленая пена. На локтях, уже на локтях. 

Рядом, бесполезная, плавает мочалка. Три хоть до крови, оно прорастает снова. 

Сегодня нашла в рюкзаке эту мерзкую тряпку с разводами от мела. И почти не почувствовала ее запаха. Все вокруг стало им. 

***

— Привет!

Замираю. Послышалось?

— Это шестой бэ?

Девочка в чем-то зеленом, на голову ниже меня. По плечам разбросаны тонкие косички, а сверху — прямой, аккуратный, — тянется пробор. 

— Да. — Так долго молчала, что звук собственного голоса кажется странным, как на диктофонной записи. 

— А я новенькая у вас, переехала из Люблино. Меня Аня зовут. — Она протягивает мне руку. Мне.

— Я тоже Аня. — Ловлю ее ладонь, и она с силой, неожиданной для такого маленького человека, сжимает ее в своей. Жаль, в коридоре темно, лица почти не видно, но мне кажется, что она улыбается.

— А ты… ну… — пробую языком слова. — Не чувствуешь ничего… неприятного?

— Ты о чем?

— Ладно, пошли, щас уже звонок будет. 

Она идет вперед, а я быстро задираю рукав. Шорох, дверь скребет по вспухшему линолеуму, и в коридор прорывается свет. Рука чистая. Там, где еще час назад копошилась плесень, ничего нет. 

Аня быстрым шагом пересекает класс, не переставая вертеть головой — косички закручиваются на шее — и размахивать маленькой рукой. Она идет прямо к моему месту. 

— Здесь свободно?

— Вообще я тут сижу…

— Но у тебя нет соседки?

— Нет.

— Теперь будет.

Она улыбается — уже точно, — и на щеках обозначаются две симметричные ямочки. Всю географию мы сидим вместе, склонившись над моим учебником: Аня еще не успела взять в библиотеке свой. Ее темные вьющиеся волосы щекочут мое лицо, и я нервно дергаю ногой под столом. А как только раздается звонок, происходит то, о чем я думала все это время. 

К нам идет Антон. Подбородок приподнят, рот выгнут в обратную улыбке сторону.

— Ты типа новенькая?

— Ага.

— Мама мне говорила, да. Я просто хотел предупредить… — Антон кивает на меня, признавая, что я существую. — С ней лучше не общаться, а то можно заразиться.

— Чем заразиться?

— Да от нее же воняет. Плесенью несет. — Его светлые глаза ядовито блестят. 

— Да? Я не заметила. А вот сейчас, как ты подошел, действительно пахнуло… — Аня отворачивается, не дожидаясь ответа. 

Антон еще несколько секунд посылает электрические импульсы в ее затылок, но она не реагирует. Бледный, с дрожащим подбородком, он уходит. 

— Ну и придурок. — Анины зрачки уплывают под ресницы. — Как его зовут?

***

Не понимаю, как это возможно. Она просто исчезла. Все эти зеленые нити, которые неделями питались моим телом, исчезли. И я снова дышу легко, и сырость не свербит в носу, не оседает в голове болью. 

Смотрю в окно. Там снует взъерошенная со сна улица: машины, люди, и на всем прохладный, полупрозрачный свет. Удивительно много солнца для октября. Удивительно, что две одноклассницы сказали мне «привет».   

Три минуты до урока, и в дверях наконец появляется Аня. На ее щеках светятся два неровных розовых пятна. Пока она пробирается ко мне между партами, я замечаю направленные на нее взгляды. Я узнаю эти взгляды. 

— Ура, успела. — Аня падает на стул и громко вздыхает.

— Да можно было и не спешить, Елена Николаевна всегда опаздывает.

— Серьезно? А в моей старой школе так ругали за опоздания…

Аня судорожно раскладывает вещи на столе и, кажется, не замечает. Не видит, как кивают в ее сторону, как шепчутся и прикрывают носы ладонями. Как, скосив рот в ухмылке, к нам приближается Антон.

— Я же говорил. — Его растопыренные пальцы шлепаются на парту прямо между нами, и Аня вздрагивает. — Говорил же…

Раздаются несколько смешков. Аня, выгнув бровь, смотрит в его лицо. 

— Да ты вообще много говоришь, это я поняла уже. 

— Ох… — Антон, поморщившись, зажимает пальцами нос. — Как же от тебя пасет… просто ужас…

Он вываливает язык и с усилием кряхтит — изображает, что его рвет. Смех прыгает по рядам. Кто-то, обессилев, хлопает в ладоши.

— Милое зрелище. Буду рада, если ты уберешь свою клешню. — Аня толкает его руку. 

— Ай! — Антон, вскрикнув, прижимает ладонь к груди. В его белесых глазах скачут искры высокого напряжения. — Не трогай меня! Плесневелая!

— Опять этот бред… — Аня качает головой и открывает учебник. — Иди уже, мне надо параграф прочесть. — Она поворачивается ко мне. —  Какой на сегодня задали? 

Антон переводит взгляд на меня. Разряды один за другим врезаются в тело, осыпая его мурашками. Голос застревает в горле.

Я поднимаюсь, складываю вещи в рюкзак и ухожу на третий ряд. Визг звонка сливается с нашим хохотом. 

Метки