Мама заболела из-за работы. Температура чуть выше тридцати семи держалась полгода. С работы мама ушла и сидела дома, в нашей деревне. До города близко, но если нет сил и нет машины, то толку от близости к городу никакой. Все равно пешком не дойдешь. Она и не пробовала. Температура держалась, даже когда мама стала больше отдыхать. Не хотела опускаться и отпускать. Мама говорила, что все пройдет, все наладится, нужно только найти интересное занятие. Отвлечься, стереть из памяти годы тяжелой работы и направить себя в какое-то другое русло. Русло нашлось очень быстро. Оно не сразу понравилось отцу, которому, в общем-то, мало что нравилось. Нужно было попривыкнуть, обдумать, созреть. Но мама долго созревать не могла, у нее уже начались всходы. Надо было срочно принимать решение.
Помню, она привезла нас с сестрой в детский дом. Мне одиннадцать, сестре пятнадцать. Мальчику, которого она нам показала, едва исполнилось три года. Он прыгал зайчиком на новогоднем утреннике и единственный из всех детей улыбался. Мы к нему так и не подошли. Просто смотрели на чужих детей и удивлялись тому, какие они все пустые. Смотрят прямо, будто сквозь, и сквозит утраченное детство. Их даже не разглядишь. Про новорожденных нянечка как-то сказала: колбаса с глазами. Лежит завернутый и смотрит, ничего не чувствует. А про этих трёхлетних сказала: там будто бы провода неправильно намотаны, вот и не горит свет.
Домой мы ехали молча. Испугались этих не горящих детских глаз. В тот вечер температура как-то сама взяла и спала.
— Ты понимаешь, что это значит? — шептала мама.
— Нет, ты о чем?
— Дима, это знак. Надо брать.
«Чем старше ребенок, тем меньше шансов обрести нормальную жизнь». — С утра мама начала читать лекцию.
Мы кивали, ели и думали о своем. У меня контрольная на носу, важная. У сестры первая любовь. У папы не то чтобы сильно большая зарплата.
«Надо искать новорождённого, не старше года, тогда все получится», — сказала мама.
Мы кивали. Контрольная уже написана. Первая любовь потеряна. Зарплата чуть подросла из-за индексации.
«Справимся», — сказала мама.
И стала искать. И нашла.
Он был пухленький с большими белыми кудряшками. На портале детей-сирот всего три фотографии. Мама сразу разглядела, что есть какое-то сходство. То ли с прадедом по маминой линии, то ли с дедом отца. Нос у него уже тогда был длинный, словно маленький клюв. Дядя прозвал его попугайчиком Аро.
Первый шаг навстречу был сделан, когда мама собрала документы в большую синюю папку. Посидели на дорожку. Мы с сестрой на диване, отец в кресле, мама вместе с папкой на табуретке в коридоре, поближе к выходу.
Документы собирались долго. То одно, то другое. Помню, нас с сестрой отправили к дерматологу в поликлинику. Кое-как совершив осмотр, врач поставила подпись и выдала каждой по бумажке. Бумажка значила для нас одно: мы в порядке, не заразны, нового ребенка в семье иметь можем. Принесли бумажки домой, и мама с большим трепетом, разглаживая помятые уголки, дополнила ими свою коллекцию.
Десять. Ровно за столько посещений ребенку необходимо привыкнуть к взрослому и начать называть его «мама». Шесть. Столько часов мама тратила на дорогу, чтобы час поиграть с будущим сыном. Один. Столько раз остальным членам семьи нужно встретиться с ребенком прежде, чем он поедет домой.
В один из приездов мама взяла меня с собой.
— Еду к брату, — сказала я лучшей подруге.
— У тебя что, брать есть? — Подруга перестала жевать и подняла на меня глаза. — Ты не рассказывала.
— Да, есть, — уверенно ответила я.
— Прикольно, а где он?
— В детском доме.
Пускали к детям только в будние дни.
— Что это? Проверка на безработность? — возмущался папа. — Как это, интересно, я в будни должен все бросить и к ним приехать?
— И не приезжай. Мы с Аленой вдвоем съездим, — спокойно отвечала мама.
Пришлось ехать на электричке. Оказались в ходовом вагоне. Там всегда трясет. Едешь как на лошади. Все со всех сторон качается. Мама качалась сидя. Я рядом стоя.
Два часа в вибрирующем вагоне, потом сорок минут на метро, потом десять минут на автобусе вдоль парка Сокольники и в конце небольшой зеленый путь пешком прямо к воротам детского дома номер двадцать три.
В тот день помню его в старой серой коляске с большими пыльными колесами. Глаза закрыты, спит. Губы сжаты. Пахнет картошкой пюре, солеными огурцами и ландышами. Маленькое здание легко обойти кругом, и мы ходим кругами в полной тишине.
— Мам, а он умеет улыбаться? — шепчу я.
— Умеет, я видела, — отвечает мама.
— Значит, не как дети на утреннике? Лучше?
— Гораздо.
В тот день он сделал свой первый шаг. В маленькой детской комнате на красном ковре. Светило солнце, и нянечка вскрикнула: «Он пошел! К вам идет!»
— Улыбается, — говорю я, протягивая брату руки.
Потом помню — мы приехали снова. Уже все вместе. Кудряшки торчат из-под шапочки. Весна, но прохладно. Одели его в несколько слоев, отчего он стал совсем круглый и белый. Играли и брали на руки, как что-то свое, но чужое. Передавали друг другу. Пробовали, как вкусную конфету, привезенную из дальних стран. Улыбался, даже смеялся. С удовольствием играл и постоянно просился на руки то к одному, то к другому, не разбирая кто где.
Потом принесли синюю папку, заметно потяжелевшую. Забрали у нас старую серую коляску. Положили туда другой улыбающийся сверток. Нашего накормили картошкой и отдали нам. Как ни в чем не бывало. Езжай! И слез не помню, разве что у нас в глазах.
Потом помню его уже дома. В розовом свитере. Стоит в кроватке и терпеливо ждет молочную бутылку. Долго так может стоять. Размышляет, как вылезти. Ногу поднимает. Тихонько пыхтит. Бутылку дождётся и ляжет сам. Свет выключишь, и уже спит. Главное, из комнаты выйти, чтобы темно и никого. Привык.
Потом помню его на горшке. В том же свитере. Слезы блестят, текут. Золотые кудряшки пружинят, пуговицы на розовом свитере периодически вздрагивают. Время идет, рыдает все громче.
Мы ходим мимо.
— Нерадостно, — замечает отец и тоже проходит мимо, — чем же тебя так горшок не устраивает? Не надоело в подгузник ходить?
Рыдает, все понимает.
— Ну так пусть сидит, не трогай его.
Высидел до красных полос, но так и не сходил.
Потом, помню, пять часов ел суп с фрикадельками. После дневного сна сел за столик и сидел молча. Думал, можно не есть. А нельзя. Пусть сидит, пока не съест. Так и сидел до ночи, не съев ни ложки. Перед сном долго кричал, пока не получил бутылку с любимым йогуртом. Уснул в полной темноте.
***
Страхов и опасений было много. Больше всего мама боялась органов опеки и попечительства. И я боялась вместе с ней. Мало ли что у них на уме.
— Придут, а у нас холодильник пустой. Андрей некормленый. Ты небритый.
— Ну и что теперь? Заберут? — смеялся отец.
— Могут и забрать. Кто их знает.
— Если я побреюсь, кого заберут? Его или меня?
За все время к нам ни разу не пришли. Ходить нужно было самим. Как на линейку.
Помню, мама нарядила Андрея в зеленую шапочку ручной вязки, новую курточку и джинсики. Пока шли, он успел немного подпортить свой идеальный внешний вид, устремляясь то к белке, сидящей на дереве, то к луже, которая очень удачно расположилась прямо посреди тротуара. Мама вскрикнула. Я смеялась.
Светлана Ивановна — работник опеки, женщина фактурная. Ей дали отдельный кабинет не за заслуги, а за лишний вес. Зашли мы беззвучно, чтобы не потревожить. Без особого удовольствия она подняла глаза, рассматривая подросшего упитанного Андрея. Отсканировала сначала его, а потом нас на предмет несовершенств. И они всегда находились. Пятна на новой курточке были очень некстати. Потом она начала задавать странные вопросы.
— Как вы его кормите? Хорошо? — спрашивала Светлана Ивановна, гладя Андрея по плечу. Помню, я еще подумала, что такую женщину, как Светлана Ивановна, может волновать только этот вопрос.
Андрей стоял тихо, на всякий случай не шевелясь. Ему вообще не нравилось, когда его трогают, а тут еще Светлана Ивановна со своими большими шершавыми руками.
— Хорошо кормим. Сначала ничего не ел, отказывался. Только картошку, каши, хлеб. Ну вы знаете.
— А сейчас что ест? Все?
— И мясо сейчас ест, и птицу. Супы вот стал любить. Крупы, фрукты, овощи. Да, Андрюш?
Андрей, кругленький в синей курточке, посмотрел на маму, потом на меня, а потом на Светлану Ивановну.
— Да, я люблю есть, — ответил он.
Когда вернулись домой, спросил:
— Зачем мы ходим к тете Свете? Она кто?
— Мамина знакомая. Она проверяет, все ли у нас хорошо, — ответила я.
— Можно туда больше не ходить? У нас же все хорошо.
Потом помню, на детской площадке играли, и я случайно подслушала разговор.
— А тебя как зовут?
— Андрей, а тебя?
— А меня Виктор. Папу моего зовут Семен. Значит я Виктор Семенович. А твоего папу как зовут?
— Дмитрий.
— Значит, ты Андрей Дмитриевич?
— Нет, я Андрей Русланович.
Шли с Андреем домой. Золотые кудряшки к тому времени уже потемнели. Шел молча. А дома отказался обедать.
— Я на вас совсем не похож, — сказал он, разглядывая мой детский фотоальбом.
— Как же не похож. Вот, посмотри на отца, мне кажется, очень похожи, — говорю я.
— Не похож, я другой, — отвечает он.
Потом, помню, по Первому каналу сюжет показывали про детские дома. Вопросов не задавал. Глаза круглые, пустые. Кнопки пульта скулят от давления.
«Мам, расскажи мне о маме», — сухо и медленно, так, будто бы это его совсем не касалось.
Слегка сглаживая, мама все-таки произнесла и алкоголь, и наркотики, и ВИЧ. Только это он и запомнил. А потом спросил: «Когда я ее увижу?»
Помню, когда он впервые сказал: «Я не знаю, почему я плохой человек». Ему было семь. Завернувшись в пуховое одеяло, он сидел и смотрел вперед. В середине пуховой горки вырисовывалось белое личико, окаймленное густыми кудрями.
Первые сворованные пять тысяч тоже помню. Сначала кричала мама, потом отец, потом добавила сестра. В наше отсутствие пролез в тайник, который для него тайником уже не являлся. Отсутствие денег заметили сразу, потому как не хватало до ровной суммы. Нашли тоже сразу, у него под подушкой.
Помню, он выудил из рюкзака дневник и передал его мне. На обложке появилась пара новых пятен, которые можно было и не заметить среди остальных, но все же я разглядела, потому что с утра брала его в руки.
— Хорошо, — сказала я, — предположим, я не буду его открывать, и ты сам расскажешь, что там внутри.
Руки дернулись, он сделал шаг назад и замер, слегка покачиваясь.
— Ничего я не скажу, я сожгу его!
Он рыдал и грыз палец, ворот футболки мокрый от слез и слюней. Ее он сгрыз еще на прошлой неделе. Пример не решался, впрочем, как не решались и все другие задачи. С первого по одиннадцатый класс. Папа переходил из одного состояния в другое. Мы сегодня были свидетелями множества эмоций, от ярости до апатии. Андрей притворно рыдал, побуждая отца требовать все больше. И если бы не успокоительные, то мы давно бы потеряли обоих где-то между падежами имен существительных и формулами сокращенного умножения. Там же где-то осталась бы и мама.
Помню, у мамы была любимая красная чашка. С толстыми стенками. С утра первым делом она наливала себе чай и садилась читать в гостиной, пока все спят. Эта чашка однажды убила кошку, когда Андрей выбросил ее с десятого этажа. Мурку хоронили в пакете тридцати литров вместе с красными осколками.
«У меня там, может, брат есть или сестра. Настоящие. Ты мне никто».
Вспомнила тогда один разговор. Много лет назад, а кажется, совсем недавно.
— Ты когда приедешь к нам погулять? Совсем нас забросила, — ноет в трубку лучшая подруга.
— Не могу, мне нужно с Андреем сидеть. — У меня слишком серьезный голос для девочки двенадцати лет.
— Может, на следующей неделе? — не останавливается подруга.
— И на следующей буду сидеть. — Какое дело мне до их бездумных городских скитаний.
— Когда тогда увидимся? Уже пол-лета прошло.
— В сентябре.
***
Можно, конечно, надеяться на то, что она придет с минуты на минуту. Но это точно не в наших интересах. Андрей на первом ряду весь сжался. Мама ободряюще что-то шепчет ему на ухо. Я то и дело посматриваю на дверь. А вдруг зайдет? А какая она? А может, не зайдет, а заедет? Может, она инвалид. Судья похожа на Светлану Ивановну. Та же фактура, только еще не раскрывшаяся в полной мере. Светлана Ивановна здесь тоже есть. Вон, сидит рядом с мамой. Дышит ей на ухо и что-то рассказывает.
«В случае неявки на судебное заседание кого-либо из лиц, участвующих в деле, в отношении которых отсутствуют сведения об их извещении, разбирательство дела откладывается».
— Вы как? — спрашиваю маму с Андреем.
— Да ничего. Нормально, — отвечает мама.
— Почему она не пришла? — спрашивает Андрей.
Никто не ответил. Позже мы узнали, что она умерла от передоза. Два года назад. Андрею тогда было двенадцать.
***
Ворота по кнопке приотворились с легким гудением. На территории было пусто. Он зашел внутрь. Положил документы в большой зеленой папке на стол заведующей. Она улыбнулась, и они долго говорили.
— Я рада за тебя, Андрей. Таких, как ты, единицы. Большинство…
— Спивается?
— Нет, ну почему же спивается. Просто мало кто возвращается.
Нянечка передала ему розовый улыбающийся сверток. Пахло ландышами, картошкой пюре и огурцами. Они ехали домой.