Стою в пустой комнате. Доски на полу темные, выскобленные настолько, что оранжево-коричневая краска осталась только у самого плинтуса. Как будто эту краску даже не исшоркали подошвами, а срезали тоненьким ножичком. Годами, годами срезал эту краску кто-то очень аккуратный, старый, это был мужчина, приличный, он носил военного типа рубашку, как Берроуз на малоизвестных фотографиях его стариковских лет, ну, или даже как мой неродной дедушка. Рубашка у этого мужчины была зеленоватого цвета, а пуговицы пластиковые, прозрачные, хотя здесь, кажется, больше подошли бы заклепки с зеленой эмалью, и эмаль эта у него тоже бы облезла, и остался бы на виду то ли алюминий, то ли какой-то другой металл, а зеленая эмаль — только по ободкам.
Но нет, у него пуговицы были пластиковые, а брюки шерстяные, коричневые, со стрелками, аккуратно заутюженными, и вот он своими костлявыми коленками становился на пол, больно, пол твердый, и вот уже спину горбил и как будто и ухо к доскам прикладывал, а коленки на брючинах вытягивались, а он ведь их наглаживал утром и вечером, с паром, утюг он купил себе самый дорогой, на утюг денег не жалел, а вот брюки жалел, но все-таки в них елозил, и ухом, ухом к полу. Хотя он припадал к доскам все-таки не слушать чего-то там сверхъестественное, а чтобы удобнее было скоблить ножичком, чтобы этот старый пол, неровный, с краской, которая начинала облезать, чтобы этот пол снова стал ровным, приятным глазу, чтобы потом когда-нибудь его можно было покрыть лаком по дереву, но дерево уже серело, потому что мужчина этот работал медленно, годами, и кое-где пол уже совсем изветшал и, кажется, даже подгнил.
Но никакого мужчины с ножичком не существовало, просто краска была куплена самая дешевая, а какая-нибудь тетя Мотя, ну, или, скорее, Галина Михайловна деревянной серой шваброй с рваной серой тряпкой из махрового полотенца, которое служило долгие-долгие годы, так что от пушистости ничего не осталось еще в прежней жизни, в общем, своей этой шваброй Галина Михайловна иногда с энтузиазмом, а иногда со всей силой русской безнадежности размахивала, серую воду из ведра по полу разливала и сдирала лысым полотенцем с пола ошметки краски.
Комната эта не сырая, но темная. Вообще-то это второй коридор, почти тамбур перед кабинетами, и, кроме пола, здесь есть стены. Они выкрашены того же качества краской, что и пол, и краска тут тоже местами заметно облупилась, особенно на дверных откосах, и люди, протомившись здесь долгие часы, уносили отшелушенное на своих плечах — на куртках, свитерах, — относили краску домой.
В кабинетах получают загранпаспорта.
Получают паспорта, конечно, и общегражданские, и виды на жительство, но нравится вот мне думать, что получил человек тут загран, а потом в этом своем свитере сел на самолет и улетел на другой континент!
Но до нашей глубинки самолеты не летают, потому надо этому человеку этим свитером сначала потереть стену, ну, или лучше все-таки дверной откос, где краска облупилась заметнее, чтобы свитер своими мягкими петлями мог зацепить побольше, где неровно, и вот человек придет домой и этот свитер бережно сложит в чемодан — мы в глубинке в такие места ходим нарядные, значит, и свитер нарядный, значит, его за границу с собой непременно нужно будет брать.
И вот в чемодане летит этот свитер, с этой краской, в далекий… куда? А куда у нас народ летает? Да, кроме Египта и Турции, и не летает никуда народ. Куда-то еще или дорого-далеко, или виза нужна.
А визы в нашей глубинке не выдают. Ехать в большой город визу получать — это целое унижение, мало того, что за визу надо заплатить, а ее ведь еще и не дать могут, ведь зарплата неофициальная, а если вдруг у какого приличного человека официальная, то ниже прожиточного минимума, а значит, в цивилизованную страну визу получить почти без шансов, а тут еще ведь возиться с этим, день выделять, а то и два, и ехать на своей машине — бензин тратить и километраж накручивать, а другие приличные люди ведь и на автобусах едут, а еще заполнить все правильно почти невозможно, а потом ведь второй раз в город большой добираться, а в конце всего этого пути отказ получить.
Так что отправится наша краска только в Аланию да Шарм-эль-Шейх, и скучно ей, наверное, потому что, кажется, и в Египте, и в Турции эта краска, если у нее правда получается путешествовать, уже была.
И жду я своей очереди в этой комнате с краской, а впереди меня — всего-то один человек, пожилой, и получает он вовсе не загранпаспорт.
Стою и скучаю, вот-вот опущусь на колени, прислоню ухо к полу и буду слушать, как приличный мужчина в военной рубашке, наглаженный, с пластиковыми пуговицами, ножичком аккуратно этот пол скоблит.
Как же хочется куда-нибудь поехать.