«Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»
Страничка старого учебника по чтению была изрисована бабочками — какая-то девочка постаралась. Бабочки были как живые. «Ненавижу бабочек, противные они… То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя. И Пушкина ненавижу, он тоже противный».
Витька Сысоев подкрался сбоку, дёрнул за косичку так, что из правого глаза покатилась слеза. Она не подняла головы — до урока оставалось пять минут, нужно повторить стихотворение ещё раз.
— Ну и дура, — сказал радостно Сысоев и вернулся за свою парту.
Александра Александровна поставила ей пять с плюсом. «И когда успела выучить, болела же? Ну, молодец, Олечка, молодец».
Выпускной из одиннадцатого класса через восемь лет мало чем отличался. Она снова рассказывала дурацкие стихи. Ей снова хлопали и хвалили. Сысоев снова стукнул. Только на этот раз — по заднице.
Ей было уже всё равно: город ждал.
Общага своей обшарпанностью поражала воображение. Тараканы ползали по её подушке, окна заклеивались тряпочками — так меньше дует зимой.
Но всё это было неважно. А важно было то, что все вокруг были умнее. Красиво говорили, красиво пели, красиво целовались. И Витьки не было рядом. И Пушкин оказался хорошим поэтом.
Она завела себе любимого таракана по имени Гоша. Ночами рассказывала ему сказки и плакала. На экзамене по анатомии получила тройку. Стояла, глядя в пол, и слушала, как хлопают Инге Калининой, получившей пять с отличием. Единственная на потоке, лучшая ученица.
После анатомии в общаге все вокруг красиво пели, красиво пили и красиво обжимались по углам.
Она сидела на подоконнике в коридоре. Гоша сидел рядом, в баночке из-под детской пюрешки, и осуждающе смотрел на учебник по анатомии.
— Дурак ты, Гоша, — сказала она миролюбиво. — Я им ещё всем покажу, believe me.