Летом 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в осеннюю мастерскую «Проза для продолжающих» Ольги Славниковой. Представляем работы стипендиатов.
Конкурсное задание
Пришлите синопсис будущего романа или повести, а также образец прозы, до 5 тыс. знаков с пробелами.
Андрей Никоноров
Мост. Роман. Фрагмент
С одной стороны неба уже показались звёзды, с другой — ещё совсем светло. Фонари не определились, к какой стороне примкнуть. Но, сомневаясь, зажглись. Пахло жженой листвой: такой себе панельный Рене Магритт.
В апреле очень приятные вечера. Весь день шпарит в районе двадцати градусов тепла, испепеляя каждого, кто надел пальто. Вечером же холодный ветер забирается под то же пальто своими корявыми холодными пальцами, и ты понимаешь, что не такой дурак, как думал о себе с утра. Просто апрель хитрее.
Я закурил. На лавочке во дворе моей хрущёвки сидел дед.
— Дай закурить.
— Тебе же нельзя!
— Ну одну…
Дед смотрел на меня настолько жалобными глазами, что мое сердце дрогнуло. Вдруг он сегодня последний день живёт, а я ему в сиге откажу.
— На. Но! Пей таблетки, а то получишь по…
— Спасибо тебе, родной!
Я сел рядом. На детской площадке тусовалась кучка подростков. Лукьян Умирыч затягивался и смотрел на них через свой фирменный прищур. Когда шайка собралась уходить, один из ребят кинул в урну бутылку колы. В урну он не попал, но решил не утруждаться и удалился восвояси.
Умирыч выдохнул дым тяжелее, чем до этого. Выставил вперёд открытую ладонь и провёл ей вверх. Бутылка, забив на гравитацию, поднялась над землёй и нырнула в мусорку. Я улыбнулся.
— Это ещё ладно. Не со зла же. Вчера двое горку расхерачили, я всю ночь чинить пытался. А это же пластик, я ж с пластиком никогда…
Из моего подъезда показался второй старичок и, опираясь на тросточку, поковылял к нам. Умирыч заулыбался во весь свой беззубый рот.
— Етить, кто вылез! Умилыч, здарова!
— Здарова, Умирыч!
Деды трясли дряблые мышцы в своём старческом рукопожатии. Лукьян Умирыч и Иван Умилыч были нашими дворовым и домовым. Да, рядовые горожане видели в них просто дедов, неизвестно как переживших палеозой и дошедших до наших дней в нормальном, хотя и бэушном состоянии. На самом деле эти двое живут здесь со времён, кажись, вятичей — до сих пор путаюсь в славянских племенах. Во всяком случае в тех кипах бересты и прочей лабуды, переданных мне предыдущим летописцем, эти двое были чуть ли не самыми ранними персонажами.
— Ладно, мужики, вы тут сюсюкайтесь, а мне надо до Варвары Ярославны добежать.
— Постой покамест! — Умилыч всматривался в мои глаза, пытаясь найти ответ на свой вопрос без слов. Говорить ему тяжко — годы. Я телепатически молчал.
— Сегодня будет?
— Будет.
— Ну беги, летописец.
Дмитрий Лукьянов
Год в Чувашии. Роман в рассказах. Фрагмент
Октябрь / Юпа — месяц поминок
Чемодан
Серый чемодан с письмами и открытками четверть века пролежал в деревне на чердаке. Моя жена Лена решила забрать его в Чебоксары.
— Я буду читать бабушкины письма, — сказала она.
— Хорошо, в нашей новой машине много места, — сказал я, — только чувашский мне все равно не понять.
— Лучше возьмите еще один мешок картошки, раз есть место, — сказала нам бабушка, — наши письма неинтересные.
— Нет, кугам, лучше я буду читать твои письма, — ответила Лена.
Я удачно припарковался у подъезда, потом перенес на пятый этаж сына Мишу, детскую коляску, пятидесятикилограммовый мешок мордовского сахара для самогона, такой же мешок яблок и с ним мешок картошки. В Чебоксарах лишь один раз мне доводилось подниматься на лифте, это было в торговом центре.
— Лена… пожалуй, чемодан подождет, — сказал я.
— Нет-нет, сюда его принеси-ка, — сказала жена, — раз уж удачно так припарковались.
Иногда я замечаю, что она говорит с акцентом. Впрочем, такое случается редко. Для этого нужно, чтобы вокруг долго и весело болтали на чувашском или татарском. Наверное, когда долго живу в Чувашии, сам начинаю говорить с акцентом, не замечая этого, чем провоцирую Лену. Удивительно, что акцент без малейшего понимания исходного языка снимается и прикрепляется к родной речи. В своей неизбывной мимикрии человек больше животное, чем божье творение.
Чемодан лежал в центре комнаты. Его ржавые замки торчали, как прокуренные зубы, запыленную крышку пересекала филигрань мышиных следов.
— Может быть, отвезти его обратно в деревню? — сказала теща. — Мишке теперь негде играть.
Он уже славно и неуклюже ходил, интересуясь всем подряд во вселенной советской квартиры, через которую осенние сквозняки проносили вдруг запах яблочного брожения или тяжелого свежего чеснока.
— Нет, я буду читать твои письма, анне, — сказала Лена.
— А! — сказал Миша, сидевший у ее на руках.
— Мои письма неинтересные, — сказала теща.
Чемодан так и остался в центре комнаты. Днем я подолгу работал за компьютером, жена с сыном ходили гулять, уезжая иногда на Волгу, или лежали на полу в спальне среди игрушек и детских книжек. От меня требовалось все больше текстов, и рутина, как это обычно бывает, забирала не столько энергию, сколько витальность. Врожденные жизненные силы у русского человека очень хрупкие и часто одноразовые. Вспомнишь иногда — вот на реке отец, москвич, учит правильно протыкать червяка рыболовным крючком, то и дело избегая слова «жопа», а вот утром в лесу бабушка, тулячка, объясняет связи внутри грибной семьи подберезовиков… Лучше не вспоминать, лучше, наверное, писать себе чужие слова в заданном количестве…
Однажды, когда я остался в квартире один, мне выпало несколько свободных от работы часов. Сварился кофе, и на балконе сквозняк хлопнул форточкой. Было и беспричинно грустно, и светло. Снизу под оранжевым, как подосиновик, зонтом торопились сразу две девушки. Я узнал в них тех двух чувашек, которых встретил в марте на дороге через овраг. Они снова шли по дороге между избушек и коттеджей к серым панельным домам соседнего района. Наверное, там было что-то, чего они не могли найти здесь, в пожухлых деревянных кварталах, над которыми, будто авианосец над старым портом, возвышалась наша пятиэтажка.
Я открыл чемодан и начал читать письма. На конвертах указывались Аликово, Шумерля и другие, еще неизвестные мне города, и с ними воинская часть в Кызылординской области Казахстана, наверное, у Байконура. Это были письма деда моей жены ее бабушке. После демобилизации он быстро бросил деревню с ее колхозом и плодоовощным комбинатом, чтобы пропасть в Воркуте, богатом тогда шахтерском городе.
— Он точно был убит, — сказала теща, когда однажды зашел разговор о ее отце.
— Почему его убили? — спросила жена.
— Жизнь была плохая, — сказала бабушка.
— В Воркуте было одно из главных восстаний заключенных, — сказал я, — восстание литовцев и украинцев.
— В прошлом году я был в командировке на Таймыре, — сказал тесть, — мы строили подстанцию. Командировки оплачиваются особо.
Письма были на чувашском. Иногда предложения начинались с русского «одним словом» или «итак», иногда заканчивались на лихое «что ль». Однажды в середине предложения встретились три подряд названия советских фильмов, которые показывали тогда солдатам. Это был не газетный чувашский, который я немного понимаю, а какой-то другой язык, древний и вязкий, чуть декоративный, в занозах разговорной русской речи.
«Целую небо я и звезды с тобою бродим», — вдруг попалось мне в массиве тюркских слов. Двойной перевод, понятно, по памяти, с русского на чувашский и обратно. Наверное, из эстрадного хита того времени или, судя по ресторанной щедрости образа с небом, блатарской песни, занесенной городским гитаристом-призывником в казахскую степь.
Я сделал еще кофе и вышел на балкон. Дождя не было, темнело, и только в древесном мраке огородов с чиновничьей важностью сверкали лысины капустных кочанов.
«Целую небо я и звезды с тобою бродим»: не было неба для поцелуев, а был обрушившийся на голову воркутинский антрацит, и не было звезд — были клубни картофеля в такой же угольно-черной, сверкающей жирной земле, которую тысячу лет подряд перемешивали голые женские ноги, а она все равно каждую осень затвердевала панцирем; но у бабушки все получилось. Большая, ветвистая семья, дом, обновленный электричеством и водой. Разросся, наконец, виноград у крыльца, и к утру правильно сквасился турах… Разве что носки, которые она связала зимой для Миши, своего правнука, оказались немного малы.
С ударом ветра пошел снег, жесткий, горстями рассыпавшийся по черным огородам, щелчками отметивший важные капустные кочаны. Две девушки в конце улицы со смехом ловили вырвавшийся оранжевый зонт. Заигравшись, весело залаяла где-то дворовая собака. Как обычно, на заводе имени Чапаева что-то зазвенело и с грохотом рассыпалось.
Первый снег ложился на черную землю, в этом году воздавшую чувашам за их древний и уважительный труд урожаями картофеля и яблок, забравшую ушедших в покой березовых кладбищ, оделив живых работой, ипотеками, младенцами.
Снег падал на необозримое городское кладбище №11 (масар №11), окраину которого усеяли сотни ржавых обрезков труб над безымянными могилами. Что-то вроде древних могильных столбов, юп масар, но не оттого, что по традиции, а так вот вышло: у безнадежных психически больных и вернувшихся из заключения после долгого срока нет шансов на кусок гранита. Но у чувашей нет рая и ада, а могильный столб служит лифтом между этой жизнью и другой, не очень отличающейся от первой. Можно вернуться, посидеть в углу и даже попить осеннего пива, того самого кӗр сӑри уяв, если позовут. Было бы кому позвать.
Осень, кӗр, короткий крик одинокой птицы, кончилась. Я допил кофе, выбрал в шкафу куртку потеплее и пошел по лестнице в магазин за пивом. Навстречу мне, возвращаясь с прогулки, поднималась моя семья.