I. Юродивый Иваныч
Хор мальчиков
Здравствуй, здравствуй, Юродивый Иваныч!
Встань, нас почествуй,
В пояс поклонися нам,
Колпачок-то скинь!
Колпачок тяжёл!
(Щелкают по колпаку).
Дзинь, дзинь, дзинь,
Эк звонит.
Юродивый
А у меня копеечка есть.
Хор мальчиков
Шутишь! Не надуешь нас, небось!
Юродивый
(Показывает копеечку).
Вишь!
Хор мальчиков
Фить!
(Вырывают и убегают).
После этой партии дети убегали со сцены, и я вместе с ними. Мне было одиннадцать лет, я пела в детском хоре Большого театра. Три раза в неделю у нас были репетиции, а иногда — концерты и гастроли. Особенно запомнились гастроли в Италии, где мы пели в нескольких храмах Рима и Флоренции в декабре, в канун католического Рождества. Наш хор также участвовал в операх Большого театра, где были партии для детского голоса.
Я еду с мамой на автобусе, потом несколько остановок на метро и, наконец, выходим на освещенную Театральную площадь — идем к белоснежным колоннам Большого театра, на фронтоне которого бог Аполлон, покровитель искусств, пытается удержать четырех рвущихся вверх коней.
Репетиции начинаются в восемь вечера и заканчиваются в десять. Я выбегаю из театра вместе с другими детьми. Уже темно. Но улицы ярко освещены. Мама меня ждет у входа в театр с бутербродом. Метро, автобус, и мы уже дома. Кушать и спать, ведь завтра утром я иду в школу.
Очень хотелось петь на сцене, в опере Мусоргского «Борис Годунов». Для участия в опере отбирали тех детей, кто особенно хорошо пел. Теперь я понимаю, что кроме хорошего голоса еще требовалось быть дисциплинированным, не разговаривать во время репетиций, не крутиться по сторонам. Только один раз мне разрешили петь партию в хоре мальчиков-беспризорников во время спектакля, потом убежать со сцены, как положено по сценарию.
Я помню, что сцена была освещена настолько, что лиц зрителей не было видно, они сливались вместе с залом, с орнаментом театра и казались декорациями.
У меня было чувство, что мы, наш хор, все остальные артисты играем спектакль и поем сами для себя.
После окончания оперы в буфете царь Борис вместе с придворными и боярами стоял в очереди за гречкой, котлетами и компотом. Арию Бориса Годунова исполнял в то время ведущий солист труппы Большого театра, знаменитый бас Владимир Маторин. Мы, дети, терпеливо стояли в самом конце, ждали, пока все артисты получат свои порции и рассядутся. Мы с восхищением разглядывали костюмы, вглядывались в уставшие лица с потекшим гримом. Все это было и обычно, и необычно одновременно. И это было счастье.
Репетиции детского хора Большого театра проходили на самом верхнем этаже театра, прямо за скульптурой Аполлона. Из окон репетиционного зала видны были четыре лошадиных мраморных хвоста и задние копыта под синим небом.
Вход для артистов театра и детей-солистов был через 15 подъезд, который находится напротив входа в ЦУМ. Чтобы попасть в наш репетиционный зал, нужно было пройти через весь театр. Больше всего мне нравилось проходить мимо входа в оркестровую яму, там перед репетициями можно было видеть взмокших от пота и напряжения музыкантов с сигаретами в руках, отдыхающих во время антракта. В сигаретном дыму и легком тумане под сценой они были похожи на черных жуков в длинных фраках.
Мы проходили под сценой, над нами нависали какие-то железные приспособления, лампы и прожекторы. Все вокруг скрипело и покачивалось, напоминало подводную лодку.
Иногда я приходила задолго до начала репетиции, чтобы послушать оперу. Для этого нужно было подняться на четвертый ярус — там всегда были свободные места. В эти годы я несколько раз слушала музыку и смотрела оперы «Пиковая дама», «Хованщина», «Князь Игорь» с высоты последнего яруса под огромной центральной люстрой. Но с особым вниманием и завистью я слушала оперу «Борис Годунов», партию мальчиков-беспризорников, дразнящих Юродивого, и мечтала петь на сцене, и отобрать у него, наконец, копеечку.
Во взрослый хор театра я не перешла. Мне хотелось заниматься вокалом индивидуально, и нам с мамой порекомендовали преподавателя по вокалу.
II. Блаженная идиотка
«Улыбка — раз, спина прямая — два! Хоп-хоп — блаженная идиотка!»
Я выполняла стойку и команду «блаженная идиотка», и начинала петь. Я старалась выполнять все правильно, искренне веря, что преподаватель знает лучше. Однако, было чувство, что что-то не так. По идее, голос от этой техники должен был звучать в голове и проходить по всему телу, не застревая в горле. Но он застревал.
После уроков вокала с Марией Максимовной Митя встречал меня у метро «Новослободская», это самая красивая станция в Москве, где мраморные колонны украшены панно из цветной мозаики. И там мы несколько раз выполняли стойку «блаженная идиотка» и хохотали.
Мария Максимовна мне как-то сказала, что я слишком веселая, а чтобы лучше петь, нужно «пострадать». Я также должна пойти в церковь и «припасть к мощам». В Бога я не очень верила. Но готова была припасть хоть куда, лишь бы хорошо петь, но «припасть» не пришлось. Страдать тоже не получалось, но ходить на уроки пения хотелось все меньше. Я поняла позже, что психологическая совместимость, так сказать, химия, между учеником и преподавателем очень важна, без нее никакая техника не даст результатов, особенно в вокале. Преподавателя, с которым мне действительно нравилось заниматься вокалом, я нашла гораздо позже, только через несколько лет, в Германии, в Мюнхене.
Странные уроки вокала, смена нескольких преподавателей с причудами, а также всевозможные правила и стандарты со временем стали вызывать у меня отвращение. Хотелось делать, что хочешь и как хочешь, но петь. Помню, мне восемнадцать лет, мне хочется петь рок в группе. Я вижу себя рок-певицей на сцене. Я купила шляпу. У меня стильные кожаные штаны. Придумала название группы и составила репертуар. Мы с Митей нашли гитариста, ударника и клавишника среди наших сверстников, и организовали рок-группу, которую назвали «Paradox». Наша группа и компания были похожи на сериал «Элен и ребята», который я увидела намного позже. Предел моих мечтаний! Я — певица, мой бойфренд — бас-гитарист, ударник, гитарист и клавишник — наши друзья.
Мы сами сочиняли песни и делали кавер-версии любимых рок-групп, которые были популярны, таких как «Cranberries», «No Doubt», «Garbage». Наши тексты были на английском, что для тех времен, девяностые годы в Москве, было ново и оригинально.
«Одинокая волчица, почему же я не птица». Песня «Волчица» была нашим хитом, это была единственная песня на русском, текст которой для нас написал чей-то брат. Нам аплодировали — сначала друзья и друзья друзей, которых мы приглашали на концерты, родители и друзья родителей. Позже нас стали приглашать выступать в клубах в центре Москвы. Одним из первых был клуб со странным именем «Оракул божественной бутылки», клуб находился в подвале, но напротив английского посольства и Кремля, на набережной Москвы. Мы уставали после двух часов непрерывной игры и пения, но были счастливы. Все закончилось, когда я поехала в Германию на повышение юридической квалификации. Группа распалась, рок закончился, но начался джаз!
Пострадать, как просила когда-то Мария Максимовна, я пострадала, но позже, и не для нее, а когда после десяти лет отношений с Митей мы расстались. Я неожиданно для себя переживала и страдала очень долго, в отличие от него. Правда, он страдал раньше, когда понял, что пришёл конец отношениям и когда пытался их спасти.
«Why don’t you cry me a river, I cried a river over you», — слова известного джазового стандарта «Cry me a river».
III. Куда пропал Lust?
Как-то раз пропал Люст. Все его стали искать и не находили. Они знали, что он любит музыку, и стали искать в оркестровой яме, но там лежали одни инструменты, а Люста не было видно. Решили звать со сцены, смотреть за кулисами и в зрительном зале, но и там Люста не было. Многие потеряли надежду и решили, что Люст больше не вернётся. Ему, наверное, интереснее быть в каких-то других, неизвестных нам странах.
Другие и вовсе решили, что им только показалось, что он был, а теперь, раз его нет, значит, его и не было вовсе.
Они привыкли к этой мысли и даже успокоились, и перестали его искать.
«Такова жизнь», — говорили они.
Остался в городе один музыкант, который никак не мог забыть Люста. Он помнил его запах, его смех, его элегантные движения. Ведь когда он исчез, все стало другим, не то, что все танцевать перестали, но и ходить стали как-то сгорбившись, считая бетонные плитки или рассматривая лужи.
«Может, они там ищут Люста?» Музыкант безнадежно вздохнул и пошёл в оркестровую яму: «Что ему делать, Люсту, в этой яме, он ведь такой возвышенный, наверняка он сейчас на японской горе».
В яме и правда было пусто. Инструменты лежали тихо на стульях. Музыкант подумал: «Если я буду играть всю ночь на этой скрипке, неужели он не услышит, если он такой возвышенный?» Он играл всю ночь. Он играл весь день. Музыканты постепенно стали заполнять оркестровую яму. Люди, услышав волшебную музыку, разместились в зрительном зале. Музыка становилась все громче и громче. Скрипач устал, он захотел выкинуть скрипку и крикнул: «Где Люст!?»
И Люст пришёл. Он никуда не уходил. Он ждал все время в оркестровой яме и вовсе не на Фудзияме.
Я резко проснулась.
Я не могла жить без музыки. После года обучения в Мюнхене я стала работать в немецкой юридической фирме. Немецкий порядок и комфорт, и никаких сюрпризов. Культурный город и самая большая деревня в Баварии, как говорят сами баварцы.
Стало пусто от организованной немецкой жизни. Как то раз одна из коллег, которая стала выпивать в обеденный перерыв дома, чтобы справиться с немецким менталитетом и бесконечными одинаковыми днями, взяла меня с собой на концерт своего знакомого. Играл биг-бенд.
Незадолго до этого я заменяла певицу биг-бенда университета, которая неожиданно заболела. Меня попросили срочно выучить пару джазовых стандартов и выступить с группой несколько раз. Ещё тогда я поняла, что это музыка — моя. Джаз и свинг 30-х годов идеально подходили для моего низкого голоса. Ещё тогда я поняла, что хочу быть основной певицей биг-бенда из двадцати музыкантов.
После концерта знакомого я подошла к дирижеру биг-бенда и спросила, не нужна ли им певица. Он ответил, что будет иметь меня в виду. Через месяц я получила приглашение на конкурс певиц в биг-бенд Tabtuwab.
Репетиции начались каждый понедельник по вечерам после работы, а концерты — каждый месяц и по всей Баварии. Мы выступали и на свадьбах, и на больших корпоративных вечеринках, и на балах в стиле 30-х годов.
Деньги за концерты уходили на оплату репетиционной базы и различных нужд группы. Вот она где, моя мечта, я — певица биг-бенда из двадцати музыкантов. Деньги мне, однако, приносила моя работа юриста, как говорят музыканты, так называемая «day job». В биг-бенде было два профессионала, которым платили за концерты, так как они занимались только музыкой, у них не было другой «day job», и они играли ещё в нескольких музыкальных коллективах. Мне было немного завидно. Я получила, помню, несколько раз хороший гонорар за мое выступление. Получить хорошее вознаграждение не только в виде аплодисментов за творческий труд, а за отдачу себя, своего таланта, эмоций и переживаний, за выступление, от которого потом устаешь и чувствуешь опустошенность, но сам получаешь удовольствие — это, наверное, и есть счастье.