Бывают минуты, когда заезженные фразы становятся реальностью, и ты действительно чувствуешь, как рушится небо и в одночасье переворачивается жизнь. Пятого декабря две тысячи пятого года я стояла у выхода из поликлиники при больнице «Сорока». В руках держала бумагу, в которой черными буквами на белом фоне воплотились ужас и страшные мысли, что сопровождали меня уже не первый день. У меня — рак. У меня — чья мама умерла от рака в неполных сорок шесть лет, а бабушка в пятьдесят шесть сгорела от цирроза печени.
Мне сорок семь, у меня двое детей от первого брака, старшему — двадцать один, он на срочной службе в армии, младшему — шестнадцать. Полтора года назад я вышла замуж за вдовца. За год до нашей свадьбы, в пятьдесят семь лет, умерла от рака его жена, моя тезка. На моем попечении восьмидесятилетняя мамина подруга, которая с мужем (он умер от рака в девяносто четвертом) взяла надо мной опеку и вырастила после смерти мамы. Мне нужно сказать о диагнозе мужу, не забывая о том, что рак унес его первую любовь, с которой он прожил в браке тридцать шесть лет. Мне нужно сказать о диагнозе детям и пожилой женщине, для которой я — руки, ноги, голова и язык.
Опускаюсь на скамейку у входа в поликлинику. Похоже, она стоит здесь для таких случаев. Когда сообщают диагноз, в кабинете находятся врач, медсестра и социальный работник (мне действительно стало плохо, и присутствие медсестры лишним не было), но потом ты все равно остаешься наедине со своей болезнью. Мне страшно, как бывало в детстве. Я боялась, что по канализационной трубе приползет крыса и укусит меня, пока я сижу в ванне. Теперь я страшусь зверя, который поселился во мне и ест изнутри. В детстве я боялась, что умрет мама, теперь боюсь оставить сиротами своих детей. Звоню подруге, которая работает тут же, в больнице, и минут через двадцать она приходит. Из всего, что она говорит, запоминаю фразу, что кажется мне странной. «Не говори пока никому» (имеются в виду посторонние). Я не понимаю, почему диагноз «рак» нельзя произносить вслух.
У меня в руках длинный список проверок и анализов, которые нужно сделать срочно. Хорошо, что есть что делать. Действовать, звонить, заказывать очереди, согласовывать по времени с работой. Все нужно успеть за десять дней, потому что пятнадцатого декабря собирается консилиум, где определяют протокол лечения. Сначала мне говорят, что проведут шесть сеансов химиотерапии, затем операцию, но после консультации с коллегами из США ведущий врач решает изменить протокол и начать с операции. Ее назначают на двадцать восьмое декабря. Я продолжаю работать с полной нагрузкой. За три месяца до постановки диагноза я получила новую должность, о которой мечтала. Делаю все, чтобы работа не страдала. Еще не знаю, что во время длительного больничного договор со мной расторгнут в одностороннем порядке, абсолютно незаконно. Но мне уже будет на это наплевать.
Все больше людей узнают о моей болезни, и это неизбежно. Кроме друзей и близких в круг посвященных вовлекается, например, мой парикмахер. Решаю постричься коротко-коротко, готовлюсь к тому, что после первых сеансов химиотерапии волосы выпадут. Нужно купить парик. У меня их будет два, но носить парик летом в израильской жаре — дополнительное испытание, дома буду обходиться косынками, на улице — иногда вязаными шапочками. Пересматриваю свой гардероб, одежда и обувь должны быть, в первую очередь, удобными.
Когда люди узнают о том, что я заболела, как правило, скороговоркой бормочут «Все будет хорошо», да и действительно, что тут скажешь. Мне это понятно. В принципе, что им до меня и моей болезни. Удивляет фраза близкой подруги: «Ну, это не страшно, моя знакомая заболела, и ничего, вылечилась». Сначала эти слова меня обижают, потом понимаю, что она просто не знает, что сказать. И я бы не знала. С одной стороны — полностью излечиваются свыше девяноста процентов заболевших раком груди. С другой, рак — это табу, о нем не принято говорить, это слово стараются не произносить. Есть много других заболеваний, риск смерти от которых гораздо выше, но они так не пугают.
Канцерофобия (страх заболеть раком) не только у отдельных людей, но и у общества в целом. Перспектива заболеть раком страшит больше, чем риск других заболеваний. У одних болеют друзья и знакомые, у других — умерли родители. Кто-то переболел сам и боится рецидива. В социальных сетях периодически проводят сбор денег на лечение детей с редкими формами опухолей. Казалось бы, все знают, что болезнь рядом и должна стать привычным явлением нашей жизни, но она по-прежнему внушает сакральный ужас.
Двадцать восьмого декабря меня оперируют, а тридцать первого утром со швами и болями крошу «оливье». По традиции каждый год старший сын несет салат своим друзьям на встречу Нового года. Как-то я спросила, почему он, и услышала: «Я сказал, что у моей мамы не салат, а — произведение искусства». Мне это важно. Так появляется новая мечта — готовить «оливье» для семьи и друзей еще много лет.
По итогам первой операции выясняется, что уже есть метастазы в лимфоузлах, и мне предстоит получить лечение по следующему протоколу — еще одну операцию, восемь сеансов химиотерапии с интервалом в две недели, тридцать пять облучений и пять лет медикаментозного лечения. То, что врачи говорят о столь отдаленном будущем, внушает осторожный оптимизм, похоже, прямо сейчас я не умру.
Постепенно моя болезнь становится свершившимся фактом, и окружающие почему-то начинают меня поучать, как себя вести и что делать. Эти фразы, как правило, начинаются со слов «Ты должна». «Ты должна продолжать работать», «Ты должна вести обычную жизнь», «Ты должна, должна, должна…» Приводят примеры своих знакомых и дальних родственников — «вот женщина из нашей лаборатории шла на химиотерапию, а на следующий день приходила на работу». Им невдомек, и слава богу, что каждый переносит лечение по-своему.
Начинаются будни онкологического больного, в которых много боли и страдания, а также свободного времени. После третьего сеанса химиотерапии я прекращаю работать. У меня нет физических сил, зато есть возможность думать. Я уже «продвинутый пользователь», поэтому спрашиваю не «За что?», а «Для чего?». Рядом не пойми откуда возникают «мотивационные» статьи и книги. Они твердят, что жизнь дает мне второй шанс, возможность изменить ее и измениться самой. Хватаюсь за эту мысль, как за край спасательной шлюпки и начинаю делать то, что «должна», чтобы «изменить свою жизнь». Получив приличную сумму от страховой компании (у меня была страховка на случай онкологического заболевания), вбухиваю ее в заведомо не мой бизнес, который впоследствии приносит убытки, многолетние тяжбы и депрессию. А как же, нужно же продолжать жить. Почему-то в принятом контексте жить — это не позволить себе после завершения тяжелого лечения исполнить давнюю мечту — поехать в золотую осень. Идти по широкой аллее, загребая ногами шуршащие листья, а потом сидеть в венском кафе за чашечкой кофе. Жить — это продолжить гнаться за мнимым успехом, держать лицо, не позволяя себе быть слабой.
С первого дня постановки диагноза не допускаю мысли о том, чтобы отказаться от лечения, искать альтернативные методы. Говорю себе, буду выполнять все назначения врачей, чтобы в будущем не кусать локти, если что-то пойдет не так. По крайней мере, буду знать, что сделала все, что зависело от меня. А от меня зависит и много, и совсем ничего. Когда впоследствии анализирую весь период лечения, понимаю, что для меня было самым сложным. Я перестала принадлежать себе. Я — человек, который с раннего возраста принимал самостоятельно решения и отвечал за себя и своих близких, я — субъект превратилась в объект. За меня решали, а я покорно выполняла все предписанное. Мое тело вертели, ощупывали, осматривали, с равнодушным лицом я раздевалась в присутствии мужчин и женщин. Не хочу сказать, что поведение врачей и медсестер было неэтичным, у них просто не было времени на церемонии. Они хотели вылечить меня. И они это сделали.
Осень две тысячи одиннадцатого года. Истекло пять лет приема лекарств. Много работаю и часто путешествую за границей. К этому времени старший сын закончил первую степень в университете, а младший — службу в армии. Знакомлюсь с будущей невесткой и думаю о платье, которое сошью на их свадьбу.
Изменила ли меня болезнь? Стала ли я другой? Нет, я — все та же Лариса — девочка, которой страшно, но она живет. Девочка, которая победила и рак.