На поминки он не остался. Шепнул Пашке, чтобы не искали, свернул на боковую тропинку и ушел. За спиной в каком-то дурацком, непредсказуемом ритме ударялись о деревянную крышку комки сырого песка. Такой в понедельник привезли в сенсорку, и теперь Сергеенко туда калачом не заманишь. «Руки грязные! Ноги грязные!» А как хорошо пошел было. Даже в глаза начал смотреть после истории с мыльными пузырями.
В университете его учили, что при встрече с мыльными пузырями практически все люди, независимо от пола и возраста, непременно испытывают сильные положительные эмоции. Все, только не Сергеенко. Тот, увидев, как вылетели из желтого пластикового кольца первые мыльные шары, вдруг начал безутешно рыдать и кусать себе руку. Пробовали модифицировать стимулы — работали с пузырями разного размера, на улице и в помещении, после водных процедур и перед обедом, с музыкой и без — эффект был тот же: при встрече с мыльными пузырями Сергеенко выл и кусал запястье, упорно опровергая написанное в методических руководствах.
«А ты попробуй на шерстяной платок их выпускать», — предложила бабушка.
Он вез ее по парку. Надрывались зяблики. Черемуха навязчиво освежала воздух.
«На шерстяной поверхности пузырь не лопается, помнишь? А если не лопается, то нет и резона его оплакивать. Шутка сказать, сколько мыльных пузырей человек за свою жизнь похоронил. Это ж ни у кого нервы не выдержат. Есть у вас там шерстяной платок? А то я дам». Она потянула за конец синей шали, в которую куталась. По краю желтые египетские кресты. Подул ветер, запорошил все черемуховыми лепестками. Они не таяли ни на шерстяной, недоеденной молью поверхности, ни в растрепавшихся бабушкиных волосах, почти черных, густых. Она, кажется, так и не простила потомкам остриженной косы.
Он не взял шали с египетскими крестами — купил в электричке нелопающиеся пузыри и принес в игровую. Сергеенко, как только за ним закрылась дверь, пошел знакомым маршрутом против часовой стрелки, сбрасывая на пол все, что попадется на пути. Огибая препятствие в белом халате, заметил в его руках ненавистный пузырек и палку с кольцом, остановился, заскулил и поднес дрожащий волосатый кулак ко рту.
Кольцо было желтое. Оно поднялось к губам бело-розовым. Черная линия между губами была как лодка. Она перевернулась и утонула. Из черного омута в желтое кольцо подул ветер. Появился он. Огромный, круглый, блестящий. Всех цветов сразу. Он полетел ко мне. Они всегда летят ко мне, а потом их нет. А этот был долго. Он лежал на полу. Потом полетел другой. И тоже лежал на полу. Они летели ко мне и лежали на полу потом. Их было много на полу. Потом пола не было. Были только они. Цвета пола. Из омута дул ветер, и они появлялись. И они были всегда.
Потом ветер больше не дул. Омут исчез, и опять появилась лодка. Над лодкой розовая губа. Над губой желтая трава усов растет вниз. Выше гора. Две норы черные под горой. На горе белый кружок блестит, как лампочка. От кружка дорога. Она тоже белая и блестит, как кружок и как лампочка наверху. Тонкая тропка по самому гребню. Не будешь осторожен — упадешь вправо или влево. Крутая гора. Выше лодки забираться опасно: можно остаться в желтой колючей траве и перестать быть. Выше никогда еще не ходил. Теперь шел. Шел по кромке горы и знал, что не упадет ни вправо, ни влево и будет всегда, как эти круглые на полу. Впереди, где развилка, под горой, две большие рыбы с колючими, как трава, плавниками. Одна справа, другая слева. Они шевелились. Пугали и притягивали. Поднимался к ним по кромке горы. В первый раз.
Снаружи по карнизу барабанил дождь. Несколько немыльных пузырей упали на стол и лежали там, чуть сморщенные, но все еще круглые. В них отражались толстые Сергеенкины щеки, перпендикулярные уши и серые мохнатые глаза, не встретившие пока ни единого человеческого взгляда. И в каждой капле дождя на оконном стекле тоже отражался крошечный Сергеенко, только вверх ногами.
Проход к калитке загораживала груда старых пластмассовых венков. Будто кто-то складывал погребальный костер, но, истощившись, бросил это занятие на середине. Сергеенко, когда складывает пирамидку, сидит над ней уже минут пять. Кто бы мог подумать, что еще зимой был совершенно полевой. С песком этим не повезло, конечно, но и на старуху бывает проруха. Он никогда не называл ее старухой, даже за глаза… Даже когда катал на коляске по парку, сгорбившуюся, точно любимый ее кактус-скала, с неразгибающимися коряжистыми пальцами и скрипучим голосом. Она смеялась и подкалывала его совсем как раньше, только голова на тонкой шее теперь дрожала от смеха так, будто сейчас оторвется и полетит по ветру вместе с лепестками черемухи. Но он не замечал и этого. Он не видел ее старости, как не видел, что любимый вельветовый пиджак, купленный на защиту диплома, давно истерся на локтях.
Протиснулся между оградой и венками и оказался снаружи. Обжег локоть крапивой. Здесь, за оградой, все было так же, как внутри: мокрая трава по колено внизу, березовые ветки наверху, посредине какая-то поросль — не то орешник, не то ольшаник. На выпускном экзамене по русскому он долго не мог сообразить, сколько «н» в этом ольшанике, и чуть было не лишился золотой медали. Потом было ужасно стыдно, а бабушка кормила его бутербродами с пошехонским сыром и рассказывала, как провалила выпускной по немецкому. Она была очень красивая. Все это повторяли сегодня. А он запомнил только, как зубы входили сначала в сыр, потом в толстый слой масла и наконец — в булку. Она говорила «булка», по-питерски. Запах корвалола, который приносил ей в чашке после каждой ссоры. Она просила пятнадцать капель, а у него всегда получалось почему-то шестнадцать. По утрам — идеально чистое зеркало и сверкающая, как в отеле, раковина (когда она успевала все это вымыть, если он просыпался первым, а спать уходил последним?) А еще «дрековский» и «мешугине». Первым словом она определяла колбасу, которую приносила с работы мать, вторым — его. В институте он узнал, что «мешугине» — это те, с кем ему предстоит работать. Все отговаривали. Бабушка молчала.
В листьях зашумело. На нос упала большая капля. За ней еще одна. И еще. «Как песок по крышке», — подумал он и не поднял руки, чтобы вытереть лицо. Новая капля скатилась за шиворот. Громыхнуло. Он инстинктивно прибавил шагу. В правом кармане завибрировал телефон. Правая рука болталась на плече, как рукав оставленного в ординаторской халата. Левая тоже. Телефон продолжал дергаться и жужжать, но скоро понял, что всё бесполезно, и затих.
Он давно сошел с дороги и брел теперь сквозь орешник-ольшаник в неизвестном направлении. От скопившейся в воздухе влаги было трудно дышать. То и дело попадал лицом в паутину — тогда щеки рефлекторно дергались, а зубы сжимались.
Сверху опять громыхнуло. Потом еще. Будто испугавшись грома, снова задрожал в кармане телефон. Поднялся ветер. Где-то впереди заскрипели, качаясь, сосны. С берез полетели бабочками первые желтые листья. Под ноги упала ветка. Он остановился. Медленно засунул руку в карман, крепко сжал теплый и немного влажный пластмассовый корпус, вытащил на воздух. Телефон бился в руке и жужжал. Он погладил его указательным пальцем по экрану. Поднес к уху. Слушаю. Да, могу. Что? Сергеенко? Очень плохо слышно! Какого Костю? Что? Костью? Рыба? На обеде? Вы справились? Что значит поздно? Что? Да, завтра буду. Родственникам сообщу. Бумаги подпишу.