М

Мой маленький Гитлер

Время на прочтение: 55 мин.

Пьеса в 3-х частях

Все возможные совпадения в пьесе случайны. 

Все герои вымышлены. 

Никаких исторических параллелей нет и быть не может.

Часть первая

Сцена 1

Действующие лица:

Алоиз — глава семейства. Крупный сильный мужчина с широкой шеей и короткостриженной головой. Примерно 50 лет.

Клара — жена главы семейства. Женщина 35 лет. Стройная, немного сутулая, с большими, немного испуганными глазами. 

Адольф — их сын. Мальчик 8 лет. Немного взъерошенный, круглоголовый, со слегка наивным выражением лица и оттопыренными ушами.

Город Ламбах (Федеральная земля Верхняя Австрия). Дом старшего чиновника таможенной службы Алоиза. Хозяин дома Алоиз восседает посредине большого дубового стола. Справа от него сидит, нагнув голову, его жена Клара, у нее на коленях небольшая пачка с листами. На переднем плане, перед столом, с большим ярким мячом  сидит Адольф.

АЛОИЗ: Клара! Какая же ты дура! Как тебя угораздило дать ему мои бумаги?! Он все залил чернилами и изрисовал картинками!

КЛАРА: Он же случайно. Он потянулся за стаканом и случайно задел рукавом чернильницу. Ты же сам оставил все здесь после завтрака…

АЛОИЗ: Ты могла бы быть и повнимательней к моей работе и позаботиться о бумагах. Но тебе, по всей видимости, на это наплевать…

КЛАРА: Я просто не успела убрать…

АЛОИЗ: Не успела… А почему он нарисовал чертей на столе?!

КЛАРА: Ну, ты же знаешь его, когда он чем-то увлечен. Он задумался и нарисовал машинально. Тем более что это не черти, это просто кляксы… Он их растер пальцем… Я сейчас все ототру, можешь не беспокоиться!

АЛОИЗ: А ты что, его адвокат? Почему он сам не отвечает за свои поступки. Он испортил мне весь отчет Мозера. Я не разберу ни слова! (потрясает заляпанными бумагами и поворачивается к Адольфу, грозно). Эй, ты! Маленький негодяй! Я разве не говорил тебе, чтобы ты был аккуратнее с моими бумагами? У? Ты что, не слышишь? Похоже, я напрасно щадил тебя. А ведь мой отец сек меня раз в неделю, и я рос как шелковый. Скажи спасибо своей матери, что она носится с тобой как с писаной торбой. Попробуй еще взять без спросу мои вещи, и не сносить тебе головы! Ты слышишь меня?

АДОЛЬФ: Слы-ышу…

АЛОИЗ: В кого ты только такой балбес… (Смотрит презрительно на Клару).

КЛАРА: Ты сам хотел мальчика. Вот Паула подрастет, будет тихонько штопать у окна вместе со мной, с ней хлопот не будет.  А Адольф — мальчик. Все мальчики — баловники.

АЛОИЗ (взрывается): Клара, вот ты всегда была дурой и ничего не смыслишь в воспитании! Баловники!? Ты думаешь, я не вижу, как ты с ним цацкаешься? Словно с девчонкой. Только и делаешь, что напичкиваешь его конфетами и своей дрянной выпечкой. У него уже лицо лоснится, как у поросенка! Посмотри.

КЛАРА: Алоиз, прошу тебя, не заводись. Ты же все знаешь. Он родился у нас таким слабым… У меня постоянно ощущение, что вот-вот и он опять станет худеньким, и бледным, и таким тщедушным, как при рождении.

АЛОИЗ (язвительно): Тщедушным! Да это растет уже здоровенный боров! Еще пара лет, и он будет ростом с тебя. Я в его годы уже помогал отцу и чинил сапоги. А он растет барчуком. Я даже не могу добиться , чтобы он за собой убирал со стола. Стоит мне сказать ему что-то, как ты уже бросаешься на его защиту. (Передразнивает). «Сама уберу, сама уберу»… Адольф растет трутнем! А может, ты ему хочешь навязать замашки, которых насмотрелась в богатых домах? По всей видимости, ты хочешь, чтобы он был аристократом и все ему было «принеси-подай»? Так вот знай. Не выйдет! Я скорее сломаю ему хребет, чем позволю бездельничать и жировать в моем доме.

КЛАРА: Ну зачем ты так? Он просто еще мал. И согласись, сейчас не то время, чтобы нашему мальчику чинить сапоги. У нас все-таки достаточно средств…

АЛОИЗ: У нас?! Ишь ты! Да если что-то случится со мной, вы сами не способны даже выжить. Ты только представь такую ситуацию. Да-да. Что ты сама-то можешь? Кроме как вытирать полы да мыть посуду? Я вытащил тебя из твоей грязи. Из прислуги! И сделал своей женой. Что? Не так?  А он (указывает пальцем на Адольфа). А с  его тупостью, ленью и неудержимым характером… Да его просто ждет участь нищего пьяницы, которого зарежут после очередной деревенской свадьбы под забором! Ох, Клара! Благодаря тебе, все мои старания напрасны. Вот год назад я с трудом договорился с аббатом Хангом и записал его певчим в церковный хор. И что? Ты помнишь, почему его отчислили? 

КЛАРА: Ну, мы же уже говорили об этом. Адольф — мальчик, он и балуется, как все мальчики. Ну что с того, что он изрезал ножницами чехол на орган? Он хотел сделать палатку и вырезал на пологе звезды. Он у нас такой фантазер…

АЛОИЗ (в бешенстве мотает головой): А кто дал ему эти чертовы ножницы?! Кто настоял забрать его оттуда? 

КЛАРА: Так бывает со всеми детьми. Вон, соседский мальчик — Август, какой был баловник. Не было ни одного стекла в нашем районе, в которое он не засветил бы мячом, а потом их экономка Марта наняла ему домашнего учителя пения и посмотри, его золотой голосок ходит слушать весь Ламбах.

АЛОИЗ: Ох, как бы я тоже этого хотел! (Саркастично). Слушать «золотой голосок» Адольфа! Ну, ты же видишь, что ему медведь наступил на ухо, он так же бездарен, как ты и вся твоя родня. 

КЛАРА: Поэтому мы и забрали его оттуда… Но зато посмотри, как он рисует! Какие смешные олени!

Клара с улыбкой протягивает Алоизу рисунки Адольфа. Алоиз нехотя отворачивается.

КЛАРА: Ну же. Смотри. А это ежик. Правда, очень похож?

АЛОИЗ (косится через плечо): Это не ежик. Это, скорее, лев…

Алоиз берет из рук жены рисунок. Вертит по кругу листок, не зная, с какой стороны лучше присмотреться.

КЛАРА: Да нет же, это ежик! Посмотри, у него на иголках — яблочко. Адольф у нас такой талантливый… (Вздыхает). Алоиз, может быть, мы тоже наймем ему домашнего учителя? По рисованию? Он бы с ним занимался два-три раза в неделю, присматривал бы за ним. А?

АЛОИЗ: Что это за дело такое — рисование? Он что, будет всю жизнь ходить с мольбертиком и в берете и малевать закаты над рекой? Ты подумала? Прокормит ли его это дело? Ему надо усиленно заниматься математикой, изучать бухгалтерию, чтобы он смог продолжить мое дело… 

КЛАРА: Милый, тебе не кажется, что бухгалтерия — это немного рановато для него? 

АЛОИЗ: Много ты понимаешь! Наверное, я лучше твоего понимаю в этих вопросах. Художником… Вот выдумали… (Задумывается). Хотя, может быть, я смогу устроить его после учебы в художественную артель в Линце. Ну, будет малевать своих ежей на кувшинах и крынках для молока, дальше что? (Передергивается от своих мыслей).

Алоиз тяжело поднимается из-за стола и угрюмо смотрит на катающегося на мяче Адольфа.

КЛАРА (робко): Так что? Я поговорю с учителем?

АЛОИЗ: Какая ты быстрая! Ты бы лучше проявляла такую прыть в уборке по дому (сгоряча смахивает на пол искаляканные листки). У тебя что? Уже есть кто-нибудь на примете?

КЛАРА: Только не сердись. Вчера мы с Мартой ходили в лавку и там увидели молодого человека. Это оказался учитель рисования. Он покупал краски и мешковину. Мы слышали, как он беседовал с сыном лавочника по поводу расклейки объявлений. Я уверена, что он будет искать себе учеников!

АЛОИЗ: А с чего вы решили, что это учитель рисования? Может быть, он обычный маляр.

КЛАРА: Ну что ты! Он совсем не похож на маляра. У него такая аккуратная бородка…

АЛОИЗ: Ну, ты, конечно, специалистка по бородкам…

КЛАРА:  И еще он еще покупал кисти. Такие, знаешь, тонкие кисти, не для малярных работ… Давай я поговорю с ним по поводу Адольфа?

АЛОИЗ: Эх, Клара, Клара, что ты с ним делаешь… Ты же знаешь… Эти художники ведут такой образ жизни. Пьянки и гулянки… Как они их там называют? Презентации? А голые бабы — «натурщицы»? Или того хуже! Свободные отношения! «Голубизна» из некоторых так и прет!

КЛАРА (задумчиво): Как ты говоришь? «Голубизна»? Нет. Не думаю… Он произвел вполне благообразное впечатление…

АЛОИЗ: Как его зовут? 

КЛАРА: Кажется… Антон. Да. Антон Ковалич.

АЛОИЗ: Он что, еще и польский жид?

КЛАРА: Ну какая разница? Он вообще недавно в нашем городе… Он поселился у Анхелы, она сдает ему комнату.

АЛОИЗ: Все-то ты уже знаешь, я смотрю. 

КЛАРА: Ну конечно, я все уже разузнала. Мы же будем доверять ему нашего мальчика. Нужно было все разузнать… Ты же сам опасаешься по поводу этих… ну… 

Клара показывает рукой что-то неопределенное. Алоиз усмехается.

АЛОИЗ: А что ему здесь нужно?

КЛАРА: Кому?

АЛОИЗ: Кому! Художнику этому.

КЛАРА: А-а! По-моему, Марта что-то говорила про типографию… Да. Что-то связано с издательством. Точно! Он рисует открытки… Или делает им какие-то типографские формы. Литеграф… (запинается). Не помню. Ты знаешь, я в этом совсем не разбираюсь.

АЛОИЗ (задумчиво откидывается в кресле): Ну что ж, типография — это неплохо. Работа в типографии — это все-таки гарантированный хлеб. Все сейчас читают эти газетки, журнальчики. Особенно политические. Пусть этот поляк придет к нам. Я хочу прежде поговорить с ним.

КЛАРА (вскидывается от радости): Спасибо, Алоиз! Я так счастлива! (Подбегает к Алоизу, целует его руку). Сегодня же переговорю с ним!

АЛОИЗ (смягчаясь): Переговори, переговори… И не очень-то веселись! Надеюсь, он обойдется нам не в целое состояние. Запомни. Больше двадцати крон за это дело я платить не намерен. (Потягивается). Слушай, у меня так болит шея с утра, прямо еле ворочаю… Я пойду, прилягу ненадолго. 

КЛАРА: Может быть, пригласим его к нам на ужин? Я бы запекла утку…

АЛОИЗ: А? Утку? Ну что ж, пусть приходит. Поест за счет честных австрийских бюргеров, дармоед…

(Тяжело покачиваясь, уходит, растирая ладонью шею. Клара подходит к Адольфу, садится перед ним на корточки и гладит по голове).

КЛАРА: Адик, сынок, скажи, ты хотел бы заниматься рисованием?

АДОЛЬФ: Рисованием? Да. Хотел бы. 

КЛАРА: Мы с папой договорились нанять тебе учителя…

АДОЛЬФ: Какого учителя?

КЛАРА: Учителя рисования. Он научит тебя красиво рисовать.

АДОЛЬФ: Я же красиво рисую.

КЛАРА: Ну, он научит тебя рисовать правильно. Ты сейчас рисуешь карандашами, а он научит тебя рисовать красками.

АДОЛЬФ: Красками?

КЛАРА: Да. Красками. Акварельными. Масляными…

АДОЛЬФ: А он даст мне кисточки?

КЛАРА: Ну конечно, даст! Он даст тебе такие специальные тоненькие кисточки (показывает пальцами), расскажет, как нужно рисовать картину, покажет, как выбирать краски. Да-а. Расскажет тебе про разных интересных художников…

АДОЛЬФ: А альбом ты мне купишь? Я свой уже весь изрисовал.

КЛАРА (гладит его по голове): Адик, любимый, вот придет учитель, он расскажет нам, что нужно купить, я схожу в лавку и все куплю. Все, что понадобится моему любимому малышу. 

Клара хватает его за щечки, смеется и притягивает к себе. Целует в носик.

КЛАРА: Ты обязательно станешь великим художником! А мы с папой будем приходить в музей, и смотреть на твои картины, и гордиться тобой!

Сцена 2-я
Первый урок

Действующие лица:

Адольф: 8 лет

Антон: художник, 35 лет, высокий симпатичный человек средних лет с аккуратной бородкой.

Первый урок. Антон и Адольф вместе в комнате. Антон раскладывает свои художественные принадлежности, устанавливает небольшой деревянный мольберт. Адольф с интересом наблюдает за ним, но когда видит взгляд учителя, то сразу же прячет глаза.

АНТОН: Ну что? Давай для начала познакомимся! 

Протягивает ребенку руку, но тот не подает в ответ.

АНТОН: Меня зовут Антон. Антон Ковалич, а тебя?

Адольф ни слова не говорит, стоит перед художником и изучает носки своих ботинок.

АНТОН: Ну что же ты молчишь? Ты что, язык проглотил? Как твое имя?

АДОЛЬФ (медленно, растягивая слова): Меня-я зов-у-ут Адо-ольф. Адо-ольф Ги-итлер.

АНТОН: Ну, вот и замечательно! Я слышал, тебя мама называет Адик. Можно я буду тебя так же называть? Это будет менее официально. Ты меня можешь называть просто Антон, даже не добавляя господин.  Мы будем общаться как давние друзья. Согласен?

АДОЛЬФ: Да. Хорошо. А вы мне кисточки принесли?

АНТОН: Конечно… И не только кисточки, а еще отличную акварельную бумагу, цветные карандаши, краски и еще уйму всего! Нас впереди ждет очень увлекательная работа. (Треплет Адольфа по голове). Адик, твоя мама показала мне твои рисунки. И я должен тебе сказать, что ты рисуешь просто замечательно!

АДОЛЬФ: Спа-а-асибо…

АНТОН: А что ты любишь рисовать больше всего? Судя по всему, зверей? Твоя мама показала мне твоих оленей в лесу, лисицу… Льва с яблоком…

АДОЛЬФ: Мне нравится рисовать чудовищ. 

АНТОН: Чудовищ… Это же очень интересно! А каких чудовищ? Можешь мне рассказать о них? Хотя нет! Ты лучше принеси свои рисунки и покажи мне. 

Адольф нехотя уходит и возвращается с пачкой смятых листов.

АДОЛЬФ: Вот!

АНТОН: Какие замечательные рисунки! А почему они все мятые?

АДОЛЬФ: Да-а-а! (Равнодушно машет рукой). 

АНТОН (внимательно перебирает листы): Знаешь, Адольф, ты очень талантлив! Смотри, пожалуйста… (С любопытством разглядывает какой-то рисунок). А это кто? 

АДОЛЬФ: Это — Бурнарог. 

АНТОН: Кто?

АДОЛЬФ: Бурнарог же. Видите, у него по всему туловищу рога. А на животе и на лбу зубы.

АНТОН: О! Очень интересно! А это?

АДОЛЬФ: А это — Водохлест. У него жабры и плавники. И он стреляет водой. Водохлест сбивает моряка струей воды… Да! Прямо с палубы сбивает,  в море.  И там пожирает его!

АНТОН: Вот, значит, как… Очень интересно! Ну а это кто?

АДОЛЬФ: Это — Человек-скала. Он весь из черного камня. Он очень злой и всех ненавидит… Он сильнее всех чудовищ. Его невозможно победить…

Антон перекладывает листы и качает головой.

АНТОН: Да-а-а… Ты отлично рисуешь! А ты знаешь, кто еще  рисует чудовищ?

АДОЛЬФ: Кто?

АНТОН: Есть такой замечательный немецкий художник Арнольд Бёклин…

АДОЛЬФ: Какой?

АНТОН: Что значит какой? Это такой художник. Это его имя. Он рисует замечательных чудовищ.

АДОЛЬФ: Кто?

АНТОН: Ладно. Неважно… Посмотри, я принес тебе немного открыток, среди них и репродукции Бёклина. 

Антон достает из сумки замусоленную пачку открыток и начинает их раскладывать перед Адольфом.

АНТОН: Смотри, какие красивые! Вот это, например, художник Рембрандт. Картина называется «Ночной дозор», я про нее тебе чуть позже расскажу. А вот это Веласкес, «Портрет инфанты». Видишь, какая прелестная девочка в платье?! Это маленькая принцесса, и ей тоже восемь лет, как и тебе… А вот это… Это… Я и сам забыл, кто это (переворачивает открытку, чтобы посмотреть автора). Странно, автор не указан…  Наверное, кто-то из современных. Мое имя тоже не указывают на открытках (смеется и треплет Адольфа по голове). О! А вот и наш Бёклин. Смотри! 

Антон протягивает Адольфу открытку, тот с любопытством начинает разглядывать ее. 

АНТОН: Картина называется «Тритон и Нереида». Видишь, какая интересная! Вот это  Нереида, морская нимфа. Ты знаешь, кто такая нимфа?

Адольф кивает.

АНТОН (недоверчиво смотрит на него): Морская нимфа — это что-то типа русалки. Они дочери морского царя Нерея. Ну, это греческая мифология. Греческие сказки, одним словом. Я тебе тоже позже все про них объясню. Во-о-от… А это, рядом с ней, Тритон. Это тоже русалки, но только мужчины.  У него, смотри, большой рыбий хвост…

АДОЛЬФ: Он хочет ее съесть?

АНТОН: Съесть? Не думаю. Тритоны и Нереиды, как правило, дружат. Возможно, между ними даже есть любовь.

АДОЛЬФ: Любовь?

АНТОН: Да. Любовь. Любовь присутствует во всем искусстве. Ты знаешь, я не большой мастак говорить на подобные темы с детьми, но если говорить совсем просто, то любовь — это то, что дано Богом всем людям. И это то, ради чего мы все на свете существуем… 

АДОЛЬФ: Все мы?

АНТОН: Ну да. Ты и я , твои папа с мамой, люди вокруг, весь мир…

АДОЛЬФ: И животные?

АНТОН: Конечно. И животные. 

АДОЛЬФ: Папа обещал мне собаку. Я ее буду очень любить.

АНТОН: Конечно! Животные помогают пробудить любовь внутри себя. Так же, как и искусство. Если искусство хоть немного не зарождает любовь в сердце, то это уже не искусство… Знаешь, мой любимый художник — Эль Греко. Это был величайший художник! Он рисовал очень давно, почти триста лет назад, в Испании, в городе Толедо. На самом деле он, конечно, был не испанцем, а греком. Поэтому его так и прозвали — Эль Греко. Греком, по-нашему… 

АДОЛЬФ: А чего он рисовал?

АНТОН: О! Эль Греко много чего рисовал. Пейзажи, например… Пейзажи, чтобы ты знал, это изображения природы, каких-то красивых зданий… У него есть невероятно красивый вид Толедо перед грозой… И еще Эль Греко очень любил рисовать святых. Деву Марию, Иисуса. Очень много святых рисовал. У меня сейчас нет открыток с его картинами, он не очень популярен для открыток, но я непременно найду что-нибудь и принесу тебе, чтобы ты сам убедился в его величии. Так вот, на его картинах у людей невероятно одухотворенные лица! Представь, фигуры, да и головы, немного вытянуты, будто стремятся ввысь. Вот-вот воспарят в небо. А какие у него краски! Ты просто не представляешь, что это за краски. Ни у одного художника нет такого зеленого цвета и такого синего цвета. Зеленый цвет вселяет надежду и веру, а глубокий синий цвет пробуждает тоску и тревогу… 

АДОЛЬФ: А любовь какой цвет пробуждает?

АНТОН: О! У Эль Греко это, несомненно, розовый цвет. Он воздушный и прозрачный! В него, как правило, окрашены туники святых и ангелов…

Адольф смотрит на Антона и с интересом слушает.

АНТОН: Эль Греко говорил: «Полагаю передачу цвета главнейшей трудностью искусства». Понимаешь? Для художника очень важен цвет! Для меня Эль Греко художник, конечно, номер один в мире. Когда я смотрю на его картины, они и порождают во мне любовь. Любовь ко всему сущему. (Смеется). Мне даже один раз сон приснился, будто я нахожусь на городской площади, такой величественной, немного темной, с высокими башнями по кругу.  А я, представляешь,  словно нахожусь внутри одной из картин Эль Греко! И вот стою я на площади, а передо мной башня с огромными часами, а над башней в темно-синем небе парят святые и сам Господь Бог… И смотрят на меня. Я проснулся весь в слезах и в невероятном благодушии…

АДОЛЬФ:  А Эль Греко только святых рисовал? 

АНТОН: Ну, не только. Я же говорил, еще он рисовал пейзажи, портреты…

АДОЛЬФ: Я тоже люблю рисовать портреты. Я рисую портреты рыцарей. 

АНТОН: Портреты — это хорошо. Знаешь, есть такой композитор — Рихард Вагнер… Не знаю, слышал ли ты о нем, но неважно. Он немец. Очень хороший композитор! У него, знаешь ли, такая сильная, величественная музыка, очень мальчишечья! Такая, знаешь… (Потрясает перед собой кулаками). Она, несомненно, тебе бы понравилась! Тебе надо его обязательно послушать… 

АДОЛЬФ: Где?

АНТОН: К сожалению, Вагнер уже умер, где-то пятнадцать лет назад. Но его произведения исполняют во многих местах. Он невероятно популярен у себя на родине, в Германии… Так вот, у него есть удивительная опера «Тристан и Изольда». Я ее впервые услышал в Кракове, в одном очень известном оперном театре. И вот в этой опере один доблестный рыцарь… (Задумывается на минуту, достает из кармана луковицу часов, смотрит на них). Слушай, дружище, мы так с тобой все занятие проболтаем! А у нас еще не выполнен урок, который я замыслил. Давай-ка не будем болтать, а лучше примемся за дело. У нас впереди еще столько интересных историй. Бери вот листочек и прикрепляй его к мольберту. Вот кнопки. Держи. Сегодня мы будем рисовать натюрморт акварельными красками. 

АДОЛЬФ: Натюрморт? А что это?

АНТОН: Натюрморт? Как бы это тебе объяснить? Это, знаешь ли, когда изображают различные неодушевленные предметы. Вазы, цветы, фрукты… еще что-то. Все это красиво раскладывают, выставляют свет и рисуют. 

АДОЛЬФ: А мы что будем рисовать?

АНТОН: Твоя мама дала нам вот это красивое яблоко. Его ты получишь после того, как все нарисуешь. А еще я прихватил у вас из гостиной вот эту миленькую вазочку и эту салфетку. Салфетка у художников называется драпировка — запомни. Сейчас мы все красиво разложим, задрапируем  и приступим… Это называется композиция.

АДОЛЬФ: А кисточки дадите?

АНТОН: Ну, конечно же! Все мои краски и кисточки в твоем полном распоряжении!

Сцена 3-я

Действующие лица:

Алоиз

Антон

Клара

В комнате Алоиз, Клара и Антон. Алоиз сидит за столом и, прихлебывая, пьет пиво из большой кружки с крышкой. Клара стоит поодаль, прибирает что-то на шкафу. Антон сидит перед Алоизом, перед ним тоже небольшая кружка, едва отпитая. Алоиз ничего не говорит, через каждый глоток немного вызывающе смотрит на Антона.

АЛОИЗ: Ну что, господин Ковалич? Что вы скажете об Адольфе? Он что, действительно так талантлив, как утверждает Клара? По-моему, обычный ребенок. Все в детстве так рисуют! И я тоже так рисовал. У меня, правда, совсем не было времени заниматься этой галиматьей. Я, знаете ли,  с утра до вечера помогал отцу. Он у меня был сапожник. Да-а-а. Нелегкий, я вам скажу, это труд… Сапожник! Это вам не картинки малевать. Помню, отец давал мне на выделку кожу для сапог, а я ее должен был отбить и выкрасить специальным образом. У меня месяцами руки были по локоть красно-коричневые, словно я только что свежевал свинью… (Задумчиво хмыкает). Да-а-а… Отец делал отличные красно-коричневые сапоги…

АНТОН (пытаясь пошутить): Вот видите, вы тоже с детства были приобщены к краскам.

АЛОИЗ: Что?! К краскам? Да я их видеть не мог! Я сейчас иногда смотрю на свои руки и мне до сих пор кажется, что они не отмылись.

Алоиз выставляет вперед свои здоровые ручищи с закатанными рукавами и смотрит на них. Антон тоже глядит на его руки.

АЛОИЗ: Нет. Вы не подумайте. Мой отец не был каким-нибудь коммунистом! Он был славным бюргером. Всего добился своим трудом. По крупицам, по крупицам выбирался наверх.  Дал и мне возможность выбиться в люди. За что я ему всегда буду благодарен. И в первую очередь за то, что приучил меня к труду. (Поднимает палец). Труду и терпению! Трудиться и быть несгибаемым, как молодой дуб! Тебя бьют, а ты терпи, тебя бьют, а ты терпи. Делай свое дело! Это доля твоя такая! (Косится на Клару). Бог видит это и обязательно воздает по заслугам. 

Алоиз с удовлетворением окидывает взглядом хорошо обставленную комнату.

АЛОИЗ: Нет. Я, конечно, не хочу, чтобы Адольф гнул спину, так же, как и я, и делал сапоги, или, там, был каменщиком. Нет! В этом нет никакой необходимости. Я, как вы знаете, работаю в таможенном департаменте. Старший таможенный чиновник… Да-а-а. У меня уже есть состояние, мы хорошо живем, ни в чем не нуждаемся… Да, Клара? Я о другом. Мне хотелось бы, чтобы Адольф стал уважаемым человеком. Понимаете… Я, господин Ковалич, всегда мечтал о сыне. И мне очень хотелось, чтобы сын стал священником. Вам-то это, конечно, может показаться странным…

АНТОН: Ну почему же…

АЛОИЗ (с горечью): Год назад я отдал Адольфа в церковный хор, но у него, оказалось, совсем нет слуха! (Косится на Клару). Он ревет, как раненый марал!

АНТОН: Ну, это бывает, у меня вот, например, тоже с музыкальным слухом неважно… А вы что, считаете, это плохо, если он станет художником?

АЛОИЗ: А вы что, считаете, что хорошо? Нет, ну, если его возьмут расписывать потолок в церкви, то, возможно, дело стоило бы того, но я не думаю… Он же не этот… Как его? (Щелкает пальцами). Ну, тот, что в Ватикане изрисовал купол сценами из Святого писания и которому отвалили за это кучу золота…

АНТОН: Микеланджело?

АЛОИЗ: Да. Вроде он. 

АНТОН: Вы знаете, смешно прозвучит, но современникам Микеланджело совсем не нравился. Они считали его бездарностью.

АЛОИЗ: Да? Ну, тем более.

АНТОН: Эль Греко…

АЛОИЗ: Кто? Греки?

АНТОН: Эль Греко. Это один выдающийся испанский художник. Так вот, Эль Греко как-то спросили, что он думает о Микеланджело. На что Эль Греко ответил, что Микеланджело был хорошим человеком, но рисовать совершенно не умел.  Он даже предлагал Римскому папе Пию Пятому полностью перерисовать Сикстинскую капеллу.

АЛОИЗ: Вот как? Я и говорю, с этой живописью сплошная морока! Никогда не ясно, что хорошо, а что плохо. Если бы Клара не уговорила меня, я бы, конечно, никогда бы не ввязался в эту историю. (Вздыхает). Ну да чего уж теперь… Как там дела в вашей типографии? Я слышал, ее закрывают?

Алоиз показывает Кларе пустой кружкой, чтобы та подлила еще пива.

АНТОН: К сожалению, да…

АЛОИЗ: И почему же, интересно узнать?

АНТОН: Я, признаться, плохо знаю ситуацию. Позавчера приходила полиция. Изъяла какой-то тираж. По-моему, кто-то под видом журнала отпечатал листовки против императора и его политики. Что-то вроде этого. 

АЛОИЗ: Очень интересно! А директор типографии, стало быть, об этом не знал?

АНТОН: Вероятнее всего, не знал. В последнее время у нас были большие заказы, и мы работали в три смены. Трудно уследить за тем, что печатаешь. Точнее, за содержанием  того, что печатаешь. Не будешь же ты перечитывать от корки до корки свежий журнал или книгу, а мы иногда печатаем многотомные издания… Нам сдали в печать какой-то журнал, а внутри вместе с остальными страницами оказались политические листовки.

АЛОИЗ (с ироничным скепсисом): Звучит очень правдоподобно. Так и говорите в полиции.

АНТОН: Безусловно, если бы к нам в типографию кто-то принес листовки подобного свойства и попросил бы отпечатать тираж, то получил бы безусловный отказ, это точно. Но тут была явная хитрость…

АЛОИЗ: Да, хитрость… Там, где хитрость, не обошлось без польского еврея… Простите, господин Ковалич, так просто любил говаривать мой отец…

АНТОН: Ничего, я понимаю…

АЛОИЗ: Но здесь, уважаемый, совсем не евреи. Нет! Это все венгры мутят воду. Уж я-то знаю! А все почему? Всеобщая вседозволенность! Еще тридцать лет назад эти проклятые мадьяры были у нас вот где (показывает кулак). А также чехи, хорваты, поляки… Даже эти проклятые итальяшки. А этот Франц… мать его… Иосиф… Что он сделал? Все развалил своей перестройкой. Вначале мы потеряли часть Италии, потом Чехию, в крымскую кампанию проворонили эти… как их? Дунайские княжества… (Саркастически). Кня-яжества… Нет! Я знаю, о чем говорю! Это все венгры мутят воду. Они. Но поздно спохватились! (Передразнивает). Полиция изъяла тираж… Вот помяните мое слово, господин Ковалич, через десять-пятнадцать лет это все полыхнет. Все это! (Показывает куда-то за окно). И даже не из-за этих тунеядцев венгров, а из-за каких-нибудь там чехов или того хуже — сербов… Из-за этих блох на нашей шкуре. Полыхнет… И еще как полыхнет! Мало никому не покажется.

Алоиз крупными глотками допивает пиво.

АНТОН: Я, простите, не могу поддержать с вами должной беседы, так как полный профан в политике…

АЛОИЗ (вытирает губы от пивной пены): А я вот люблю… Почитать что-нибудь этакого, остренького… Да и вы, господин хороший, явно лукавите!  Что-то я не верю, что вы не симпатизируете этим новым… Как их? Либералам… Что ратуют за парламентскую республику, за федерацию. Только уж поверьте мне на слово, господин Ковалич. Добром это не закончится. Дайте им волю, и мы превратимся во французскую или немецкую колонию величиной с какую-нибудь… Баварию. Вот их надо было где держать (опять показывает кулак). Они только силу понимают. Клара, налей мне еще пива… И господину Коваличу тоже. Будете?

АНТОН: Спасибо, господин Гитлер, мне достаточно. 

АЛОИЗ: Ну как хотите. Клара! Ну, сколько тебя можно ждать?!

К нему спешно подходит Клара, Алоиз добродушно хлопает ее по заду.

АЛОИЗ (с усмешкой): Либералов этих всех драть надо по первое число. Доведут страну до войны… Все же только и норовят у нас кусочек оттяпать. (Хватает скрюченными пальцами воздух). Там урвать, сям урвать. А все эти! (Грозит Антону пальцем). Французики с англичанами. Они, сукины дети! Они подстрекают. А потом кричать будут на весь мир: аннексия, агрессия. Они разжигают…

КЛАРА: Ну что ты, Алоиз! Ну что ты все о войне-то? Накличешь еще беды. Ты что, хочешь, чтобы нашего Адика забрали на фронт?

АЛОИЗ: Да хоть бы и так! Ему бы воинская служба не помешала. Правда, этого жирдяя пристрелят при первой же атаке. Причем свои же, в спину (смеется). Хотя нет. Господин Ковалич обучит его своему ремеслу, и он будет служить где-нибудь в штабе… Писарем… Да? Или плакаты малевать будет. А? Господин Ковалич? Научите Адольфа малевать плакаты! «Все на фронт!», «За Родину!», «Клянусь победить врага»! Что скажете? Хотя ладно… Даст Бог, все будет хорошо. Он присмотрит за нами, грешными. (Крестится). Чтите Бога, господин Ковалич! Без него никак.

Сцена 4-я

Действующие лица:

Клара

Антон

Адольф

В комнате для занятий Клара и  Антон. Клара и Антон стоят поодаль друг от друга и разговаривают. Адольфа пока нет в комнате.

КЛАРА: Вы, может быть, поговорите с ним? Он уже два часа сидит в кладовке и не выходит. Ему утром крепко досталось от отца. 

АНТОН: А вы что же? Сами просили его выйти?

КЛАРА: Он не послушает меня.

АНТОН: Почему же?

КЛАРА: Он считает, что это я виновата, что не заступаюсь за него. Что я должна была защитить его… А я не могу. У меня уже не осталось никаких сил разрываться между мужем и сыном. А еще и Паула сейчас требует повышенного внимания. Так что…

АНТОН: Ну, вы же его мать. Кто у него есть еще ближе? И если творится несправедливость по отношению к ребенку…

КЛАРА (взрывается): Почему вы считаете, что несправедливость? Вы же даже не знаете, в чем дело! Адольф временами может быть о-о-очень несносным. А у меня маленькая дочь! И она все время болеет! И я не могу каждый раз выгораживать Адольфа перед… (Осекается). Вы не представляете, сколько у меня домашних дел. И Алоиз не берет в помощь служанку, он никому не доверяет, кроме меня. И это, в принципе, правильно…  Зачем нам посторонние в доме, я сама со всем замечательно справлюсь. К тому же Адольфу идет девятый год! Алоиз в его годы уже вовсю помогал отцу, а от Адольфа даже минимальной помощи по дому не дождешься!

(Оба ненадолго замолкают).

АНТОН: Вы видели его рисунки? 

КЛАРА: Да. Очень милые…

АНТОН: Они замечательные!

КЛАРА (немного приходит в себя): Да? С вами он очень изменился. Я имею в виду — в плане рисования. Сразу видно, что вы большой специалист в этом ремесле.

АНТОН: Да ну что вы… Я совсем не специалист. В том смысле, о котором говорите вы. Я просто кое-что знаю. Про художников, картины, вообще про искусство… Ну, конечно, и что-то из азов рисования: композиция, колористика…

КЛАРА: О! Прошу вас, не приуменьшайте свои заслуги. За те полгода, что вы занимаетесь с Адольфом, он стал замечательно рисовать! Мы с Алоизом вчера смотрели его рисунки. Они такие интересные! Эти все фрукты на тарелочках, как вы их называете, натюрморты… А как узнаваемо он нарисовал наш дом? Верно же? Так похоже! Даже наш сарайчик для дров не забыл…

АНТОН: Да. Я видел этот рисунок. Немного нарушена перспектива, но в целом очень симпатично. А вы обратили внимание, что в доме были черные окна?

КЛАРА: Нет, не обратила… А что, это важно? Очень возможно, что в доме все уже спят. И погашены свечи… Не правда ли? (Улыбается).

АНТОН: Возможно, спят…

КЛАРА: Слушайте! А вот эта картина с лошадьми! У меня даже не поворачивается язык, чтобы назвать ее рисунком… Ну та, с красными лошадьми, бегущими на темно-синем фоне. Очень красивая! Конечно, она нам с мужем показалась немного странной, Алоиз даже решил, что это какие-то гиппопотамы, а не лошади. Но я же вижу, что это лошади, и нарисована, как мне кажется, очень умело. Мне очень понравилась… 

АНТОН: Да. Очень красивая картина. Я попросил Адольфа изобразить, как он представляет себе человеческие эмоции. Радость и страх… Это была такая зарисовка на свободную тему. В стиле импрессионизма. Ну, это сейчас очень популярное течение… По заданию он должен был использовать только два цвета. Он выбрал эти. Красный — мы эту краску называем кармин и темно-синий, глубокий — ультрамарин. 

КЛАРА: Ультрамарин… Очень интересно. Я даже подумала отнести ее в ателье, чтобы для нее подобрали какую-нибудь небольшую рамочку. Вы нам подскажете, какую?

АНТОН: Конечно! Я думаю, Адольф будет очень горд. 

КЛАРА: Безусловно. Он любит, когда его хвалят.

АНТОН: Хвалите его обязательно…

КЛАРА (горько усмехается): Только, к сожалению, это так редко бывает…

Антон пожимает плечами.

КЛАРА (через паузу): Вы знаете, я обратила внимание, что он даже своих чудовищ стал меньше рисовать. А если и рисует, то непременно с улыбочками. У Адика, знаете, ведь тоже очень красивая улыбка. Он просто улыбается редко. У него вот здесь вот есть ямочка. У Паулы она тоже есть…

Клара дотрагивается до щеки пальцем и, видимо, вспоминая что-то, счастливо смеется.

АНТОН: Вы можете быть такой веселой. Вам очень идет, когда вы улыбаетесь. Хотите, я вас тоже научу рисовать? 

КЛАРА (смущенно): Ох-х-х! Ну вы скажете… Хотя я в детстве ужасно хотела научиться рисовать! Все чертила-чертила палочкой на земле возле курятника. Разных чертиков там… Палка, палка, огуречик… одним словом. У моей матери совсем не было денег, чтобы вот так вот нанять учителя. Адольфу в этом плане очень повезло…

АНТОН: Так тем более! Теперь я понимаю, от кого у Адольфа такой талант (улыбается). У вас обязательно получится. Поверьте, это совсем не сложно! Смотрите…

Антон протягивает Кларе карандаш. Клара в ответ протягивает руку, чтобы взять его, потом одергивает себя.

КЛАРА: Ой! (Смеется). Да ну что вы! У меня столько хлопот! Дочь все время болеет, да и Адольф, ну вы сами видите… Да и потом, Алоизу это не понравится (задумчиво поправляет волосы на затылке). Ну ладно… С вами, конечно, очень интересно! Понимаю Адольфа. (Улыбается). Я лучше пойду, попробую выманить его из кладовки. Когда он узнает, что пришли вы, он мигом выскочит. Ему сейчас так важно отвлечься…

Антон остается в одиночестве, прохаживается по комнате, широко шагая, заложив руки за спину. Останавливается возле семейных фотографий, разглядывает их. 

Входит понурый и мрачный Адольф. Он плетется еле-еле, не смотрит на учителя.

АНТОН: Ну! Привет, старина! Что приключилось с тобой?

АДОЛЬФ: Папа избил меня.

АНТОН: Понимаю… Бывает… Ты, наверное, опять нашалил?

АДОЛЬФ: Да.

АНТОН: И что же ты сделал?

АДОЛЬФ: Я случайно взял его бумаги. По работе…

АНТОН: Как же так? 

АДОЛЬФ: Не знаю… Так получилось… У Штефани был день рождения. Я ей хотел сделать рисунок, а бумаги не было, и я взял у папы со стола. Мне показалось, что они чистые. А это были какие-то документы…

АНТОН: Во-первых, на прошлой неделе я принес тебе много бумаги…

АДОЛЬФ: Она закончилась. А у Штефани завтра день рождения…

АНТОН: А во-вторых, брать без разрешения папины вещи, конечно же, нельзя, тем более документы.

АДОЛЬФ: Я думал, что они чистые. Я взял их и нарисовал Штефани собаку. Овчарку.

АНТОН (вздыхает): Могу предположить, что было потом…

АДОЛЬФ (начинает всхлипывать, жалея себя): Папа поймал меня и чуть не за-а-а-адуши-и-и-л. (Ревет). Он схватил меня за шею и поднял наверх. Вот так (обхватывает рукой свою шею, показывает).

АНТОН (немного испуганно мотает головой): Мда-а-а. Возможно, ты все же преувеличиваешь. Папа у тебя бывает чрезмерно строг, но… (Мешкает, чтобы дальше не обсуждать родителя). Он очень любит тебя… Все это неприятно, конечно… Ну, успокойся. А что мама сказала?

АДОЛЬФ: Ни-и-и-ичего… Она боится, что папа и ее побье-ет.

АНТОН: Ну что ты. Это невозможно! Это очень дурно — бить женщину. Мама у тебя невероятно прекрасная женщина. Добрая и красивая… 

АДОЛЬФ: Да-а! А мне оби-и-идно…

Антон приобнимает Адольфа за плечи. Некоторое время они молча сидят, слышно только, как время от времени всхлипывает Адольф.

АНТОН: Слушай, а кто такая эта Штефани?

АДОЛЬФ (медленно успокаивается, делает остаточные всхлипы): Девочка из нашего класса. У нее завтра день рождения. Я ей хотел….

АНТОН: Подожди-подожди, я это уже слышал. Ты хотел нарисовать ей собаку?

АДОЛЬФ: Да. Родители ей не разрешают иметь животных. Я ей хотел нарисовать и подарить.

АНТОН: Очень мило! Штефани тебе, наверное, нравится?

АДОЛЬФ: Да. Она хорошая.

АНТОН: Я дам тебе сегодня хороший большой лист для акварельных работ, и мы вместе нарисуем Штефани красивого щенка. Годится?

АДОЛЬФ: Годится… А мы не будем сегодня рисовать натюрморт?

АНТОН: Не знаю, а что?

АДОЛЬФ: Вы, наверное, принесли яблоко или виноград? Я бы его потом съел…

АНТОН: Ты что? Голоден?

АДОЛЬФ: Да… Я не успел позавтракать…

АНТОН: А что же ты не попросил у мамы, когда выходил из кладовки? Пусть бы она пораньше накормила тебя обедом. Я бы подождал, пока ты поешь.

АДОЛЬФ: А! (Машет рукой). На обед сегодня молочный суп. А я его ненавижу!

АНТОН: Понимаю тебя. Признаться честно, я и сам не люблю молочный суп. Кстати, не поверишь, у одного довольно знаменитого швейцарского художника, Альберта Анкера, есть даже такая картина — «Молочный суп». Представляешь?

АДОЛЬФ (с удивлением): Там что на ней? Суп?

АНТОН: Нет, конечно. Там изображены солдаты, которые из одного общего котла едят молочный суп. 

АДОЛЬФ: Солдаты?

АНТОН: Да. Представь только на секундочку. Дело было в далеком 1529 году. Больше трехсот лет назад. Католики и протестанты, устав от постоянных боев и распрей, измученные и оголодавшие, устроили перемирие и скрестили свои ложки над общим котелком с горячим молочным супом.

АДОЛЬФ: А этот художник их нарисовал?

АНТОН: Нет. Это случилось намного позже. Альберт Анкер просто решил своей картиной показать, что обычный молочный суп, то есть обычные человеческие радости, сближают людей. Даже тех, кого разделяет религия. Непримиримых борцов. В какие-то моменты такое сближение бывает важнее, чем все церкви мира.

АДОЛЬФ: Наверное, это был волшебный суп…

АНТОН: Возможно. По сути, каждый мамин суп по-своему волшебный. Он дает ребенку силы. Делает его крепким, здоровым и умным.

АДОЛЬФ: Не думаю, что молочный суп волшебный. Вот куриный суп с клецками и колбасой — волшебный. Он вкусный, и я его очень люблю (облизывается).

АНТОН: После занятия я обещаю поговорить с твоей мамой и попросить для тебя что-нибудь волшебное и вкусное… А сейчас, может быть, приступим? Ты как? Есть силы?

АДОЛЬФ: Есть…

Антон раскладывает краски и бумагу, достает все из большой заплечной сумки.

АНТОН: Слушай! Чуть не забыл! Раз уж мы с тобой разговорились про волшебство. Я принес тебе репродукцию картины «Вознесение» Эль Греко. Давно хотел это сделать, да все никак не находил, а вчера у нас в типографии печатали какой-то очередной художественный журнал… Качество, конечно, неважное. Но представляешь, какая оказия — одна из иллюстраций как раз «Вознесение» Эль Греко… Смотри! Вот где настоящее волшебство!

Адольф смотрит на листок с иллюстрацией.

АНТОН: Ты же, конечно же, знаешь про Христа…

АДОЛЬФ (удивленно глядит на Антона): Знаю, конечно. Я же ходил в церковный хор…

АНТОН: Ну, тем более… 

Антон и Адольф внимательно рассматривают иллюстрацию, разложенную перед ними.

АНТОН: Ты знаешь, мне кажется, твоя мать очень похожа на Деву Марию на этой картине.  Как ты считаешь?

АДОЛЬФ: Да. Похожа.

АНТОН: Очень похожа! Дева Мария, конечно, похожа на всех матерей мира. Она всегда скорбит о своем сыне и желает для него легкой участи в жизни. И ей в этом помогает безграничная любовь. А любовь, как мы знаем — сама по себе волшебная сила и всех… Что? Победит!

АДОЛЬФ: И даже Человека-скалу?

АНТОН: Всех! А Человека-скалу и подавно. Береги, пожалуйста, эту Деву Марию, и она тебя тоже будет оберегать… (Через паузу). Ну что? А теперь приступим к щеночку для Штефани?

АДОЛЬФ: Приступим!

Часть вторая

Сцена пятая 

Действующие лица:

Алоиз

Клара

Адольф (14 лет)

Прошло 6 лет. Большая гостиная дома Алоиза. Алоиз восседает на большом стуле. Клара что-то прибирает в комнате. На диване в гостиной с книжкой лежит Адольф.

АЛОИЗ: Так и знай! Я выставлю его из дома, если он еще раз заявится!

КЛАРА: Алоиз, не будь таким бездушным. Адольф очень привязался к нему. Ты же видишь, как он рад, когда он приходит. Господин Ковалич будет помогать Адольфу готовиться в художественную академию. Ну, скажи, что случилось? Почему ты завелся с самого утра?

АЛОИЗ: Да он уже шесть лет таскается к нам! И все без толку! А от этого остолопа (кивает на лежащего на диване Адольфа) никакого толка. Только и знает, что бездельничать и малевать свои картинки! Ты что, так и рассчитываешь сидеть у родителей на шее? У?

КЛАРА: Ну, послушай, ему же всего четырнадцать лет…

Алоиз зло смотрит на нее. Ничего не отвечает, трясет головой и нервно прохаживается вдоль комнаты, изредка поглядывая на лежащего Адольфа.

АЛОИЗ:  А еще эти дурацкие книжки! Что это за мода пошла у современных подростков целыми днями валяться с книжкой?! Я как не войду к нему в комнату, он лежит, читает. Уткнется в свою книжку, и ничего для него не существует! Читает, читает… Что ты все хочешь вычитать? Они же даже гулять на улицу не ходят. Торчат в своих бесконечных романах. Друзей нормальных нет… Я в его годы с улицы не вылазил, то городки у нас, то лапта, то…

КЛАРА: Ты же в детстве все время работал?

АЛОИЗ (в гневе): Что?!

КЛАРА: Я имела в виду, что ты все время работал и еще успевал при этом отлично учиться… 

АЛОИЗ: Да, Клара! Я с детства тяжело работал, и тебе это хорошо известно. А еще я учился в воскресной школе. А за каждую тройку меня отец сек нещадно. А про двойки я даже думать боялся.  А  у этого осла одни двойки и тройки, и я его даже ни разу не высек. Ну ничего… (Потрясает кулаком). Он у меня как-нибудь ответит за все. И ты тоже. 

КЛАРА: Ну что ты, Алоиз…

АЛОИЗ: Да, да.  Это все ты со своим характером! «Оставь мальчика в покое, он творческая личность, у него склонность к живописи». Избаловала его вконец. В кого он вырастет с таким воспитанием?

Алоиз поворачивается к Адольфу, который лежит, отвернувшись от спорящих родителей.

АЛОИЗ: Что ты отвернулся от нас? Я, мерзавец, про тебя сейчас говорю.

АДОЛЬФ: Я все слышу.

АЛОИЗ: Повернись ко мне.

Адольф нехотя поворачивается и откладывает книгу. Кладет ее рядом с диваном. Алоиз смотрит на обложку.

АЛОИЗ: Вот что ты все там читаешь? 

АДОЛЬФ: «Остров сокровищ».

АЛОИЗ: Остров сокровищ? Кто автор? 

АДОЛЬФ: Стивенсон…

АЛОИЗ: Стивенсон? Я так и думал. Проклятый англосакс! Забивает детям голову чушью. Остров сокровищ! Поначитаются этой ерунды, потом думают, что манна небесная к их ногам сама свалится. Сокровищ они захотели! Вот ответь мне, почему ты не выходишь на улицу?

АДОЛЬФ:  Там скучно.

АЛОИЗ: Что?! Скучно? 

АДОЛЬФ: Да. Там совсем нет ребят. Все на дополнительных занятиях.

АЛОИЗ: А этот твой дружок, как его, Август?

АДОЛЬФ: Он только завтра возвращается. Их с хором возили выступать в Линц.

АЛОИЗ: Ну а другие что?

АДОЛЬФ: Ничего. Мне не с кем гулять. Ты еще давно обещал мне подарить собаку. Но так и не подарил. Я бы с ней гулял…

КЛАРА (желая прервать этот разговор): Ты сегодня что-то очень разошелся, Алоиз. У тебя опять подскочит давление. Ты помнишь, что тебе сказал доктор Минц? 

АЛОИЗ: Занимайся-ка ты своим делом. А? Я держу себя в руках. Доктор Минц… доктор Минц… Да. Я сейчас сам собираюсь прогуляться. Пойду, дойду до «Старого Вилли»…

КЛАРА: Ты бы лучше сходил в парк. Подышал свежим воздухом. Сейчас там так чудесно… Свежо… Знаешь, сейчас модно… эта… скандинавская ходьба с палочками…

Клара показывает, как ходят с палочками. Алоиз с удивлением смотрит на Клару.

КЛАРА: После того как ты вышел в отставку, ты себя всего извел. Я же вижу. Тебе нужно завести какое-то хобби…

АЛОИЗ: Какое еще хобби? И ты туда же со своими англосаксонскими словечками? Тебя художник научил? Мне не нужно никакого хобби. И я отлично провожу время в «Старом Вилли».

КЛАРА (вздыхает): Что-то ты туда зачастил.

АЛОИЗ: Ты что, надумала меня поучать с утра?!

КЛАРА: Ну что ты, Алоиз. Делай, как сам знаешь, я же просто хочу как лучше…

АЛОИЗ: Не надо как лучше! Ты мне приготовила вещи для прогулки? Мою рубашку и жилет?

КЛАРА: Да. Они там, на гладильном столике.

АЛОИЗ: А брюки?

КЛАРА: Конечно, Алоиз , там все тебя ждет.

АЛОИЗ: Да. И скажи этому своему художнику, чтобы он больше к нам не приходил. Я больше не дам на него денег.

КЛАРА: Но послушай, Алоиз, он и так стал приходить к нам только раз в неделю… 

Алоиз не глядя на жену, нагибает голову.

АЛОИЗ: И слушать ничего не хочу. Чтобы ноги этого польского жида у нас дома не было! Сегодня я поговорю с господином Шнитке, чтобы он приходил к нам и учил Адольфа конторскому делу. И больше не заводи со мной этих разговоров. Все (машет рукой). Я все сказал!

Алоиз уходит.

АДОЛЬФ: Мам, он что, больше не будет оплачивать господина Ковалича?

КЛАРА (вздыхает): Ну ты же слышал, сынок, что сказал отец.

АДОЛЬФ: Может, ты поговоришь с ним? 

КЛАРА: Ты прекрасно знаешь, что это бесполезно…

АДОЛЬФ: Антон очень расстроится, ты же знаешь, что он сейчас живет только художественными  уроками. А за этот месяц от его услуг отказались еще двое учеников.

КЛАРА: Откуда ты знаешь?

АДОЛЬФ: Он мне сказал. Остался я и та девчонка, к которой он ходит на Шпагельштрассе.

КЛАРА: Ну что же… Это очень прискорбно… А что он собирается делать, он не говорил?

АДОЛЬФ: Говорил… Говорил, что в этом городишке его задерживают только занятия со мной. (Искоса смотрит на мать). Он уже давно присматривает себе что-то в Вене.

Клара задумчиво поправляет прическу.

КЛАРА: Так значит, он уедет, когда получит отставку у нас?

АДОЛЬФ: Конечно, уедет! И правильно сделает. Я бы тоже уехал из этой дыры. Получу аттестат и свалю отсюда.

КЛАРА: Ты его получи сперва! Отец прав. Ты совсем не думаешь об учебе. Учишься с двойки на тройку. Ничего не желаешь делать…

АДОЛЬФ: Ну все! Началось! И ты туда же!

Адольф берет книгу и демонстративно отворачивается к стене.

КЛАРА: А ну-ка, вставай! Не разлеживайся здесь. И иди к себе в комнату. Сегодня придет Антон, а у тебя наверняка ничего не готово. (Останавливается, с горечью качает головой). Как же мы ему это скажем?

Клара берет веник и начинает подметать пол.

КЛАРА: Адольф, сынок, ты ему ничего не говори, я сама ему скажу после твоего занятия. Хорошо?

АДОЛЬФ (бурчит): Хорошо.

Клара молча смотрит куда-то в угол, затем подходит к лежащему Адольфу и пихает его в спину веником.

АДОЛЬФ: Ну, мам!

КЛАРА: Живо к себе наверх! Что я сказала?

Адольф нехотя поднимается и ворча уходит к себе.

Сцена шестая

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Антон

Адольф

Клара

Закончился урок рисования. Антон в комнате Адольфа. На мольберте приколот недорисованный городской пейзаж. Антон протирает кисти тряпочкой и аккуратно складывает все в сумку. Адольф стоит рядом с ним.

АНТОН (в приподнятом настроении): Адольф, а я, между прочим, показывал твои картины в Вене своим друзьям-художникам, и они их находят очень интересными! Все уверены, что у тебя в будущем очень хорошие шансы поступить в Академию. Туда принимают уже с семнадцати лет. А тебе же уже четырнадцать? Не заметишь, как время пролетит. Нам надо только потрудиться побольше и научиться оттачивать кое-какие детали. Я бы на следующей неделе основательно проработал композицию. И чувство перспективы у тебя пока хромает… Ну? (Протягивает ему руку).  До следующей недели?

АДОЛЬФ: Уже убегаете? 

АНТОН: Да, дружище… Мне нужно сегодня успеть заказать кое-какие вещицы в магазине. А у них там самовывоз… 

АДОЛЬФ: Мне нужно вам кое-что сказать… 

Адольф медлит.

АНТОН: Что же?

Адольф собирается уже было что-то сказать, потом машет рукой.

АДОЛЬФ: А! Ладно. 

АНТОН: Ну, говори же. В чем дело? 

АДОЛЬФ: Ну, хорошо. Можно один вопрос?

АНТОН: Конечно.

АДОЛЬФ: А почему мой папа называет вас… жидом? 

Антон прекращает собираться. Останавливается и смотрит на Адольфа.

АНТОН: А ты разве не понимаешь? Видимо, потому что я еврей. (Смеется). А жид — ну, это такое ругательство… Но знаешь, оно меня не обижает. Точнее, это ругательство, услышанное от него. Вот если бы ты меня назвал жидом, я бы, конечно, очень обиделся. И даже надавал тебе тумаков. 

Антон смеется и дурашливо боксирует с Адольфом.

АДОЛЬФ (уворачиваясь от ударов): Вы же поляк…

АНТОН: Поляк, конечно. Польский еврей. 

АДОЛЬФ: А что, в Польше много евреев?

АНТОН: Очень много! Было время, когда  Польшу даже называли Еврейским раем…

АДОЛЬФ (удивленно): Ого! Раем?

АНТОН (прекращает боксировать, останавливается): Да. Раем. Представь себе! Знаешь, был в Средние века в Польше замечательный правитель. Его звали Казимир Великий. Он вел очень мудрую политику. Предоставляя людям свободу вероисповедания, разрешая людям заниматься тем, чем они захотят и смогут заработать на кусок хлеба, он объединил вокруг себя много народов и земель. И это произошло не за счет войн и захватов чужих территорий. Обрати, пожалуйста, на это внимание. Он отменил многие суровые законы, которые тогда царили в средневековой Европе. И к нему тут же потянулись люди и даже целые государства. И конечно же, в первую очередь кто?

АДОЛЬФ: Кто?

АНТОН: Конечно, евреи — самый многострадальный народ в Европе. Казимир Великий им сказал — приезжайте к нам, и вы будете обладать всеми правами, которыми должен обладать свободный человек. Вы сможете строить города, торговать, учиться, растить детей, и над всем этим будет главенствовать закон, а не феодальные принципы и национальное неравенство.

АДОЛЬФ: С чего это он был к ним там благосклонен? Он что, сам был еврей?

АНТОН: Нет. Он не был евреем. Он был просто умный человек. Он понимал, сколько всего хорошего евреи смогут сделать на его земле, если их никто не будет трогать. Кстати, в Кракове в Национальном музее есть даже такая картина: «Казимир Великий и евреи»  Войцеха Герсона. Там как раз изображен этот исторический момент, где король Казимир приглашает в Польшу евреев… 

АДОЛЬФ: И почему так не любят евреев?

АНТОН: Сложный вопрос. Ты, конечно, нашел время затеять такое обсуждение…

АДОЛЬФ: Мне правда интересно.

АНТОН: Да уж… Не любят… (Задумывается). По разным причинам. Кому-то не нравится, что они шибко активные, а кто-то говорит, что потому, что евреи якобы распяли Христа. Но это все чушь, конечно. Я думаю, не из-за этого. 

АДОЛЬФ: А из-за чего? 

АНТОН: Как мне кажется, проблема кроется в том, что евреи до сих пор не имеют своего государства. Они испокон веков соседствуют с другими народами, живут в разных странах и всегда воплощают собой такого… знаешь ли — соседа. А ведь соседа чаще всего не любят. Особенно, если он шибко умный, образованный и умеет трудиться… А так как у евреев нет своего государства, то у них нет и армии, полиции, нет возможности защитить себя. Невежественные люди видят, что их можно обидеть, и пытаются это сделать…

АДОЛЬФ: А среди художников много евреев? 

АНТОН: Я бы все-таки не делил художников по национальному признаку. Какая тебе разница, кем написана картина? Китаец ее нарисовал, славянин или еврей? Картина тебе нравится или нет? Так какого черта тебе знать, кто художник?

АДОЛЬФ: Ну, просто… Интересно для общего развития, на будущее… 

АНТОН: А ты думаешь, что я сопоставляю художников по национальностям? Ну, хорошо. Писсарро — еврей. Отличный художник, я, по-моему, показывал тебе его картины. Прекрасный импрессионист, живет в Париже. Кстати, среди импрессионистов почему-то особенно много евреев. Ну, Модильяни — еврей… Я, между прочим, знаком с ним. Очень талантливый молодой человек. Тоже, кстати, живет в Париже, мы с ним там и познакомились.

АДОЛЬФ: Папа говорит, что искусство импрессионистов оскорбляет общество и Бога… 

АНТОН: Твой папа много чего говорит. Не всему же следует верить и тем более повторять в приличном обществе. Настоящее искусство всегда кого-нибудь оскорбляет. Такова сама суть искусства. Картины Рубенса оскорбляют толстых или, наоборот, худых…  А Босха вообще до сих пор считают еретиком, оскорбляющим церковь…

АДОЛЬФ: Так можно про все что угодно сказать!

АНТОН: Конечно! Оскорбить может все что угодно. И кого угодно. Вот представь, нарисовал художник… (Задумывается). Допустим — черный квадрат…

АДОЛЬФ: Черный квадрат?

АНТОН: Ну, предположим. Черный квадрат. Этот же квадрат тут же кого-нибудь и оскорбит! Любителей овалов или параллелепипедов. Оскорбит всех чернокожих… Любителей классической живописи. Да этот черный квадрат оскорбляет само мироздание своим присутствием! Что же теперь, не заниматься искусством и только и опасаться, что ты кого-нибудь обидишь или оскорбишь? (Хмыкает). Особенно Бога! Уж поверь, Богу на подобные оскорбления просто наплевать. Понял мою мысль?

Адольф молча кивает. Антон собирается уходить.

АДОЛЬФ: Конечно… (Неожиданно выпаливает). Антон, папа хочет отказаться от ваших услуг… Он сказал маме, что не даст больше денег на уроки.

АНТОН (разворачивается): Вот как? Признаюсь, я не очень удивлен… Было бы даже правильнее сказать, что я больше удивлен, что наши уроки длились так долго. Скажу прямо, твой папа специфический человек, но я не обижаюсь на него. Бог ему судья… А мама что? Что сказала на это?

АДОЛЬФ: Мама расстроилась… Мне вообще не стоило вам ничего говорить. Мама сама хотела вам все рассказать после уроков. Мне очень жаль, Антон… Я так привык к нашим встречам.

Антон обнимает Адольфа и треплет его по голове.

АНТОН: Ну ничего, ничего, мы же можем видеться и просто в неформальной обстановке. Мы можем встречаться в парке, гулять и болтать о том о сем.

АДОЛЬФ: Я знаю, что вам нужны деньги, вы же мечтаете о Вене. Вы уедете и все.

АНТОН: Слушай, дружище, через три года ты приедешь поступать в Вену, в художественную Академию…

Адольф пробует протестовать, но Антон жестом останавливает его.

АНТОН: Я уверен, что ты приедешь поступать в Академию и непременно поступишь! А я тебе буду помогать!

В комнату входит Клара. 

КЛАРА: Здравствуйте, господин Ковалич. Я все ждала, ждала внизу… Урок вроде закончен, а Адольф все не спускается, а я не решилась подняться. Через полчаса придет Алоиз, а мне очень нужно с вами поговорить, господин Ковалич…

АНТОН: Здравствуйте, Клара! Конечно, я к вашим услугам.

КЛАРА (поворачивается к Адольфу): Сынок, подожди, пожалуйста, в гостиной, пока мы поговорим с господ… с Антоном. Хорошо?

АДОЛЬФ: Конечно, мама.

Адольф уходит. Антон и Клара стоят друг напротив друга. Антон подходит к ней и обнимает ее. Клара и Антон целуются.

КЛАРА: Послушай, Антон, у нас мало времени…

АНТОН: Я знаю, Клара, Адольф мне все сказал. Это наше последнее занятие. 

КЛАРА: Я сама хотела тебе сказать.

АНТОН: Какая разница…

Страстно обнимает Клару, заваливает ее на постель Адольфа.

КЛАРА: Подожди! Подожди! Ты уедешь в Вену?

АНТОН: Да. Ты знаешь, я предполагал, что так будет. Последнее время Алоиз даже не здоровается со мной. 

КЛАРА: Нужны тебе его здорованья…

АНТОН: Не нужны, конечно. Ты мне нужна… И Адольф. Я…

КЛАРА: Обними меня крепче. 

Антон и Клара обнимаются и целуются.

КЛАРА: Нет, нет… Не сейчас… Как я буду здесь без тебя? Не уезжай. Я что-нибудь придумаю…

АНТОН: Хорошо, хорошо…

С улицы доносится пьяный голос Алоиза.

КЛАРА: Это вернулся Алоиз. Он опять пьян. Тебе лучше поскорее уйти отсюда, ты его знаешь, он в бешенстве может тебя убить.

АНТОН: Еще минутку… 

В комнату, чтобы предупредить Антона о приближении отца, вбегает Адольф и видит, как они обнимаются. На минуту он замирает и смотрит на них, затем ни слова не говоря разворачивается и уходит.

Сцена седьмая

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Адольф (Адик)

Август (друг детства Адольфа — Гуська). 14 лет. Долговязый, худой шатен с крупными чертами лица — большим носом, губами. С большими, чуть навыкате глазами.

Комната друга Адольфа — Августа Кубичека. Адольф и Август сидят на кровати и болтают.

АДИК (показывает другу несколько открыток): Смотри, что у меня!

Адольф и Август склоняется над карточками.

ГУСЬКА: Ну, ничего себе! Где ты взял?

АДИК: Мой учитель рисования — Ковалич — недавно оставил пачку открыток на столе, я вытащил оттуда самые интересные. Смотри! Тут еще голая. У нее тут жопа и сиськи открыты.

ГУСЬКА: Ого! А кто это?

АДИК: Сейчас, погоди…

Адольф переворачивает карточки. Вслух читает.

АДИК: Франсиско Гойя. Обнаженная Маха.

ГУСЬКА: Хо-хо! Маха! Хотел бы я у этой Махи потрогать сиськи. Они у нее, конечно, не такие здоровущие, как у нашей Марты, но тоже ничего.

АДИК: У вашей Марты жопа жирнющая, в дверь еле входит. А у этой жопа красивая.

ГУСЬКА: Да. Красивая… Ой, подожди. А это кто? Смотри, тут несколько. Ну и зады!

АДИК: Это… Гюстав Курбе — «Купальщицы».

ГУСЬКА: Гюстав Курбе — наверное, француз.

АДИК: Конечно, француз! Французы знают толк в голых бабах. Смотри, вот еще тоже Курбе… Спящие! Вот это да. 

ГУСЬКА: У меня уже встал.

АДИК: У меня с утра стоит, как я эти карточки увидел.

ГУСЬКА: Да! Этот Курбе большой молодец! Вот это художник! Сразу видно, большой специалист. Ты тоже так можешь?

АДИК: Что?

ГУСЬКА: Ну, вот так рисовать?

АДИК: Я что, по-твоему, на уроках голых баб рисую?

ГУСЬКА: Ну, вообще настоящие художники рисуют. Я слышал, у них есть натурщицы.

АДИК: Кто это? 

ГУСЬКА: Ну, это такие бабы, которые за деньги раздеваются перед художником, и он их рисует.

АДИК: И все?

ГУСЬКА: Конечно, все! Это специально так. Мне Йоська рассказывал. У него старший брат уехал в Вену учиться в художественную академию. Там вообще студентам забесплатно приводят девчонок. Они раздеваются, а студенты их рисуют.

АДИК: Вот это да! Только рисуют?!

ГУСЬКА: Конечно! А если ты думаешь, что им разрешают потом загнать этим девчонкам свой стручок, то ты сильно ошибаешься. Для этих целей есть другие барышни.

Густав многозначительно кивает.

АДИК: Да знаю я!

ГУСЬКА: Чего ты знаешь-то?  Знает он! Ты ж небось и не сосался ни разу. 

АДИК: Сосался… Три раза.

ГУСЬКА: Ха-ха. Знаю! Точно сосался! С сестрой, матерью и своей жопой!

АДИК: Ты просто козел! Отдавай карточки! 

Адольф подходит к  Густаву,  чтобы отобрать  открытки.

ГУСЬКА: Ну ладно, прости! 

АДИК: Быстро сюда!

ГУСЬКА: Оставь хотя бы одну?! Вот эту!

АДИК: Так я и позволю тебе полировать свою свистульку на мои открытки. Будешь в следующий раз думать, что говоришь! Вали домой и пой псалмы в постельке у своей бабушки. «Золотой голосок» со вставной челюстью!

Вырывает у друга открытки и аккуратно складывает их в пачку.

ГУСЬКА: Ну и ладно! Только малолетки дрочат на карточки! А я видел дела и посерьёзнее.

АДИК: Чего ты видел? Писюны старых пердунов в вашем приходе?

ГУСЬКА: Не твое дело! Уж ясно посерьезней твоего Курбе.

АДИК: Ну, ладно, чего?

ГУСЬКА: Не твое дело.

АДИК: Ну и фиг с тобой, можешь не говорить. Я ухожу!

ГУСЬКА (выпаливает): Я видел голой нашу Штефани Исаак из класса!

Адольф замирает и от волнения чуть не роняет карточки.

АДИК: Не ври!

ГУСЬКА: Чего мне врать?  Она же с матерью живет напротив нашего дома, через дорогу. Ее комната как раз напротив моей.  Я каждый вечер плотно занавешиваю окна, а сам в щелочку смотрю, как она готовится ко сну. Обычно я видел только ее тень на шторе, она тоже всегда окна зашторивает, а вчера, видимо, забыла…

АДИК: Кто? Штефани?

ГУСЬКА: Ну конечно, Штефани! Ты что, глухой?! Штефани! Не буду же я подсматривать за ее старой мамашей…

АДИК (сглатывает от волнения): И что ты видел?

ГУСЬКА (подманивает Адика поближе и говорит негромко, заговорщицки):  Я помню, что она тебе нравилась в первых классах. Как ты ее там называл? «Золотая змейка»?

АДИК (оправдываясь): Она же рыжая…

ГУСЬКА (радостно): Ага! Рыжая — во всех местах!

Гуська радостно смеется, Адик с возбуждением и ненавистью смотрит на него.

АДИК: Ну?! Что ты видел?

ГУСЬКА (делает успокаивающий жест рукой): Сижу я вчера перед окошком и вижу, как Штефани зажигает лампу и садится на свою кровать, и большим гребнем начинает расчесывать свои длинные рыжие волосы, а ты знаешь, волосы у нее длиннющие, прямо до самой попы. Она одной рукой их захватывает, а другой начинает медленно  расчёсывать. Она их расчесывает, расчесывает, расчесывает…

АДИК: Болван!  Ты будешь дальше рассказывать или нет?!

Гуська останавливается, чтобы всласть понаблюдать за взволнованным Адиком.

ГУСЬКА: Интересно? Тогда гони две карточки!

АДИК: Еще чего! Ты мне будешь заливать про то, как она чешет свои волосы, а я тебе дам две карточки?

ГУСЬКА: Смотри сам… Она потом начинает готовиться ко сну и надевает ночнушку, она у нее такого нежно-розового цвета… Но если это тебя совсем не волнует…

АДИК: Замолчи! На! 

Адольф нетерпеливо выхватывает две карточки и кидает их Густаву.

ГУСЬКА (придирчиво разглядывает их): Не! Не эту, дай вон ту — Курбе. Где она жопой повернута. 

Адольф не глядя быстро вытаскивает ту карточку, на которую указывает Густав, и отдает ему.

АДИК: Ну?!

ГУСЬКА: Ну, вот она заканчивает причесываться, поднимается с кровати и берет свою ночнушку… А она у нее такая длинная, прямо до пят… 

Адольф зажмуривается.

ГУСЬКА: Она снимает свое платье и остается только в одних трусах. Поворачивается ко мне своими грудками… А грудки у нее вот такие. Смотри.

Гуська складывает ладони лодочкой и прикладывает к своей груди. 

ГУСЬКА: Маленькие, но такие, знаешь, крепкие, с вишенками посредине. Вот такие вот. (Сворачивает фиги и прикладывает к груди). Она идет по комнате, и они у нее вот так…

Гуська изображает, как груди трясутся при ходьбе.

Адольф не выдерживает напряжения и бьет друга по лицу. Карточки разлетаются по комнате. Август хватается за разбитый нос, а Адольф спешно собирает карточки и выбегает из комнаты.

Сцена восьмая

Действующие лица:

Алоиз

Клара

Адольф

Алоиз пьяный в гневе врывается в общий зал, в котором находятся Адольф и Клара. Адольф сидит за столом, он только закончил ужинать. Клара убирает посуду и что-то поправляет в шкафу. Когда все видят настрой Алоиза, все напрягаются и волнуются. Алоиз от входа что-то кричит.

АЛОИЗ (стоит пьяный, качается): Смотри, Клара, что я нашел у него под матрасом!

Алоиз бросает на стол перед Адольфом пачку открыток с обнаженными красавицами на картинах.

АЛОИЗ: Отвечай! Откуда у тебя это?

АДОЛЬФ (испуганно): Не знаю… Нашел…

АЛОИЗ: Только не вздумай мне лгать! Тебе дал это твой учитель? Этот польский жид? Этот мерзкий мозгляк? Я знаю, что вы с матерью от него без ума. Как же он осточертел мне!

Алоиз тяжело опирается на стол и пристально смотрит на Адольфа.

АЛОИЗ: Ты что, рукоблудствовал? А? Знаешь, что рукоблудие — это грех? Ты знаешь, что в Библии этот грех называется прелюбодеяние? А ведь прелюбодеяние — это один из смертных грехов!

Адольф молча кивает.

АЛОИЗ: Ты непо… Вы все не понимаете! Он специально растлевает тебя, этот ублюдок. Я засажу его за решетку! Проклятый поляк! А ты, тупая корова, куда смотрела? Я знаю! Это все ты! Я помню, как ты нахваливала мне его… У него такая бородка… Ты что? Путалась с ним? Путалась? У Адольфа в комнате? Что?! Я догадывался, что так будет. Твоя мать была шлюхой, и ты такая же… И нечего таращить на меня свои тупые жалкие глаза! Отвечай? Путалась? 

Алоиз подносит бутылку ко рту и делает большой глоток. Замахивается локтем на Клару.

АЛОИЗ: У-у-у! Отродье… Но сына я вам не дам сбить с толку. Ишь чего выдумали со своим художничком… А? Что ты сказала?! Молчишь? Ну молчи, молчи… Все молчите… (Через паузу). Ты что, не видишь? Ты ничего не видишь? А то, что Адольф растет такой же слабохарактерной мразью, как и ты! Ты что, хочешь, чтобы он закончил жизнь в слугах? В холопах? Или чтобы его забрили в солдаты?  Что ты молчишь? Ну же! Отвечай, тварь!

КЛАРА: Мне кажется, ты выпил и тебе нужно пойти прилечь…

АЛОИЗ: Слышишь?! Отвечай, тварь!

КЛАРА: Алоиз, по-моему, ты неправ…  И не кричи, пожалуйста, так. Ты разбудишь Паулу…

АЛОИЗ: Что? Что ты посмела сказать? Я неправ? Какая же тупая дура! Как ты смеешь мне это говорить? Я приютил тебя, дал тебе все, что мог. Где твоя благодарность? Ты каждый день должна меня благодарить за свою судьбу. Благодари сейчас же!

КЛАРА: Спасибо тебе, Алоиз…

АЛОИЗ: Что? Громче! Не слышу!

КЛАРА: Спасибо тебе, Алоиз!

АЛОИЗ: На колени вставай, потаскуха!

АДОЛЬФ: Папа, не надо…

АЛОИЗ: Заткнись! Я тобой позже займусь. (Кларе). Вставай. Давай! На колени!

КЛАРА: Послушай…

АЛОИЗ: Если ты не встанешь, я проломлю тебе голову этой бутылкой. 

Алоиз переворачивает бутылку и берется за горлышко.

Клара покорно встает на колени.

КЛАРА: Спасибо тебе, Алоиз!

АЛОИЗ: Во-о-о-т! Громче!

КЛАРА: Спасибо тебе, Алоиз!!!

АЛОИЗ: Вот то-то же! Поднимайся теперь!

Алоиз отворачивается от нее, задумывается и опять пьет из бутылки. Клара тяжело поднимается с пола и покорно становится возле стола, пригнув голову.

АЛОИЗ (поворачивается к Адольфу): Так. Теперь ты. Иди сюда! Или ты мне сейчас расскажешь, кто это тебе дал, или я сейчас заткну их тебе в глотку и заставлю проглотить. Это у них там, в Польше, принято разглядывать такие картинки и удовлетворять себя. А здесь, в Австрии, строгие нравы. Мы чтим церковь! Слышите? Мы чтим церковь!!! А церковь запрещает всякую похоть. И если церковь не может наказать тебя, то я сейчас накажу тебя за твою похоть. 

Алоиз отставляет бутылку и озирается по сторонам, будто в поиске чего-то.

АЛОИЗ: Клара, принеси мне свои портняжные ножницы!

КЛАРА (испуганно): Ты что, Алоиз?

АЛОИЗ: Живо принеси свои большие портняжные ножницы, шлюха!

КЛАРА: Что ты собираешься с ними делать?

АЛОИЗ: А вот увидишь…

КЛАРА (плача): Алоиз, пожалуйста… Что ты задумал?

АЛОИЗ: А я сейчас отрежу ему пальцы на его поганой руке. И он больше никогда не сможет грешить. Это послужит всем хорошим уроком… Правда, Адольф? Ты же не притронешься больше к своим поганым картинам?! (Разворачивается к Кларе). О! Послушай-ка, Клара. Если он останется без пальцев, его же точно не возьмут в армию. Ты же этого больше всего боялась? Как он будет стрелять из винтовки со своей культей? 

Алоиз изображает рукой культю и пьяно смеется.

КЛАРА: Алоиз, опомнись!

АЛОИЗ (резко): Живо неси, иначе сверну твою тупую голову!

АДОЛЬФ (в страхе и мольбе): Папа, не надо! 

Адольф падает перед отцом на колени, пытается поймать его руку для поцелуя, но Алоиз, как пса, отбрасывает его ногой. 

АЛОИЗ: Неси ножницы, Клара!

Клара в исступлении пятится из комнаты.

АДОЛЬФ: Папа, папа, пожалуйста! Не делай этого! Я больше никогда не притронусь к себе, прошу тебя, я буду каждый день молиться, я больше не притронусь к себе. Пожалуйста, папа, не надо!

АЛОИЗ: Живо! Ножницы!

Входит Клара и несет перед собой большие портняжные ножницы.

АЛОИЗ (надвигается на Адольфа): Я сейчас отрежу твои поганые пальцы и подарю их вашему вонючему поляку-художнику. А потом размозжу ему его интеллигентскую морду!

Алоиз хватает за шиворот бьющегося в рыданиях Адольфа и волочет к Кларе, которая стоит, зажмурив глаза.

АЛОИЗ: Смотри, Клара! Сейчас случится возмездие! (Громко декламирует). «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну!»

Алоиз берет ножницы, внезапно кровожадная улыбка сползает с его лица. Алоиз роняет ножницы, изумленно смотрит на всех. Затем хватает себя за голову.

АЛОИЗ: Ой, что со мной?!

Алоиз падает замертво. Адольф и Клара в ужасе бросаются к нему и пытаются привести в чувство.

Играет  Elisa «Ancora Qui»

Часть третья

Сцена девятая

Действующие лица

Адольф (18 лет)

Август (18 лет)

Прошло 4 года. Адольф гуляет по Вене с Августом (болтают, смотрят на девушек). Ранняя осень. Середина сентября. Время вступительных экзаменов. Адольф и Август сидят на лавочке в парке Пратер и беседуют. Адольф только приехал в Вену. Август — уже старожил. Он по-щегольски одет, ведет себя легко и непринужденно. Адольф немного зажат и провинциален.

Август протягивает Адольфу пачку сигарет. Адольф неловко вытаскивает одну сигаретку.

АВГУСТ: Сколько мы с тобой не виделись? Два года?

АДОЛЬФ: Да. Пожалуй, где-то два года. С тех пор как ты уехал в Вену к своей тетке.

АВГУСТ: Да-а-а! Как быстро летит время.

Август вальяжно откидывается на лавочке и широко расставляет руки на спинке.

АДОЛЬФ (выдвинувшись вперед и оглядывая Августа): А ты отлично выглядишь! Модный плащ, фетровая шляпа… Крутые усики. Просто городской щеголь! Я даже не сразу узнал тебя при встрече.

Август (довольно): Конечно! Не могу же я появляться в нашей консерватории одетый как деревенщина. Ничего! Ты тоже скоро пооботрешься. Я помогу тебе сменить твой провинциальный гардеробчик на что-то стоящее. Здесь это не составит труда. Это же Вена!

Друзья довольно смеются. Август показывает Адольфу на проходящую мимо барышню.

АВГУСТ: О! О! Смотри, какая пошла!

Адольф уважительно кивает.

АВГУСТ (восхищенно): Ну?! Как ты находишь Вену?!

АДОЛЬФ: Ничего. Красивая. Даже немного ошарашивает. Но очень много суеты. Все спешат куда-то.

АВГУСТ: Да! Это тебе не наш сонный Ламбах…

АДОЛЬФ: Люди, конечно, другие…

АВГУСТ (заинтересованно): Какие?

АДОЛЬФ: Ну, я не знаю… Другие. Более раскованные, что ли… Ржут без всякой причины прямо на улице.

АВГУСТ: Чудак! Это просто свободные люди! В них нет ни грамма провинциальной зашоренности!

АДОЛЬФ: Вообще Вена мне нравится. Красиво очень… Дома красивые. И магазины! Одни сплошные витрины. Эти магазины — просто повсюду! Ума не приложу, откуда у людей столько денег, чтобы все это покупать? 

Август довольно и снисходительно поглядывает на Адольфа.

АДОЛЬФ: Но эмигрантов, конечно, о-очень много… Куда их только пускают? Они же такие неряшливые, грязные… Они все только уродуют. Всю эту красоту. Европа скоро захлебнется от них. Скоро не останется ни одного коренного европейца. Дойдет до того, что сюда стянется и вся Африка. Вон, смотри, и здесь от них отбоя нет. Это явно румыны или болгары…

Адольф показывает на проходящих мимо румын.

АДОЛЬФ (брезгливо): Цыгане же! Того и гляди, что-нибудь свистнут.

АВГУСТ: Чтобы жить в большом городе и чувствовать себя свободно, нужно быть космополитом. Чего тебе эти эмигранты? Они же, как и мы, приехали сюда на поиски своего счастья. Чем они хуже нас с тобой? Только цветом кожи? Такая же босота, как и мы.

АДОЛЬФ: Ну, не знаю… А вон, смотри — это либо какой-то грек, либо грузин. Усищи во всю морду. Идет с газеткой. Будто интеллигент. А в газетке, скорее всего, винный штоф и закуска. 

АВГУСТ: Грузин? Не о том ты думаешь! Ты лучше вон туда посмотри! Гляди, какая раскрасоточка! Просто крем-брюле, так бы и откусил кусочек!

Август с восхищением тычет куда-то пальцем. Адольф занят своими мыслями.

Видя равнодушие Адольфа, Август хочет повернуть разговор в другое русло.

АВГУСТ: Ну, ладно. Давай, рассказывай. Что там нового в нашем Ламбахе? В нашей старой доброй дыре?

АДОЛЬФ: В Ламбахе, как ты понимаешь, все по-старому… Из главных новостей только то, что косому дворнику Альберту отдавило экипажем ногу у ратуши и городской совет решает, кто ему будет оплачивать лечение — водитель экипажа или глава коммунальной службы…

АВГУСТ (смеясь): Узнаю старый-добрый Ламбах.. . А у тебя что?

АДОЛЬФ: Как видишь. Приехал поступать в Художественную Академию. Завтра мы встречаемся с Антоном, у него здесь мастерская. Во-от. Буду готовиться к экзаменам. А в целом, конечно, все сложно… С деньгами просто труба… Мать все время болеет и все деньги уходят на ее лечение. Паула как может ее поддерживает.

АВГУСТ:  А что, вам отец ничего не оставил?

АДОЛЬФ: Оставил дом… Но не продавать же его? Денег он не успел скопить. Ты же помнишь, он умер довольно неожиданно… От удара. (Задумчиво усмехается). Упал… И все… Как  Билли Бонс в таверне «Адмирал Бенбоу». Помнишь, мы в детстве читали? Вот только карты острова Сокровищ у него, к сожалению, не было…

АВГУСТ: Ладно! Не грусти! Мы с тобой здесь так заживем! Я помогу тебе с работой. Моя тетка…

АДОЛЬФ (машет рукой): Не волнуйся. Антон обещал мне что-то подкинуть. Что-то, связанное с рисованием туристических открыток с видами Вены. Вроде как здесь есть, как он говорит, «свободная ниша». Но вообще мне нужно заниматься рисованием! Экзамен уже через три недели! Представляешь, мне чертовски повезло. Был же конкурс, и меня допустили до экзаменов, половину отсеяли, а меня допустили!

АВГУСТ (равнодушно): Отлично. Поздравляю… У нас тут сколотилась приличная компания. Помимо меня, еще двое парней — я вас познакомлю, и девчонки, конечно. Прилипли к нам недавно, несколько тощих селедок. Но тоже ничего! Весело! По вечерам мы тусуемся в баре «Восток» на Рингштрассе. Будет здорово, если ты тоже присоседишься, сегодня мы опять идем туда. Отличное местечко и недорогое…

АДОЛЬФ: Да ты что! У меня же экзамен. Я и думать не могу ни о чем, кроме него…

АВГУСТ: Ты что, планируешь весь месяц так и просидеть дома?

АДОЛЬФ: Да нет же… Я еще не виделся с Антоном… Нужно наметить план подготовки…

АВГУСТ: Тьфу ты! Пойми, чудак. Это же культурная столица. Здесь все брошено к твоим ногам. Надо только протянуть руку и взять. Представь только. Рингштрассе! Тысячи огней. Машины, витрины, девочки. Мы будем ходить в модные рестораны, клубы. Нас будет окружать богема. Ты собираешься культурно обогащаться? Как ты собираешься тогда стать известным художником?

АДОЛЬФ: Ну, хорошо… Может быть, тогда сходим в Бургтеатр на «Фауста» Гете? На остановке висела афиша…

АВГУСТ (машет рукой): Я уже его видел. Скукота! У меня есть получше предложение. Предлагаю завтра сходить в народный театр на «Весеннее пробуждение». А? Эта вещь будет посильнее Фауста Гете. Уж поверь! Вот уж где ты точно пробудишься от своей ламбаховской спячки.

Август пихает Адольфа локтем и пошловато смеется.

АДОЛЬФ: Завтра я не могу. Я встречаюсь с Антоном, и мы идем в Венскую оперу, слушать «Тангейзера» Вагнера.

АВГУСТ: Успеешь еще наслушаться своего Вагнера! У меня эта классическая музыка вот уже где! (Показывает на горло). А в народном театре все актрисы, чтоб ты знал — голые! На них только прозрачные туники и больше ничего. Это я тебе скажу еще та клубничка со сливками!

АДОЛЬФ: Гуська, когда только ты повзрослеешь? У меня такое ощущение, что мы опять в твоей комнате разглядываем открытки с Курбье, как четыре года назад.

АВГУСТ (смеется): Это еще что! Я знаю в Вене одну цыпочку, у нее… (Август наклоняется к уху Адольфа и что-то нашептывает ему, потом отстраняется). Что это ты запыхтел? Разволновался? Э-э-э, да ты весь красный! Ты небось до сих пор еще девственник?!

АДОЛЬФ (сконфуженно отстраняясь): Ну что ты!  Давно уже нет.

АВГУСТ:  Ха-ха! И кто же она?

АДОЛЬФ (небрежно): Ты ее знаешь. Штефани Исаак…

АВГУСТ: Рыжая Штефани?! Твоя «Золотая змейка»?

АДОЛЬФ: Да. Она. Мы давно встречаемся.

АВГУСТ: А я что-то слышал, что она обручена с каким-то офицером из немецкого штаба…

АДОЛЬФ: Это все враки. Мы с ней уже давно все решили… Мы поженимся, как только я закончу Академию.

АВГУСТ: Вот как… (Задумчиво). Не буду осуждать тебя, мой друг, но я уверен, что здесь, в Вене, ты переменишь свои взгляды на женитьбу. Здесь столько соблазнов…

Август опять игриво бьет Адольфа локтем в бок и хохочет. Адольф брезгливо отворачивается.

АДОЛЬФ: Я бы, конечно, рад, но у меня со Штефани все зашло так далеко.  Кроме того, мы любим друг друга и поклялись в вечной любви. Я связан обязательствами. А это не те вещи, которые можно променять на разные легкомысленные адюльтеры… 

АВГУСТ: Что. Что, что? Как это старомодно…

АДОЛЬФ: Я встретился со Штефани перед отъездом. Я ей сказал, что уезжаю в Вену поступать в Академию художеств. Что когда я поступлю, я женюсь на ней.

АВГУСТ (насмешливо): И что она?

АДОЛЬФ: Конечно, она согласна! Она приедет ко мне сюда, когда я немного пооботрусь и обустроюсь. Сам понимаешь, мне же нужно ее куда-то пригласить. Знакомые матери  рекомендовали мне снять комнату у мадам Закрейс на Штумпельргассе 31. Надеюсь, ей там понравится. Комната большая, около тридцати метров. За тридцать пять марок в месяц плюс коммуналка по счетчикам. Я, конечно, один не потяну столько. Попрошу мадам Закрейс выделить мне пока угол метров десять. А когда приедет Штефани, мы с ней снимем всю комнату целиком. К тому времени я уже начну нормально зарабатывать. К тому же у меня будет стипендия…  

АВГУСТ: Что-то я не очень в это верю… До замужества ее не отпустят родители. Насколько я помню, они были немного чокнутые в религиозном плане.

АДОЛЬФ: Ее родители не препятствуют нашим отношениям. На самом деле они даже очень современные люди. Тем более, я им сразу пришелся по душе. Они же видят, что у меня серьезные намерения. 

АВГУСТ: Ну-ну… Оно тебе надо? С этой женитьбой ты похоронишь себя заживо. 

АДОЛЬФ (осуждающе смотрит на друга): Послушай, Август, я вижу, как ты развратился здесь. Но я думаю, что тебя просто еще не посетило настоящее чувство! Я уверен, что когда ты по-настоящему полюбишь, ты переменишь свои взгляды. Любовь — это великое счастье, и я благодарен Богу за то, что он послал мне Штефани. Она прекрасная девушка! Очень добрая и чувственная. На прощанье она подарила мне розу. Я засушил несколько лепестков и ношу их в бумажнике у сердца.

Адольф лезет за бумажником, достает его и демонстрирует Августу лепестки.

АДОЛЬФ: Смотри. Вот они.

АВГУСТ (игриво): И правда. Лепестки… Адольф, ты такой романтик. Но ничего, здесь, в Вене, я открою для тебя настоящий мир любви! И все твои чувства к этой Штефани, как и эти старые, засохшие лепестки, сдует прекрасный венский ветерок!

Неожиданно Август склоняется над лежащими лепестками и с силой сдувает их. Лепестки разлетаются по аллее.

АДОЛЬФ (в изумлении и бешенстве): Ты что?! Скотина!!!

Август ржет и в шутку пытается задержать Адольфа. Адольф отпихивает его от себя и бросается на аллею собирать оставшиеся лепестки. Он яростно разыскивает их, уворачиваясь от ног прогуливающихся. Собирает несколько вперемешку с какими-то листьями. Придирчиво отсортировывает их. Аккуратно складывает в бумажник.

АВГУСТ: Адольф! Дружище! Ну, извини! Я пошутил!

АДОЛЬФ: Тупой ублюдок! Ты просто безнадежный осел!

АВГУСТ: Прости же! Тебе пора начать новую жизнь, и я хочу тебе в этом помочь!

АДОЛЬФ: Пошел ты!

Адольф возвращается к скамейке, забирает свою сумку и не прощаясь уходит.

Август равнодушно сплевывает, откидывается на скамейке, качает в недоумении головой и продолжает дальше игриво разглядывать проходящих девушек.

Сцена десятая

Действующие лица:

Антон

Адольф

Антон и Адольф стоят на бульваре на выходе из оперного театра. Только что закончился спектакль. Идет небольшой дождь. Антон раскрыл зонт. В руках у Адольфа свернутая программка. 

АНТОН: Ну? Как тебе Вагнер?

АДОЛЬФ: Невероятно! Просто божественная музыка. «Хор пилигримов» — это что-то неземное… Просто сносит голову!

АНТОН: Да-а-а… Вагнер великий композитор, а «Тангейзер», наверное, его лучшая опера. Мы с тобой должны еще сходить на «Кольцо Нибелунгов»…

АДОЛЬФ: Я с удовольствием! Очень хочется приобщиться к культурной жизни, а то я в этом Ламбахе одичал совсем…

Антон смеется и треплет Адольфа по спине.

АНТОН: А как тебе Вена? Сплошной модерн и эклектика! Правда? Обратил внимание? 

АДОЛЬФ:  Да я здесь третий день, не успел…

АНТОН (не слушая его): Старые здания сносят, а новые строят — не пойми что. Совершенно не считаются с прежним историческим обликом. Для чего вот снесли крепостную стену и засыпали ров? А взамен проложили эту ужасную магистраль. Рингштрассе! Мало им, видите ли, пространства для движения. А ведь собираются строить еще второе кольцо Гюртель. Вену превратили в сплошную стройку. Если только что-то и построили хорошего за последнее время, так только вот этот Оперный театр. Вот он действительно хорош!

АДОЛЬФ: Мой дру… (осекается). Один мой товарищ очень хвалил Бургтеатр…

АНТОН: Да! Конечно! Прекрасное сочетание эклектизма с не пойми чем. Сейчас это принято называть классицизмом. Как, впрочем, и все остальное… Но наполнение прекрасное! Мы еще обязательно сходим туда… Хорошо хоть, что старое здание Бургтеатра успел запечатлеть сам Густав Климт. Сейчас он художник номер один в Австрии.

АДОЛЬФ (задумчиво): Климт… Не слышал… Но знаешь, Вена мне показалось довольно  красивой…

АНТОН: Да, да! Невероятно красивая. Это просто я разбрюзжался, настроение сегодня какое-то — неважняк… Сейчас вообще модно по каждому поводу брюзжать и высказывать свое суждение, даже если ты в этом ни черта не смыслишь. Как я, например (смеется).

АДОЛЬФ (радостно кивает): Вена просто какая-то необъятная. Домов видимо-невидимо!  Улицы огроменные… Все очень интересно. Только вот заплутал немного. (Смеется). Даже вот в оперу умудрился опоздать… Но мне нужно было заехать в Академию. Я тебе не успел сказать главного — я же прошел предварительный отбор!

АНТОН: Вот как!? Вот это новость! Поздравляю!

Антон обнимает Адольфа.

АДОЛЬФ: Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Боюсь, что когда я поступлю, мое сердце просто разорвет от радости.

АНТОН: Адольф, я так рад  за тебя! Уже одно то, что ты прошел предварительный отбор — просто замечательно. 

АДОЛЬФ: Представляешь, из 113 претендентов для поступления в Академию отобрали всего 78! И я среди этих счастливчиков! Мне просто не верится!

АНТОН: Я был уверен, что работы, которые ты привез с собой, произведут впечатление на приемную комиссию. Ты не зря тратил время в Ламбахе. Сейчас тебе нужно основательно  подготовиться к экзамену. Когда он у тебя?

АДОЛЬФ: Второго октября.

АНТОН: Отлично! У нас с тобой почти месяц на подготовку.

АДОЛЬФ: Сказали, что будет восемь заданий по композиции на одну из предложенных тем. Например, в прошлом году были «Изгнание из Рая», «Весна», «Строители», еще что-то… Короче, там много вариантов. Я все не запомнил…

АНТОН: Вот как? Интересно! У меня здесь мастерская, на Грабельштрассе, но я предпочитаю называть ее на современный лад — мой офис. Я, собственно, там и живу. Потом зайдем туда, посмотришь, как я обитаю… Там мы сможем и заниматься. Можешь не беспокоиться, у меня там есть все, что тебе будет необходимо: краски, новые кисти, бумага, хорошие карандаши… Ты мне писал, что каждый день тренируешь глаз и руку. Это правильно. Надо основательно поработать и, конечно же, над композицией…

АДОЛЬФ: Антон, знаешь… у меня сейчас довольно сложно с деньгами…

АНТОН: Ты что, дружище!? Думаешь, я буду просить с тебя деньги за подготовку? Ну что ты! Я не возьму с тебя ни кроны! 

АДОЛЬФ (обнимает Антона): Спасибо!

АНТОН: Ладно… ладно… Я так рад, что ты приехал!  Ты где остановился?

АДОЛЬФ: На Штумпельргассе 31. У мадам Закрейс… Одни родственники рекомендовали. Квартира совсем недалеко от площади Шиллера. Мне будет удобно доезжать на трамвае прямо до Академии…. А могу и пешком. Это всего десять-пятнадцать минут, и я уже там! Удобно?! Комнатка, конечно, маленькая, всего десять метров. Но ты сам говорил, многие великие люди начинали в нищете. Мне главное пустить где-нибудь корни, зацепиться, а потом я обязательно пробьюсь! Главное, что я буду при деле и буду учиться! Я чувствую в себе столько силы!

АНТОН: Ты сейчас мне напомнил студента Ансельма, ну, у Гофмана. Помнишь, в «Золотом горшке»? Только гляди, не попади под стекло! (Смеется и грозит пальцем). Но это очень хорошо, что у тебя такой боевой настрой. Я очень рад! Ты обязательно поступишь в Академию. Будешь получать стипендию. Я буду тебе подкидывать кое-какую работенку. Думаю, через полгодика ты уже сможешь подыскать себе что-то более респектабельное!

АДОЛЬФ: Ты что-то писал про сувенирные открытки?

АНТОН: Ну, для начала открытки. Это, ты знаешь, тоже неплохой бизнес. Сейчас в Европе очень популярен туризм. Все ездят туда-сюда, смотрят разные достопримечательности… Красивая открытка с каким-нибудь историческим местом или архитектурным шедевром — что может быть лучше в качестве сувенира? Это сейчас очень модно — привозить отовсюду сувениры. Открытки, брелоки, даже спичечные коробки… Сувенир — это по-французски воспоминание. Красиво, правда? Я с друзьями недавно основал здесь, в Вене, фирму и начал заниматься сувенирами, думаю, что это очень перспективно. Туристы, как правило, рады раскошелиться на подобные мелочи. Начнешь с этого, а потом я познакомлю тебя с несколькими издателями, им всегда нужны хорошие иллюстраторы.

АДОЛЬФ: Я бы хотел попробовать продать несколько своих картин.

АНТОН: Попробуешь, конечно! Галереи тебя сейчас вряд ли возьмут, но можно попытаться что-то продать через багетные мастерские. У меня здесь есть хорошие приятели — муж и жена Моргенштерн, они держат багетную мастерскую. Эти чудаки уверены, что их багеты продаются лучше вместе с картинами. Много денег это, как ты понимаешь, не сулит, но попробовать свои силы можно. Кроме того, ты поймешь, как реагирует покупатель на твои картины. Это называется маркетинг. Это американцы придумали — изучать спрос, контролировать продажи… Чуть попозже ты все сам узнаешь и освоишься.

Антон выглядывает из-под зонта, затем складывает его.

АНТОН: Так… Дождь вроде закончился… Ну, что? Двигаем ко мне? Сейчас можно будет заскочить в колбасную лавку, хозяин наверняка еще не спит. Возьмем там бутылочку рислинга, сыра и колбасы и славно поужинаем. 

АДОЛЬФ: Спасибо, но я сейчас лучше домой, устал что-то очень от новых впечатлений. Боюсь, усну прямо на ходу. Мне еще хотелось перед сном черкануть несколько строк Штефани о том, как я разместился… Ну и маме заодно… она меня спрашивала про тебя… просила меня рассказать, говорит, ты редко пишешь… (Адольф замолкает и тупит взгляд).

АНТОН (словно не расслышав про мать): Штефани? А кто это?

АДОЛЬФ: Ну ты что, не помнишь? Моя девушка! Она ждет от меня вестей в Ламбахе. А я уже три дня здесь… Почти четыре. А еще не отправил ей ни одной открытки!

АНТОН (задумчиво): Да-да… Я что-то припоминаю. Клара мне что-то писала про твое увлечение… 

АДОЛЬФ: Что писала?

АНТОН (машет рукой): Да неважно… (смотрит на небо). Пойдем тогда, пока дождь снова не начался. Я тебя провожу.

Антон и Адольф отходят от оперного театра и проходят мимо афишной тумбы. Внезапно Антон останавливается.

АНТОН: Нет! Ну ты посмотри только! 

Антон указывает на замалеванную афишу выставки Климта.

АНТОН: Смотри, смотри… Эти уроды замалевали величайшего художника современности! Запомни, дружище, его имя — Густав Климт! А все из-за факультетского скандала. Не знаю, слышал ли ты о нем? Этого величайшего художника попросили написать для нового здания университета несколько картин. Он сделал целый цикл: «Философия», «Медицина» и «Юриспруденция». Бесподобные! А они кому-то показались порнографическими! (Цитирует). «Мы не против голого и свободного искусства, мы против уродливого искусства, и эти картины мы не можем считать произведениями искусства». Ну, ты бы только посмотрел на эти картины! Это настолько величественно! Это просто… (Подбирает слова). Как… Как фрески Микеланджело в Сикстинской капелле!  Э-эх! (С сожалением машет рукой). Я, славу богу, успел их увидеть… 

АДОЛЬФ: Я ничего не слышал об этом… Про Климта-то услышал от тебя сегодня в первый раз.

АНТОН: О! Был же страшный скандал! Да… Университет отказался их забирать, даже несмотря на полученный аванс. В итоге их купил себе в коллекцию один венский богатей — Симон Ледерер. Так вот теперь подлинное искусство надежно запрятано в закрома, в  паутину этого богатого паука, а афиши гения Климта замалевывает всякая шваль… 

Антон с сожалением проводит рукой по закрашенной зеленой краской афише с выставки Климта. 

АНТОН: Что их здесь не устроило? Голый зад мужика? Это же афиша выставки «Бетховенский фриз», а это Зевс и минотавр… Бред какой-то…

Адольф молчаливо обходит по кругу афишную тумбу, пытаясь разобраться в увиденном.

АНТОН: Ты не представляешь, как же мне осточертело это вонючее ханжество! Оно же стало свойственно не только провинции, но и большим городам. Даже здесь, в Вене, оно просачивается повсюду! Скажи, с чего это люди стали такими целомудренными? Они что, перестали ходить в туалет или заниматься любовью?  

Адольф пожимает плечами, Антон горячится.

АНТОН: А если им указываешь на это, то они тут же прикрываются детьми. Это, дескать, порнография или там еще что-то… Пропаганда гомосексуализма? Ребенок увидит, и что-то в нем изменится… Так вот ты приди к своему ребенку домой хоть раз вовремя, сядь перед сном к нему на кровать и почитай ему хорошую книгу. Отложи свои дурацкие дела и научи ребенка лепить из глины или вырезать из дерева. Рисовать его научи. Или отведи в какой-нибудь кружок… бассейн, вместо того чтобы валяться на диване с газетой… И не корми каждый день его всяким дерьмом, чтобы он не поносился или не жирел на глазах! Поверь, это все принесет куда больше пользы, чем если он увидит вагину или еще чего-нибудь там… Тогда вот ребенок действительно изменится… Ладно, пойдем…

Антон и Адольф отходят от афишной тумбы, идут по улице. Адольф восхищенно слушает Антона, впитывает каждое слово. 

АНТОН: Чего эти ханжи еще боятся? Когда религию оскорбляют? Я уже как-то говорил тебе — оскорбить истинно верующего человека вообще невозможно, ибо если он из-за веры оскорбился, значит, слабая она у него или ее вообще нет. Они же выглядят дикарями просто. Эти оскорбленные верующие… В кого бы они там ни верили. Трясутся своим первобытным страхом — если их идола сожгут или сломают… У них же из-за этого костер потухнет или, там, засуха наступит. Адольф, дружище, выметай это ханжество из души. Прямо метлой выметай! Если ты, конечно, смеешь себя называть художником. В искусстве ханжества просто не должно быть… И запомни! Если я хочу нарисовать член во всю стену, я должен это сделать! И если я должен что-то сказать про Бога, я должен это сделать! И белое я называю белым, а черное — черным! И не их собачье дело, называть это или не называть искусством. Я художник! Я сам решаю, что искусство, а что нет!

Сцена одиннадцатая

Действующие лица:

Адольф

Мадам Закрейс: квартирная хозяйка, одинокая женщина 48 лет.

Антон

Спустя полгода. За неделю до Рождества. В городе идет подготовка к празднику. Валит пушистый снег. Адольф в большой комнате мадам Закрейс лежит ничком на ее кровати. Он опустошен и подавлен. Его гладит по голове мадам Закрейс и успокаивает.  

АДОЛЬФ: Боже мой! Как я уже устал… У меня ничего не получается, у меня нет денег… Я питаюсь в бесплатных столовых для нищих. Что мне делать?

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Ну, успокойся, мой мальчик… Может, тебе стоит все бросить и уехать домой, в Ламбах? Там все-таки твоя сестра… И дом…

АДОЛЬФ: Не знаю, не знаю, не знаю… Как правильно поступить, мадам Закрейс? После того как меня не приняли в Академию, я словно в прострации, я не понимаю, что мне делать… Мой учитель Антон советует попробовать снова поступать в августе, а я ничего не знаю и не понимаю… Я бьюсь как рыба об лед и ничего не получается… У меня опустились руки, я просто хочу лежать на кровати… Я ничего не могу… (Всхлипывает).

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Ты знаешь, мальчик мой, ты не шибко-то слушай своего этого… Антона… Как его? Ковалича… Я его видела. Он совсем не такой простой, как кажется…

АДОЛЬФ (не слушая ее): Как же я мечтал поступить в Академию! Я же хорошо рисую, мадам Закрейс? Вы же видели мои рисунки?

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Ты очень хорошо рисуешь, мой мальчик. У тебя великолепные рисунки! 

АДОЛЬФ: А эти проклятые самовлюбленные уроды! Жирные, вонючие старики! Что они себе вообразили? Что они вершители человеческих судеб. Они сами ничего не смыслят в рисовании. Когда мне объявили, что я не принят, я просто не поверил своим ушам! Это было просто как гром среди ясного неба! А то, что я услышал тогда о своем художественном таланте от ректора Академии… Это же просто унижение! (Сжимает кулаки). Вонючий ублюдок!

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Не слушай их. Не слушай никого! Ты очень талантливый! Хочешь, я принесу тебе горячий кофе?

АДОЛЬФ (мотает головой): Мама мне тоже всегда так говорила… Бедная, бедная моя мама, как же мне тебя не хватает… (Плачет).

МАДАМ ЗАКРЕЙС:  Ох, мой мальчик… (гладит его по голове). Клара была святой женщиной. Царство ей небесное! Пришла, как говорится, беда — отворяй ворота…

Раздается стук в дверь. Мадам Закрейс с трудом приподнимается, чтобы открыть дверь, бухтит по дороге.

МАДАМ ЗАКРЕЙС: О, Господи! Кого это черт принес в такое время?

Открывает дверь. Входит Антон в заснеженной шапке.

МАДАМ ЗАКРЕЙС (недовольно): А, это вы, господин Ковалич… Входите давайте быстрее, не напустите холода…

АНТОН: Вот ты где! Адольф, наконец-то! Ну, куда же ты пропал? Я целую неделю искал тебя повсюду.

АДОЛЬФ (мрачно): Я только вернулся в Вену. На прошлой неделе мы с Паулой похоронили нашу мать. Я скоро опять уеду… Мне нужно еще завершить дела с наследством.

АНТОН (испуганно, заплетаясь): О, Адольф, прости меня… Прими же мои соболезнования… Как же вы с Паулой? Вы… У вас всё…

АДОЛЬФ: Дом достанется мне и Пауле, но я в нем жить не хочу. Я пока не знаю, что делать…

АНТОН: Бедный мой дружище! Можешь полностью рассчитывать на меня… Почему ты мне сразу не сказал… Я бы поехал с тобой…

АДОЛЬФ: Спасибо. Уже не нужно было…

Адольф встает с кровати и отходит к окну в комнате. Мадам Закрейс пятится к двери.

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Я все же пойду приготовлю кофе. (Обращаясь к Антону). Вы будете чашечку?

АНТОН: Да. Пожалуйста… Я что-то продрог.

Мадам Закрейс уходит. Антон подходит ближе к Антону.

АНТОН (очень волнуется): Послушай, Адольф, ты считаешь, что в чем-то есть моя вина? Можешь не говорить, я и сам знаю, что есть… Нет, послушай, я знаю что я трус… Я не могу тебе всего рассказать, но поверь, я испытывал к твоей маме особые чувства…

АДОЛЬФ: Не нужно ничего объяснять, моя мама мертва. И я знаю, что вы с мамой были любовниками. Я видел вас в тот день. В твой… в ваш последний день в нашем доме…

АНТОН: Адольф…

Антон хочет подойти к Адольфу и протягивает руки, чтобы обнять его за плечи.

АДОЛЬФ: Не нужно жалости… Все, что можно было сделать, нужно было сделать раньше. Мать уже не вернуть… А я не знаю, что мне дальше делать… Мне что делать?! Понимаете?

АНТОН: Тебе нужно заниматься и готовиться к новым экзаменам. Мы же договорились. Я нашел знакомых, которые знают людей в приемной комиссии, мы попробуем что-то предпринять…Потерпи еще немного…

АДОЛЬФ: Что? Я уже полгода в Вене. После моего провала в Академии. И что я делаю? Малюю акварельки на бульваре? Рисую открытки для типографии? Живу на гроши, так как все деньги уходили на лечение матери. Мне не хватает денег даже на трамвай!  И все зря! Все кончилось ничем! А ты даже не съездил к ней! 

АНТОН: Послушай, Адольф… Я же ничего толком не знал… Если бы ты мне хотя бы…

АДОЛЬФ (с горечью): Все ты знал!

Антон тяжело опускается на кровать, опускает голову. Адольф отходит от окна и встает перед ним.

АДОЛЬФ: Посмотри. В кого я превратился? В студента Ансельма? Я «попал под стекло». Мне нужно разбить его и выбраться наружу!

АНТОН: Мы же договорились в августе попробовать снова…

АДОЛЬФ: Вы обманули меня! Я так вам верил. Во всем! С самого детства! Вы же мне как отец были!

АНТОН: Почему ты стал обращаться ко мне на «вы»?

АДОЛЬФ: Вы мне больше не друг и не учитель!

АНТОН: Ты можешь мне высказать все, что у тебя накопилось. Говори! Я понимаю, как тебе сейчас тяжело!

АДОЛЬФ (сбивчиво и нервно): Что я вижу здесь, в Вене? Ведь похоть и все пороки сконцентрированы здесь! И это то, что вы любите называть «ханжество»! Да меня блевать уже тянет от всей вашей распущенности. Вы блудили с моей мамой, а когда она заболела, даже не удосужились навестить ее. В этом ваше лицемерие. Вы же по-другому не можете. Но зато вы хорошо рассуждаете про ханжество… Да! У вас его нет и в помине! Как и стыда! Зачем вы заманили меня сюда! Зачем мне все это было нужно? У меня такое ощущение, что все эти годы, с самого моего детства, вы водили меня за нос! Я шел по ложному пути! Вы внушили мне и моей матери, что у меня есть какой-то талант, что я буду художником… Да! Точно! Это из-за вас все произошло! Мой отец ненавидел вас! Он чувствовал, что вы меня заведете куда-то не туда…

Адольф хватается за голову и садится рядом с Антоном.

АДОЛЬФ: В этом поганом красивом городе я выеден изнутри, до дна. Эта городская суета и равнодушие способны убить все живое, что есть в человеке. Я очень одинок. У меня никого не осталось! Я  только и жду изо дня на день, когда приедет моя дорогая Штефани. С ней мне будет сразу же легче. В моей душе сразу же установится порядок…

АНТОН: Ничего-ничего… Так бывает… За поражением часто следует победа… Ты все потом поймешь. Я буду тебе уделять больше внимания, и мы переживем этот кризис вместе…

АДОЛЬФ: Мне нужна только моя Штефани. Она спасет меня! Я ей сегодня же напишу, чтобы она срочно приехала. Мне нужна только она! Я никого больше не хочу видеть.

АНТОН: Послушай, Адольф… Клара раньше писала мне про эту твою больную страсть к этой девушке… К  Штефани… К твоей маме приходили ее родители и жаловались на тебя. Ты писал ей страшные письма, что если она не выйдет за тебя, ты похитишь ее. Что сбросишь ее с моста и сам сбросишься…  Ты очень напугал бедную девушку. Не стоит ей больше писать. Это может  закончиться полицией. 

АДОЛЬФ: Заткнись! И не смей касаться своими пошлыми руками этого вопроса. Штефани будет моей женой! Мы любим друг друга!

АНТОН: Да Штефани даже толком не помнит, кто ты такой! Она считает, что ты ее преследуешь.

АДОЛЬФ: Что ты несешь? Что, ты вообразил, что можешь поучать меня по каждому поводу? Рассказывать свои байки?! Ты сам-то кто ты есть-то? Жалкий неудачник! Занимаешься своими погаными открытками! Дешевка! Называешь себя художником, а сам-то художником так и не стал! 

АНТОН: Адольф, дружище, остановись, пожалуйста, я понимаю твое состояние…

АДОЛЬФ: Я видел твои картины. Ха-ха! Ты их прячешь за шкафом в своем (кричит презрительно) офисе. Так вот знай: твои картины — просто убожество! Не понимаю, как ты кого-то можешь учить рисованию, когда сам рисуешь такое дерьмо… Я хотел нассать на них, как только увидел, до того они уродливые!

АНТОН: Адольф, прекрати, ты забываешься!

АДОЛЬФ: Да я видеть тебя уже не могу! Слушать твою демагогию про искусство. Чего ты-то в нем понимаешь? В искусстве! Ты-то? Ты же просто тупой польский жид!

Антон ошарашенно, молча встает, разворачивается и уходит. В дверях Антон сталкивается с Мадам Закрейс. Она стоит с подносом, на котором кофейник и две чашки. По всей видимости, она стояла за дверью и подслушивала. Ничего не говоря, Антон сокрушенно качает головой, обходит ее стороной и исчезает. Мадам Закрейс входит в комнату.

МАДАМ ЗАКРЕЙС: Правильно, что выставил его. Бедный мой мальчик… Эти поляки привыкли всех водить за нос. Я его сама больше на порог не пущу! На-ка, попей кофейку. Я добавила в него немного корицы.

Адольф вновь ложится на старый диван и отворачивается к стене, Мадам Закрейс присаживается на краешек и продолжает гладить его по голове. В другой руке она держит чашку с кофе и отхлебывает из нее.

АДОЛЬФ: Мама… Я так скучаю без тебя…

Сцена 12

Действующие лица:

Адольф

Штефани: красивая стройная девушка с длинными рыжими волосами.

Неделю спустя. Рождество. Дешевая десятиметровая квартира Адольфа на  Штумпельграссе 31. В комнате скудная обстановка. Окно комнаты выходит на черную, закопчённую стену. Маленькая неубранная кровать, по полу разбросаны листки с эскизами. С потолка свисает одинокая праздничная гирлянда. Адольф стоит посреди комнаты, напротив него — его девушка Штефани.

АДОЛЬФ: Я знал, что ты приедешь ко мне! Когда мне тяжело, я всегда представляю тебя и молюсь тебе, чтобы ты мне помогла. Моя Золотая змейка. И сейчас ты почувствовала, что мне плохо, и приехала…

ШТЕФАНИ: Ну, конечно же… Адольф, я ведь очень люблю тебя. Я всегда чувствую, когда с тобой что-то происходит. И я тут же помчалась к тебе, мой милый…

АДОЛЬФ: А что ты сказала родителям?

ШТЕФАНИ: Я сказала, что поеду к тебе в Вену. Ты ведь мой жених. Я должна быть с тобой в тот момент, когда тебе трудно. Кроме того, сейчас Рождество, а я не хотела, чтобы ты справлял Рождество один.

АДОЛЬФ: Спасибо тебе! Как же я рад тебя видеть, Штефани!

Адольф и Штефани целуются.

АДОЛЬФ: Ты знаешь, эта комнатка немного тесновата и может показаться тебе мрачной, но ты знаешь, я уже привык к ней. И даже к вечному запаху хозяйского керосина.

ШТЕФАНИ: Ну что ты! Здесь очень мило!

АДОЛЬФ (восхищенно): Ты чудо, Штефани! Это и правда очень удобная комнатка. До центра всего пятнадцать минут пешком… А мадам Закрейс, хозяйка, невероятно добрая и хорошая женщина. Я вас позже обязательно познакомлю.

ШТЕФАНИ: Как замечательно! Я очень рада за тебя! Я уверена, мы проведем здесь самые лучшие деньки. Давай наберем завтра на рынке еловых веток, сделаем новогодних игрушек и украсим твою комнатку к празднику?

АДОЛЬФ: Нашу комнатку!

ШТЕФАНИ: Да. Конечно же. Нашу комнатку!

АДОЛЬФ: Я люблю тебя!

ШТЕФАНИ: И я тебя!

Адольф и Штефани опять целуются.

АДОЛЬФ: Ты знаешь, мне сегодня приснился странный сон. Он был такой необычный и  приятный…

ШТЕФАНИ: Что за сон, любимый?

АДОЛЬФ: Мне приснилось, будто мы с тобой гуляем по Нью-Йорку, в Америке. Представляешь? Вокруг нас огромные небоскребы. Прекрасный солнечный день. На улицах толпы народу. Возможно, только закончился какой-то городской праздник, потому что все мостовые усыпаны цветными бумажками, ну знаешь, как от конфетти… Мы с тобой идем под руку. Я в длинном сером плаще и модной фетровой шляпе, а ты в таком воздушном шелковом платье розового цвета, а на плечах у тебя меховая накидочка. Да! И у тебя тоже такая небольшая шляпка на голове. Мы идем такие, как состоятельные буржуа… Вокруг нас разные бутики и модные рестораны…

Играет Elvis Presley «Gentle On My Mind»

Адольф берет Штефани под руку и они, немного пританцовывая, начинают ходить по комнате.

АДОЛЬФ: Мы проходим мимо рыбного ресторана. Ты не голодна? А то мы можем зайти поесть крабов и выпить по коктейлю…

КЛАРА (подыгрывая ему): Спасибо, любимый. Я пока не голодна. Может быть, чуть позже? Я бы с удовольствием поужинала на Манхэттене, где-нибудь на высоте, глядя на вечерние огни города.

Адольф счастливо смеется и обнимает Штефани.

АДОЛЬФ: Конечно, любимая! Как скажешь! О! Смотри! Магазин «Тиффани». Давай зайдем туда, я присмотрел тебе замечательный браслетик…

ШТЕФАНИ: С удовольствием, Адольф! Ты такой милый!

АДОЛЬФ: Эй-эй, господа! Покажите-ка нам ваши лучшие браслеты! Я хочу сделать небольшой подарок моей жене на Рождество! (Делает женский голос, изображая продавщицу). Ейс оф корс! Какая прекрасная пара! Просто бьютефул! Эй ты, Сара, принеси им самые лучшие браслеты с бриллиантами.

ШТЕФАНИ (хохочет): Да! Принесите лучшие! И самые дорогие!

АДОЛЬФ: Та-а-а-к! Мы все берем — и этот, и этот, и вот тот с большим каратником! Слушай, Штефани, а пойдем послушаем джаз?! Я тут знаю одно местечко, там веселые толстые негры дуют в трубы и молотят по барабанам. Это очень интересная и энергичная музыка!

ШТЕФАНИ: Джаз? Никогда не слышала о таком!

АДОЛЬФ: Да! Это лучшая музыка Америки! 

ШТЕФАНИ: Откуда ты все это знаешь?

АДОЛЬФ: Я же говорю! Мне все это приснилось! Удивительный сон! Слушай, а я приготовил тебе сюрприз! Подожди. Я мигом!

Убегает за ширму к умывальнику.

АДОЛЬФ (кричит из-за ширмы): Ты знаешь, а я решил завязать со всем этим художеством. Надоело! Правда, надоело! Я это вчера понял. К тому же меня облапошили эти жадные евреи — семейка Моргенштернов. Я им отдал все свои остатки картин, а они меня уже месяц водят за нос. Продали все, скорее всего, а мне вешают лапшу на уши. Нет! Все! Хватит с меня этих рисунков. Послезавтра я уезжаю в Мюнхен. Мне уже восемнадцать, и я решил не укрываться от армии, как Август, а пойти служить. Ты спросишь меня, почему в Мюнхен? Я не хочу служить здесь, в Австрии, с этими маменькиными сынками. Какие из австрияков солдаты? У них не армия, а сборище болтунов. Вавилонская башня, а не армия! Натуральная солянка из румын, венгров и чехов. Чему я там научусь? Болтать про копченые сосиски? И слушать сказки про чужих толстых жен? Вот немцы — это да! Я помню, мне еще отец говорил… что лучшие в мире солдаты — это немцы.   

Адольф выходит, пританцовывая под воображаемые звуки джаза, из-за ширмы. Он сбрил усы до известной всем полоски под носом и зачесал косую челку набок.

АДОЛЬФ: А?! Говорят, такие усы сейчас очень модны в Америке. А я хочу быть модником! Чем я хуже этих щеголей из парка Пратер?!  Кроме того, такие усы лучше в армии, чтобы носить противогаз. Я это уже знаю! (Довольный, смеется). Ну? Как тебе?

ШТЕФАНИ (задумчиво): Непривычно немного… Пока что вид дурацкий. (Подходит к Адольфу и стирает ему пену со щек). Постараюсь к нему привыкнуть.

АДОЛЬФ: Я думаю, тебе и не придется к нему привыкать… А после армии я снова отращу свои прежние усики.

Адольф и Штефани обнимаются и целуются.

АДОЛЬФ: Давай еще потанцуем? У нас будет еще два дня в Вене, а потом я буду писать тебе. Надеюсь, мне удастся продвинуться по армейской службе, я закрою все долги матери, и мы сможем, наконец, пожениться (крепко прижимает ее к себе). Нарожаем кучу детей. А?! Четверых!

ШТЕФАНИ: Вау! Четверых? Я согласна! Двух мальчиков и двух девочек!

АДОЛЬФ: Конечно! И поедем все вместе в Америку. Как тебе? Может, там и останемся! (Смеется). Хорошо? Будем там у них танцевать свинг и слушать джаз по вечерам.

ШТЕФАНИ: Конечно! Мы обязательно будем счастливы и поедем в Америку.

Играет (более мажорная версия) Dean Martin  «Gentle On My Mind»

Адольф и Штефани вальсируют…

ФИНАЛ