Воздух в лесу, казалось, звенел от холода. Марфуша надвинула капюшон по самый нос, но теплее не становилось. Зубы давно уже, независимо от ее воли, выстукивали какой-то ритм, напоминающий марш. Она упрямо держала подернутый инеем транспарант, на котором растерянно жались друг к другу кривоватые буквы: «Весне дорогу!»
Наконец, откуда-то сбоку послышалось задорное посвистывание. «По-то-лок ле-дя-ной», — разобрала Марфуша с детства знакомый мотив. Затем по снегу захрустели шаги. Все ближе, ближе — и вот из-за вековой ели выглянул Морозко собственной персоной. Посох в его руках был похож на обледенелую метлу. Старик остановился. Холодные голубые глаза удивленно уставились на озябшую женскую фигурку. Марфуша упрямо моргала в ответ.
— Тепло ли тебе, девица? — заговорил, наконец, дед.
— Холод собачий, — отрезала девушка, стараясь, чтобы транспарант не дрожал в руках.
Морозко покачал головой, покрутил посох. Ветер — не очень сильный, но противный, колючий — впился в лицо Марфуши, проникая под капюшон.
— Тепло ли тебе, красная? — уточнил старик.
— На Северном полюсе потеплее будет. Проваливай отсюда. — Марфуша старалась говорить как можно злее, чтобы скрыть предательский спазм в горле.
Морозко быстро взмахнул посохом, и резкий снежный вихрь сорвал с Марфуши капюшон, обдал ледяным ужасом, вырвал из рук транспарант. Марфуша зажмурилась, закашлялась, — но вихрь тут же стих. Нарочито медленно она встала, подняла транспарант, отряхнула его, надвинула на брови капюшон и вновь застыла на месте.
— Может, теперь стало теплее? — вкрадчиво улыбнулся дед.
— А может, хватит дурацких вопросов? Сказала уже: жуть, как холодно. Дуба дать можно.
Студёная мертвящая муть — не ветер уже, а именно странная, незримая, парализующая морозная волна — накрыла с головой. Шапка, пуховик с капюшоном, варежки, меховые сапоги были бессильны под этой волной, будто голой сидишь. Марфуша зажмурила глаза, ощущая под веками подобие ледяной корки, и решила, что настал ее последний час. Но тут морозная волна схлынула. Морозко покачал головой и уселся на торчавший рядом пень.
— Ну, и что же ты здесь забыла, упрямая тепличная барышня? Пуховик какой-никакой есть, рукавицы есть. Для прогулок по деревне, походов за водой должно хватить. В лес-то мой для чего пожаловала? Здесь всяко холоднее. Сидеть бы тебе спокойно на печи да есть матушкины калачи…
— Понимаешь, старый, даже если дома в тепле сидишь — лес все равно в окно видно. А он давно стонет от холода, дед, ты не замечал? Кусты ломаются под корками льда. Птицы падают на лету. У медведей бессонница в стылых берлогах, ревут по ночам. Посмотри, даже у ели ветки дрожат.
— Твои ль заботы это, девица? В лесу нынче я хозяин. Да и не только в лесу. Захочу — все избы ваши сдую, по льду босиком танцевать заставлю. Но ведь я этого не делаю, знаю своё место. И ты своё знай. Зачем в чащу лезть? Ты ж не Иван-царевич, чтоб за подвигами в путь отправляться. У тебя свои, девичьи заботы должны быть, аль позабыла про них?
— Ну что ж, если тебе так понятнее — считай, что я шубу норковую хочу. И сундук с самоцветами. Да ещё жениха богатого. Нормальные девичьи заботы.
— Ага, — Морозко довольно потёр руки в пуховых варежках, — вот с этого и надо было начинать.
— И что тогда?
— Тогда для начала научил бы я тебя, сударыня, как нужно со старшими разговаривать. Сестра твоя умеет, между прочим. Брала бы с неё пример.
— Ещё бы. Настька же терпила у нас. Как настоящая русская баба.
— Не баба, а девушка. Очень милая, между прочим. Кожа бела, как снег, косы тёмные, как вечернее небо… А ты? Лицо красное, руки потрескались, волосы соломой торчат… В зеркало-то давно смотрелась? Могу одолжить, кстати. У меня новенькое есть, из натурального льда.
— Спасибо, не стоит. Я с детства знаю, что рожей не вышла, так нечего мне и смотреться туда.
— Это ты зря. Знаешь, в народе говорят: с лица не воду пить. Хотя красота тоже важна, конечно. Но поверь мне как мужчине, главное — душа. Скромность, вежливость, приветливость. А тебя, чай, дома совсем избаловали… Капризная, как королевна.
— Да лучше уж нищенкой быть. Мать шагу в сторону не дает ступить: «Ах, Марфушенька, ах, душенька! Не трожь веретено, уколешься. Не подходи к печи, обожжёшься. Не лезь в речку, застудишься. Сиди у окна, сказку слушай да леденец кушай». Блевать уже от этих леденцов хочется.
— Ай-ай-ай, что за слова такие из уст красной девицы? — нахмурил снежные брови дед. — Пусть и не так ты хороша, как твоя сестра, но послушай старика: тебе бы манеры — так даже ты жениха неплохого сможешь заполучить. Есть у меня кое-кто на примете. Устроить свидание?
— Обойдусь.
— Ух какая упрямая. А шубу-то дать? Норковой, правда, нет, дефицит, но лисий тулупчик предложить могу. А то даже мне на тебя жалко смотреть, трясешься в своем китайском пуховике. Подумай, девки в деревне обзавидуются!
— И что я за это буду должна?
— Ну, почему сразу должна? Это ведь как игра: если правила соблюдаешь, то и честно выиграть в конце концов можно. Вот Настенька твоя с этим справилась. А она ведь хрупкая, тонкая, как тростинка, ей, чай, сложнее было.
— И с чем же она справилась?
— Ты дурочку-то из себя не строй. Не первый день в сказке живёшь, мне ли тебе правила объяснять? Моё дело спрашивать: тепло ли тебе, мол, девица красная? А твоё дело — кутаться да отвечать, как положено. Морозушкой меня назвать, батюшкой. И мне приятно, и тебя награжу как положено. Разве это так уж мудрено?
— Может, и немудрено. Только странная у нас сказка получается. Я на других росла: там говорили, что врать плохо.
— Да кто тебе врать-то велит? Это же элементарная вежливость, девочка! Вежливость и уважение. Старость надо уважать, и силу надо уважать, этому тебя не научили, что ли? А кто в лесу сильнее всех, если не я?
— Знаешь, старик, есть такой фильм. Хотя вряд ли ты смотрел… В общем, там говорили, что сила — в правде. Даже если я сейчас скажу, что мне тепло — ведь и я, и ты будем понимать, что это враньё. Вот в чём суть.
— Не понял.
— Ты можешь меня заморозить. Можешь все деревья в лесу в сосульки превратить и на кусочки разломать. Зверей запереть в норах под снежными завалами. Деревню нашу бурей снести. Вот твоя сила. Но ты не можешь заставить меня чувствовать тепло, когда отмораживаешь мне конечности — и тут уже твоя слабость. Не надо мне на Настьку кивать. Она не врала, не льстила тебе. Она просто родилась такой. Её бьют, за косы таскают — а она ничего не чувствует. Ей хамят, плюют на неё — а она улыбается. Если честно, я думаю, что ей и награда твоя не нужна нисколько. Она что в тереме с мужем-красавцем, что в трухлявой избе с сожителем-алкашом одинаково будет себя ощущать. Так уж положено мученицам. А я росла не в чёрном теле. В итоге ни красоты, ни манер, ни терпения у меня нет — это правда. Но зато я хорошо понимаю, холодно мне или тепло — и этого ты не можешь у меня отнять.
— Да, нелегко тебе в наших краях живётся, наверное, — почесал бороду Морозко. — А от меня-то ты чего хочешь? Стоишь тут, мерзнешь, плакат этот зачем-то притащила. «Весне дорогу»… У меня ли весны просить вздумала? От тулупа и жениха отказываешься, грубишь старику… Даже не знаю, что с тобой, дурой, делать: в ледышку превратить или домой отпустить?
— Домой не пойду. Осточертело всё. Там или до конца жизни леденцы жрать, или замуж выходить за какого-нибудь идиота. Отец и мать по очереди друг друга колотят да к бутылке прикладываются. Соседи уже и не здороваются толком. Настя уехала — совсем пусто стало. Раньше я глядела на неё и думала: бывают же люди, а! В лохмотьях ходит, оплеухи терпит, в свинарнике спит — а всё ей нипочём. Родителям в ноги кланяется, работает, песни свои напевает да всё краше становится. А главное, все ведут себя, будто так и надо: и мать, и отец, и сама Настя, и соседи… Мне все казалось, что я в доме нужна только для того, чтобы хоть кто-то видел и понимал, как же это всё абсурдно. Каюсь, я сама её иногда и за косы таскала, и шпильками колола… Но я ведь просто хотела, чтобы она хоть что-то почувствовала, хоть раз взяла и закричала: хватит, прекратите, так же нельзя, я тоже человек! Но блаженная — она и есть блаженная… А всё же без неё мне теперь дома совсем делать нечего.
— И ты решила добровольно превратиться в снежную бабу? Это я могу устроить: дуну, плюну — и готово.
— Валяй. Дело твоё. Так уж вышло, что от одиночества я стала чаще смотреть в окно, на лес. Поражалась сначала, как безграничная твоя власть в эту долгую зиму. А потом поняла, что весь наш огромный лес — совсем как Настя. Мёрзнет, трещит, кукожится, помирает. И не может сказать: заигрался ты, Морозко, вот что. Мы тепла хотим, весны хотим, на дворе уже март давно. А раз больше некому тебе об этом напомнить — придётся мне. За этим я и пришла. Твоё дело морозить — так морозь. А еще лучше — вали из леса, тебе на пенсию пора.
И Марфа замолчала. Застыла на месте, выпрямилась, сжала губы, подняла транспарант, закрывая им лицо от усиливающейся пурги, и превратилась в недвижный, полный отчаянной решимости истукан. На вопросы она больше не отвечала.