Умерло Пермское море. Континенты поменялись в лице. Живая плоть, побеги, способные различать солнце, стали прожилками на пурпурных сводах великаньих копей. Когда ты обнажаешь срез в глубинах Аида, кем ты видишь себя, человек? Кем ты останешься, когда след твой затянется красотой и покоем, красотой и покоем, которыми зарастают самые уродливые из пятен?
Крупинкой крови в карналлите, жирным чернозёмом на подошвах тех, кто будет лучше нас?
Тех, кто научится быть украшением и благом, древесным корнем, крошащим бетон.
Максим вытягивает руки с айфоном за край балкона, тыкает пальцем в центр холма на экране.
— Так странно, дом разобрали, какой-то курган оставили. Сравнять же надо, не?
— На сайте администрации писали, там магистральные коммуникации. Их нельзя убирать.
Настя отвечает ему из квартиры. У подъезда копается в петунье соседка, один глаз — в компост, второй — на Максима. Легко понять: Максим, с ухоженной бородой, в лимонном худи, блистает, как попугай на воробьиной тусовке. Свежий выпуск подкаста «Новости нашего двора» верстается по горячим следам.
— Чёт стрёмно с окнами на могильник какой-то жить. Вас-то когда расселяют? — Максим примеряет шрифт для сторис.
— Заходи уже. — Настя задергивает за ним тюль, но балконную дверь не закрывает. Ветер расчёсывает траву на холме, как русалочьи волосы. Цветёт осот, сладкий запах и звёзды пушинок долетают до окон, и Настя воображает, что ветер эльфийских земель играет занавесками. — Нас не расселяют. Дома нет в списках.
— То есть как? Мой снесли, а вы через пару метров.
— Ну, так. Нет деформаций. Твой на стыке с подработанной территорией стоял.
— Ммм, мы стоим на стыке эпох. — Максим что-то печатает. — Мы стоим на стыке, и пох.
Настя садится на свой письменный стол, покачивает ногами и смотрит, как он залип в телефоне посреди комнаты. У Насти в зеркале каштановый хвост, загорелые ноги в джинсовых шортах.
— Ты прикинь, — начинает Максим, но айфон квакает и забирает его снова.
Он теперь укладывает волосы, и пропала его вторая макушка из русых завитков. Похоже, вместе с шилом из задницы, которое когда-то делало его егозливым очарованием.
— Ты прикинь, у меня коллеги заинтригованы прям. — Он наконец засовывает телефон в карман джинсов. — Я им рассказал, что из Березников. Они начитались, видосов этих насмотрелись, где «затоплена калийная шахта», «город уходит под землю», дома трещат, всё, короче, трещит.
— Угу, проваливаемся по три раза за день.
— Нууу, вот требуют теперь с меня фотоотчеты, типа я в Чернобыль поехал по-вашему или чё?
— А ты чё?
— Чё?
— Приехал чё?
— А… так отпуск. Отца проведать. Посмотреть, куда переселили. Ну и вообще давно не был.
— Катя не поехала?
— Да какая… Катя. Не поехала. — Максим садится на стул рядом с Настей и смотрит теперь на неё снизу вверх. — Помнишь, мы ночами болтали по телефону, а ты засыпала прямо с трубкой под щекой?
Максим смотрит в окно на травяной холм. Настя смотрит туда, куда смотрит Максим.
— А у тебя лампа горела в окне, одна во всем доме.
— И я тебе такой: «Ты любишь Орду, ты отдашь за неё жизнь?» А ты такая: «Да, да, конечно!»
— Иди в жопу!
— Ты так смеёшься. И сонный голос у тебя такой. Я только там это понял…
— Я только через три дня позвонила твоему отцу.
— Вот захочешь поговорить, а что им всем скажешь? С чего вообще начинать?
— Три дня у тебя света нет, и ты молчишь. Ты просто исчез.
— Это как анекдот объяснять.
— А я не пишу первой, потому что один раз я уже писала первой.
— А в Березниках есть моя родная Анастасия Сергеевна, которой можно ничего не рассказывать — все и так понятно.
— А ты мне: «Ну не люблю я тебя, не могу я тебя любить, ты же видишь, что ничего не получается». Да, вижу, не получается, действительно, ничего. Ты только не переживай, дружочек.
Максим робко гладит Настино колено. Рука тёплая и чуть влажная. Ни приятно, ни неприятно. На кухне капает из крана.
— У меня книжка есть про город. Здесь столько строили в 60-70е. Думаешь, если бы им сказали, чем всё кончится, они бы поверили?
Максим убирает руку. Снова смотрит в окно.
— Я ведь не верил, что его снесли. То есть я знал, но как так, если он всегда был? Если я во сне всегда возвращаюсь? — говорит Максим.
— Это наоборот правильно.
Максим смотрит в ответ, молчит и не понимает.
— Он теперь целее будет. У тебя вот тут, — и Настя стучит пальцем по своему виску. — Возвращаться вообще не надо, если не хочешь терять. Особенно, если сны.
Заколдованный холм молчит, и нет за ним города, нет улицы Льва Толстого, нет юношей на прокачанных авто, сотрясаемых трэпом, женщин разной степени прелести, прижатых к земле пакетами из Пятерочки. Только ветер в траве, только дрожь молодых, вровень с травой, осинок. И трещина заката на горизонте, алая, как тектонический разлом.