Прислушайся к тоннелю,
Там странные шаги,
Ведь шпалы не успели
Почувствовать ноги.
Там грохот перекачек
И гул подземных шахт,
Там шагом обозначен
И плач, и смех, и страх.
(Из стенгазеты «Кадры метро»).
Конец летней сессии в ненавистном МИИГАИКе. Взял газету «Московский комсомолец» за 1984 год, там объявление: «Работа ищет студентов», пошел на ближайшую станцию Медведково. Подошел к дежурной в униформе, держу газету в руках, показываю, мол, вам студенты на временную не нужны? Она направляет в какую-то комнатку служебную: «Иди туда, там начальство». Плотный начальник сидит в тесной служебной комнатке, покрашенной темно-зеленой масляной краской, на столе стакан в подстаканнике с кипятильником. Взгляд у начальника немного расфокусирован: одним глазом глядит в газету, другим на меня:
— Здесь не нужны, — выдергивает из розетки кипятильник. — Иди в главный отдел кадров на Комсомольской.
На Комсомольской женщина-кадровичка, узнав, что учусь на геодезиста, шутит:
— МИИГАИК? Ни болтов, ни гаек! — и зачисляет меня в сантехническую службу. — Будешь делать обходы перекачек, только щас выясню, на какой дистанции не хватает пары. — Звонит по черному дисковому телефону, пишет на обрывке газеты номер и адрес.
— Топай на Ленинский, там слесарь Пятаков овдовел, — смеется.
Собеседование на Ленинском проспекте в наземном вестибюле с начальником дистанции номер 4356 (от Площади Ногина до Ленинского Проспекта). Там уже конкретные вопросы задают: «Умеешь прокладки ставить, сальники заменять?» — «Умею».
Потом проходишь медобследование, анализы, справки приносишь, что не состоишь на учете в нарко- и психдиспансере. Обнаружили белок в моче. Женщина-врач, костистая, с тусклыми волосами, поняла, откуда взялся белок, улыбается как-то внутривенно: «А я вот сообщу в твою комсомольскую организацию». Я пугаюсь, а она: «Да ничего, студент. Что, ни разу ещё?» — «Нет», — чувствую, как краснею. — «Раздевайся, заходи за ширму». И это было первый раз. Окрыленный, еду опять на Комсомольскую, к кадровичке Валентине Михайловне.
— Выйдешь в третью смену, студент, к Шубодёрову в бригаду. — Протягивает мне похожий на студенческий билет грязно-коричневый пропуск. — Подойдешь к двенадцати на Третьяковку, покажешь пропуск на входе, они скажут, где обретаются сантехники.
Прихожу к полуночи с пропуском на Третьяковскую, дежурная, уже как своему, даже не взглянув на пропуск, показывает служебный вход. И если в вестибюле просторно, светло, стены отделаны серым мрамором, то за грязно-серой железной дверью попадаешь совсем в другое пространство: ветвящиеся, как норы, тускло освещенные узкие коридоры, по корявым стенам ползут открытые коммуникации (серые от многолетнего слоя пыли трубы и провода), и везде сочится вода. Вот эта сочащаяся вода и есть предмет моей здесь работы. Наша бригада обслуживает станции перекачки.
Я знакомлюсь со своим напарником Лехой Пятаковым: курносым рябым мужиком в рваной и страшно грязной телогрейке, но в пижонском дерматиновом (произносит дермантиновом) гэдээровском картузе. Перед обходом он пытался угостить меня денатуратом, но я отказываюсь, первый день все-таки. Приму без фильтра тоже не беру, не курящий. Но потом понял, что зря.
Леха берет коричневый чемоданчик с коваными уголками, и мы идем на дистанцию до Шаболовки. Пахнет какой-то тухлятиной, как на овощной базе, и грибами. Туннель освещается только тусклыми светильниками, которые встречаются в туннеле каждые пятьдесят метров, Леха охотно объясняет суть работы:
— Под землей есть грунтовые воды, но городская канализация расположена намного выше, а воде ведь надо куда-то деваться. Для этого вот станции перекачки и построены. Это такой куб, куда вода стекает. Там есть поплавки, ну, как в сливном бачке, и когда уровень воды поднимается и достигает максимального значения, происходит поворот рычажка, он включает насос, который всё это дело гонит наверх, в городскую канализацию. Иначе затопит нах… все метро, как в «Падении Берлина». — Напарник ржет.
По инструкции (на которую ссылались, но ее не существовало в предметном мире) мы с Пятаковым идем по левой стороне навстречу движению, поначалу я часто спотыкался о так называемые грибки (кожухи с датчиками на полотне). Когда долго идешь по туннелю, понимаешь, почему перед тем, как оформить в подземелье, прогнали через психиатра. Даже с нормальной психикой, как у меня, начинается что-то вроде клаустрофобии. Особенно когда с непривычки идешь, идешь в гробовой тишине, слушаешь только какие-то шорохи или журчание воды, и вдруг непонятно откуда нарастает шум, он нарастает, нарастает и становится каким-то диким.
— Что это? — Останавливаешься как вкопанный. А напарник — ноль внимания, кило презрения:
— Не ссы, студент. Вентиляционную шахту проходим.
И действительно, вот уже шум начинает удаляться, пока снова не погружаешься в тишину.
Если по ходу нам встречались сильные протечки, Леха находил в темноте телефон и сообщал о поломке. Если не очень сильная протечка, заменяли сальник. Я быстро привык к полумраку и чувствовал какое-то возбуждение. Мне хотелось говорить о всяких страшилках, но Леха угрюмо отмалчивался. Шел он осторожно, и когда встречался контактный рельс, из суеверия обходил.
— Почему, дядь Леш? — спрашиваю я с легким презрением. — Он же в деревянном коробе, и электричество вырубили.
— Все здесь не так, как вы там все наверху думаете, — загадочно отвечает Леха, отсвечивая огоньком сигареты. — Со временем все узнаешь, студент.
Когда мы выходим из туннеля к развилке путей, Леха вдруг резко останавливается и преграждает мне путь своей ручищей-шпалой.
— Тихо, — шепотом сказал он и загасил сигарету, я замер. — Слышь?
— Что, где? — спросил я тоже шепотом и почувствовал беспокойство.
— Дрезину слышишь?
Я прислушался и действительно через несколько секунд услышал отдаленные мерные звуки дрезины. «Ну и что, — подумал я. — Вполне логично, что при отключенном электричестве пускают дрезину, как на железных дорогах в перерыв…»
— Не смотри туда, повернись к стене. — Леха говорит это так серьезно, что я, не колеблясь, подчиняюсь. Так мы стоим бесконечные полминуты, и когда звук дрезины приближается, он запрокидывает голову вверх, так что его дерматиновый гэдээровский картуз падает, и механически повторяет:
— Йоп, йоп, йоп, йоп, йоп… Йоп, йоп, йоп, йоп, йоп…
Я не только слышу дрезину, но и боковым зрением вижу голубоватое свечение, и, не выдержав, чуть поворачиваю голову. Этого достаточно, чтобы увидеть медленно едущую дрезину с впередсмотрящей абсолютно голой полноватой женщиной с жезлом в руке, я замечаю, как она начинает медленно поворачиваться лицом в мою сторону, и не дожидаясь инстинктивно утыкаюсь носом в мокрую, склизкую, пахнущую плесенью стенку, слышу справа непрерывное бормотание «йоп, йоп, йоп» и жду, когда всё это кончится. Чувствую запах мочи, замечаю пар. Не своей.
Когда наступает тишина и исчезает голубоватое свечение, мой напарник замолкает и сползает, обессиленный, вниз по стене, нащупывает дерматиновый картуз. Достает из штанины пачку примы, дает мне, мы закуриваем, хотя я не курю.
Тут же он достает из кармана телогрейки бутылку с денатуратом, протягивает мне, я делаю глоток, даже не морщась, он делает два-три глотка и сипло говорит, занюхивая сальным рукавом:
— Нельзя смотреть. Пощадила она тебя. Но больше так не делай. Шубадеров Колька пропал.
Он выдыхает клубы дыма.
— А кто это? — спрашиваю я и кашляю с непривычки.
— Шубодеров? Мой напарник, до тебя был.
— А баба?
— Это Надюха. — И он рассказывает историю Надюхи.
В 50-е, после войны, мужиков не хватало в Метрополитене, почти одни бабы. И вот на этой конкретной дистанции, которая была короче, конечно — от Автозаводской до Театральной, в женском подразделении работали семь женщин: четыре бабки, одна малолетка лет четырнадцати и сорокалетняя Лидия Молодцова, одна из всех замужняя, у которой мужик, правда, без одной руки, работал на дрезине. И вот перевели к ним в женское отделение Надюху, ей было двадцать семь, жила с матерью в Томилино и прижитой неизвестно от кого дочкой. Про нее говорили «прожженная», «пробы негде ставить».
И постоянно переводили с одной дистанции на другую ввиду ее аморального облика.
Уж очень она была слаба на передок. И не успела она на Новокузнецкую перевестись, закрутила с этим криворуким мужиком Лидии — Лёней Молодцовым. Бабы быстро просекли, что она предается с кем-то в подсобке любовным утехам, а потом баба Зина заметила, как Надюха в одном халатике катается на дрезине с Молодцовым, и доложила жене. А та взяла и вызвала милиционера из транспортного, сверху, чего никто не ожидал. Она решила ее то ли посадить, то ли привлечь за аморалку. В общем, спускается этот капитан Мохов в туннель, видит голубков на дрезине и вдруг достает табельное оружие и без предупреждения расстреливает обоих. В себя тоже стрельнул, но по касательной. На суде выяснилось, что она и с ним шашни крутила. Оправдали ввиду нехватки кадров и состояния аффекта сотрудника при исполнении.
С тех пор их стали видеть иногда
на первом внутреннем с конца,
он сзади едет, на моторе, а она
всегда впередсмотрящая и далека, так далека
всё ищет, ищет мужика…
Ну, вот напарник мой, тоже студент, не послушался меня и пропал. Надюха забрала.