Маруся проголодалась. Не то, чтобы она уж совсем не могла терпеть. Но в животе настойчиво и заунывно урчало. Два часа Маруся корпела над сочинением. Хотя больше делала вид, если честно. Она разглядывала квадрат неба над двором-колодцем. В этой молочного цвета пустоте кружили черные точки и запятые ворон. Такая же пустота наблюдалась в Марусиной голове и желудке. Мерно тикал крохотный мамин будильник. Портрет трижды прабабки в пыльном овале смотрел с печальным укором.
До маминого прихода оставалось не больше трех часов. Опять повторится то же, что и каждый день. Маруся потрогала свежие широкие рубцы на плече и отшвырнула тетрадь на свой диванчик, отгороженный безногим платяным шкафом, пережившим Блокаду. Не так уж она хотела есть. Но до уборной добраться придется в любом случае. Маруся с неохотой встала. Половицы предательски скрипнули.
Маруся выглянула в окно. Она загадала: если на дне колодца появится прохожий, бояться нечего. Тик-так, тик-так… Будильник отсчитал ровно сто секунд. Никто не появился. Маруся выплюнула огрызок ногтя в пузатый горшок с засохшей фиалкой и решительно направилась к двери.
Конечно, это было смешно. Она уже не маленькая. И все-таки остановилась. Дверь отделяла девочку от стометрового коридора, ведущего к уборной, кухне и входной двери. Маруся с минуту прислушивалась. Соседская семья уехала за границу год назад. Их три двери не были заперты, чтобы Маруся с мамой могли поливать цветы. Еще одна дверь, самая ближняя к выходу, принадлежала молчаливому соседу с жидкой бородкой, который вечно пропадал на дежурствах. Эта была заперта.
Вот бы там, в дальнем конце коридора, зазвонил телефон! Но нет, молчит. Нужно было, придя из школы, оставить включенным радио на кухне! Почему Маруся не подумала об этом раньше?
Мамин будильник покашливал: Так-так.. так-так… Ладно. Видимо, придется петь.
Маруся, собравшись с духом, распахнула дверь. И, во все горло завопив «Вдоль по Питерской», двинулась вперед. Она дала петуха, зацепившись тапкой за дырявый квадратик линолеума, прибитого поверх скрипучих половиц. Сердце пошло вприсядку. И Маруся с удвоенной силой заголосила: «По Тверской-Ямскооооой»…
Коридор всегда был темным. По правую руку тянулись соседские двери. В одном из простенков засохшим насекомым висел велосипед, в другом — картина, изображавшая темную украинскую ночь с рекой, полной утопленников. «Эх, едет мииииленькааай!» — гремела Маруся. Слева под потолком болталась толстая гусеница — скрученный в пыльный рулон ковер. «Сам на троооооечкееэ…» Дальше — ниша, хранившая массу ненужных вещей. За нишей желтело крошечное окошко, выходившее на глухую стену. «Едет миииленькааай!» — ревела Маруся, силясь вспомнить слова. Вот уже крутой поворот коридора… да сам на трооооечкеееэ… Чернота. Абсолютная. За поворотом ванная и совсем чуть-чуть до кухни и уборной. …Ох, едет лапууууушкаааа… да по просё… Маруся смолкла.
Под дверью ванной светилась яркая полоска. Горло и губы пересохли. Шум в ушах едва затих, как Маруся услышала: хлюп… хлюп… А затем отчетливый всплеск. Другой, третий. Маруся прильнула к двери. Она улавливала еле слышное движение там, внутри. В следующее мгновение по ногам снизу вверх побежали ледяные змейки. Маруся осторожно опустила голову: в полумраке не разглядишь. Вода? Для воды что-то чересчур вязкое. Маруся отпрянула. Дверь открылась сама, выпуская свет и текучую искрящуюся прозрачность. Вода. Конечно, вода. Наверное, Маруся забыла выключить кран, когда после школы мыла руки над ванной. Раковина у них неисправна уже недели две. Маруся тряхнула стриженой головой и двинулась к ванне. Вокруг плавали разноцветными корабликами шлепанцы, пустые бутылочки из-под шампуня и исписанные тетрадные листы. Вода переливалась сплошным потоком. Но кран был закрыт. Маруся, сделав над собой усилие, протянула руку к смесителю. Из крана вырвался скрипучий вопль, но ни капли не вытекло.
Через край ванны все продолжала литься прозрачная влага, поднимаясь Марусе уже выше колен. Решив найти затычку, не дающую воде уходить в канализацию, Маруся нагнулась над колеблющейся поверхностью, чтобы ощупать дно. Но тут ее остановила внезапная мысль. Эх, не лед трещит… Девочка перекинула сначала одну ногу, затем другую. Села в ванну… Не комар пищит… Сделала глубокий вдох. И стала погружаться: «…Ох, юшечка да с петрушечкой! Поцелуй ты меня кума-ду-ше-чка…».
«Мама! Мама! Ты там что?» — настойчивый стук в дверь вывел Зою Владимировну из забытья.
— Твою ж мать… — вырвалось у Зои Владимировны, и она выскочила из переполненной через край ванны, быстро закрутив кран. — Я в порядке!
Нет, ну как можно было заснуть?! Капремонта ждали несколько лет, потом год вылизывали каждый угол этой необъятной, чтоб ей пусто было, квартиры. И на тебе! Елисей Гаврилыч ей устроит! Плакал семейный отпуск на Майорке! Еще этот урод ниже этажом! Просто засудит без разговоров. С ним же невозможно договориться!
Зоя Владимировна открыла шкаф, где в идеальном порядке гнездились белоснежные лебеди-полотенца, и с яростью стала скидывать их на запруженный пол. Затем, встав на четвереньки, ломая свежий шеллак, Зоя Владимировна собрала остатки воды в центр безукоризненно выложенного итальянской плиткой пола.
«Ох, поцелуй, поцелуй, кума-ДУ-ШЕЧ-КА!». Зоя Владимировна выпрямилась. Из зеркала на нее смотрела уже не молодая женщина. Вокруг глаз легли голубоватые круги, и крошечные морщинки прятались здесь и там на загоревшем путем крема-автозагара лице. Скорректированные нос и губы уже не претендовали на идеал. Грудь, живот, бедра — все приобретало несколько расплывчатые черты. Зоя Владимировна повернулась к зеркалу боком. На лопатке поверх нескольких белых расцвел безобразный сиреневато-малиновый рубец. Елисей Гаврилыч обычно использовал для этих целей строгий ошейник своего кривоногого пса Бантика.
И тут Зоя Владимировна запела. Сначала тихо, потом все громче и громче, пока не сорвалась на крик:
Эх, я в пирушке была, во беседушке,
Я пила, молода, сладку водочку.
Сладку водочку да наливочку
Я пила, молода, из полуведра.
Я ПИЛА МОЛОДА ИЗ ПОЛУВЕДРА!.
Я ПИЛА МОЛОДА, ИЗ ПОЛУВЕДРА!