Сотню раз я стояла перед той дверью в темном подъезде, а голос в голове сначала просил, потом приказывал и, наконец, отчаянно умолял: «Нажми! Нажми на звонок!» Но только один раз эта дверь и этот звонок были реальностью. Потом они превратились в кошмарный сон. Я тянула трясущиеся пальцы к кнопке, одергивала руку, снова тянулась, но так и не нажала.
Утро субботы и не нужно идти в школу. Обычно я наслаждаюсь свободным утром в постели с книжкой. Для меня это лучший отдых, который можно представить. Но сегодня не хотелось. Долго выбирала, что надеть. Привычные вещи раздражали и казались неуместными. Потом открыла окно, подставила припухшее от сна лицо освежающему весеннему ветерку. Но его свежесть быстро превратилась в колючий холод, и я с досадой захлопнула оконную створку.
На кухне суетилась мама. Пахло домашним супом и картофельными очистками. По радио шла передача с участием оперной певицы из труппы Большого театра. Аппетита не было. Я ложкой рисовала на каше узоры. Под арию Антонины из Ивана Сусанина по бороздкам растекалось топленое масло.
Хлопнула входная дверь — пришел отец. Сердце почему-то тревожно застучало. Отец долго мыл руки в ванной, потом вошел в кухню и сел за стол. Он молчал, и это молчание как будто держало меня за горло. Наконец, когда у меня почти закончился воздух, он заговорил, делая длинные паузы между предложениями:
— Был сейчас на почте. Все обсуждают одну новость. Сегодня утром Ирину Маратовну нашли повешенной в своей квартире. Она была в свадебном платье. Медэксперты сказали, что все произошло около полуночи.
Дальше он говорил о том, что это, скорее всего, убийство, ведь ее отец — правая рука главы администрации. А у таких людей всегда есть враги. А свадебное платье надели специально, чтобы пустить по неверному следу. Я не слушала его, в глазах потемнело, в ушах стучал пульс, руки похолодели, в голове беспорядочно мелькали кадры вчерашнего вечера.
Ирина Маратовна — моя учительница по фортепиано. После второго класса музыкальной школы я решила бросить музыку. Учителя не видели во мне таланта и откровенно говорили родителям, что во мне нет способностей к искусству. Но тут появилась она — только что окончившая музыкальное училище, молодая, красивая девушка с большими черными глазами, полными силы и страсти. По малолетству я видела только ее страсть к музыке. Теперь, оглядываясь назад, я нахожу маркеры страсти и в других кусочках ее слишком рано разбившейся жизни. Бывало, что я приходила на урок с невыученным текстом, и тогда из кабинета сначала вылетала я, а за мной ноты. Я со слезами собирала разлетевшиеся по пыльному полу страницы и брела домой заниматься. За эти выходки я ее даже уважала, она жила по принципу либо все, либо ничего.
Новым преподавателям скидывают обычно самых безнадежных учеников. Так я к ней и попала. И стала ее лучшей ученицей. Всей ее жизни.
Я ее обожала. С восхищением рассматривала ее яркие ногти, перламутровую помаду на губах, макияж в синих тонах, обесцвеченные волосы. Однажды она пришла на урок в кожаных брюках. У меня пересохло во рту от такой дерзкой и модной вещи. В те постперестроечные годы достать кожаные брюки в обтяжку было непросто.
Неожиданно для всех она открыла во мне талант, который другие не смогли рассмотреть. Более того, убедила меня в том, что каждый алмаз требует огранки, он обязан блестеть. Так я начала готовиться к конкурсу юных пианистов. Порой по восемь часов в день я играла. Все выходные проводила у рояля в концертном зале музыкальной школы. Когда мои пальцы костенели от чрезмерных упражнений, она сама садилась за рояль. И вся ее страсть, смешанная со страстью Шопена, принадлежала мне одной в этом пустом концертном зале.
Я получила медаль конкурса и приглашение на учебу в музыкальное училище после окончания девяти классов. Мне оставался год до окончания музыкальной школы. И вдруг Ирина Маратовна, для своих Ириша, неожиданно для всех вышла замуж, переехала в новый район и уволилась из школы. Любому делу она отдавалась целиком и полностью.
Я приходила к ней в гости пару раз. Она поила чаем с импортными конфетами и немного играла для меня. Но я не чувствовала ее рядом, даже музыка, которую она играла, как будто звучала где-то далеко. Очевидно, она уже полностью принадлежала чему-то или кому-то другому.
А потом случился тот вечер. Все было не то. Села готовиться к выпускным экзаменам, но приходилось читать каждую фразу по нескольку раз, чтобы уловить смысл. Потеряв терпение, переместилась за фортепиано, но этюд не складывался. Внутренний голос — мой самый близкий друг — вдруг предложил:
— А почему бы тебе не сходить к Ирише? Она наверняка дома. Всего на пять минут зайдешь. Расскажешь о том, что собираешься играть на отчетном концерте.
За окном уже смеркалось, когда я, поддавшись на уговоры, накинула пальто и тихонько выскользнула из дома.
Я шла мимо футбольного поля. Мимо школьных теплиц. Мимо двухэтажного здания музыкальной школы. В одном кабинете горел свет. Из открытого окна доносились звуки одинокой флейты. Вместе с этой подхваченной мелодией я плыла мимо домов, в которых постепенно загоралось все больше окон. Весенний воздух дышал свежестью, и вокруг чувствовалось напряжение природы перед очередными родами.
Подходя к дому, я увидела, что во всех окнах ее квартиры горит свет. Наверняка у нее гости, сегодня же пятница, зачем я буду ей мешать? Но голос сказал:
— Как раз ты не помешаешь! Поднимайся скорее!
Я неуверенно вошла в распахнутые двери подъезда. На лестнице было темно и пахло чем-то кислым. Вздрагивая от каждого звука и готовая убежать в любой момент, я осторожно отсчитала ногами ступеньки до четвертого этажа. Лампочку на лестничной площадке кто-то выкрутил, как это часто бывало в те неустроенные постсоветские годы. В темноте мне чудился маньяк, который, одетый во все черное, тихо стоит за углом в ожидании своей жертвы. Или черный ангел, готовый выполнить свою страшную миссию. Спина стала мокрой. Дрожа, я подошла к двери и приложила ухо. В квартире было тихо. Никто не разговаривал, не было слышно телевизора. Необыкновенная тишина. «Значит, гостей нет», — подумала я. Внутренний голос тут же отозвался:
— Вот видишь! Она тебя ждет! Нажми на звонок!
Я потянула трясущиеся пальцы к кнопке, но вовремя одернула руку.
— Нет, в последний раз, когда я у нее была, она, может быть, и была мне рада, но как бывают рады старому воспоминанию. Не ждет она меня. И забыла уже.
— Нажми на звонок и увидишь, что ты не права!
Опять я потянула и одернула руку.
Голос в голове просил, потом приказывал и, наконец, отчаянно умолял:
— Нажми! Нажми на звонок!
Но я так и не нажала.
Тогда она еще была жива, я это точно знаю.