— Бабушка, бабушка! Пожар! Телевизор горит! Да пошутила я. Он не горит.
Дело сделано. Бабушка пробежалась. Теперь ее больное сердце укрепилось от спорта и больше не будет инфарктов. Это когда оно рвется, и доктор его штопает. Бабуля говорит, что на нем каждый раз вышивают мои и мамины инициалы. Интересно, какими нитками? Мне нравятся толстые цветные мулине. Когда была маленькой, мама застукала меня за выворачиванием содержимого коробки для рукоделия. Я тогда запуталась в желто-красно-синей паутине и, уставшая от борьбы, но нарядная — с пяльцами на шее вместо бус, — аккуратно подравнивала ковер огромными портняжными ножницами. Ножницы завораживали своими размерами и удивительной тяжестью. Красивее их потом оказался только пузатый, гулко бухающий барабан в цирке. Шумные клоуны и дрессированные собачки зря пытались отвлечь внимание от этого царя оркестра в алой лакированной мантии. В глаза и уши помещался он один. Как бы здорово звучал такой великан в компании с металлическим ксилофоном и бубном! Кстати, родители опять их спрятали и врут, что не знают где. Я вижу, когда они говорят неправду. У папы всегда хитро блестит прищуренный глаз.
Папуля приглаживает мои кудряшки тёплыми, пахнущими табаком руками и со смехом звонко чмокает в нос. На самом деле он любит громкую музыку. Включает так, что дребезжит сервиз в серванте. Когда дома весело, папа с мамой танцуют под Битлз. С черно-белого фото на них смотрит недовольный дедушка. Он помер, и мы не успели познакомиться. Дед лысый, в геройских орденах. У меня тоже есть медаль: «Рожденная в Ленинграде».
Бабушка, кажется, уснула. Как же скучно.
Вот вчера был день, полный событий. Приезжала тётя Галя. Снова хвалила Бабу. Так бабуля называет моё наследство: красивую коричневую статую голой женщины в два раза выше меня, которую привез папа от другой бабушки. Эта бабушка не одобряет папину родню. Ругается на неё «хреновыми аристократами» с ударением на «е», но все привыкли и не обращают на её ворчание внимания. Единственный вопрос, который не давал мне покоя — почему наша Баба коричневого цвета? В Эрмитаже полно похожих, но белых. Тётя Галя перед уходом шепнула на ухо секрет: оказывается, Баба сделана из шоколада. Два коротких вдоха. Слышно, как ритмично дергается секундная стрелка в часах. Страшно спугнуть удачу. Как же такая вкуснятина сохранилась? Почему её не съели в войну? Здорово, что я смогу угостить родителей, которые покупают еду по бумажным талонам. Вечером мы будем играть в настольные игры и счастливые пить чай с настоящим шоколадом! Баба гладкая, прохладная и очень крепкая для молочных зубов. Высокая тумбочка с резным фасадом будто издевается: подняла сокровище на такую высоту, что удалось дотянуться только до пятки. Начнем с неё. А дальше терпение и труд всё перетрут, как любит говорить мамуля. Я никогда не останавливаюсь перед препятствиями, и вот пахнущий пылью обломок во рту. Внутри пятка белая и такая же безвкусная. Какое разочарование! Видимо, за много лет шоколад окончательно засох. Обидно. Можно же было полакомиться всласть. Зачем хранить вкусное и красивое? Как зеленые бананы на антресолях и воздушные, фарфоровые чашки в серванте? Вот вырасту, буду пользоваться всем и сразу.
Бабушка устроила из-за пятки переполох. Хрипела, краснела. Обещала отдать цыганам. Разве можно баловать детей, любить, а потом отдавать чужим людям? Нет, больше никаких добрых дел.
После обеда помирились и ходили гулять. Солнце напоминало сахарную мармеладку со вкусом дыни, которую бабушка отобрала за плохое поведение. А желтый выпуклый бок нашего дома — тёти Шурин абрикосовый пирог. Хотелось лизнуть его шершавую, нагретую летом корочку, но рядом с угрозой гудел жирный шмель. Он даже красивее жука, которого нашла Мурка — общая кошка с тугим брюхом. Мурка похожа на жестяной бидон с молоком. Такая же серебристая, налитая до краёв, вкусно пахнущая и безопасная. Она лениво ловила жука за оранжевые крылышки. А жук отлично поместился в спичечном коробке у Витальки. Виталька проворнее. Он больше хотел. Значит, ему нужнее. Всё справедливо.
Сегодняшнее утро тоже получилось интересным. Первым делом я сбегала полюбоваться перламутровыми переливами луж у помойки. Мы с друзьями любим эту помоечную радугу. В неё можно шептать желания и она передает их своей старшей сестре на небо.
Потом удалось докричаться до Федотовны. Она глуховата, но у меня звучный голос. Нельзя нарушать традицию. Каждый день Федотовна, подслеповато щурясь, старательно размахивается и кидает из окна четвертого этажа карамельку в смятом фантике. Говорят, ее скоро заберут в какой-то дом с одинокими стариками. Мне жалко «бабу Фу» до щипания в носу. Но пока она привычно улыбается беззубым ртом и машет. И я долго машу в ответ и иду шептать радуге новую просьбу — оставить Федотовну на месте.
У помойки всегда кружат голуби. Если сильно зажмуриться и подглядывать сквозь ресницы, кажется, будто это не голуби, а папины носовые платки, которые ветер раскидывает по двору. Когда мы с Саней наперегонки врезаемся в стаю, птицы громко аплодируют победителю, хлопая крыльями на взлёте.
Бабушка не любит голубей. Говорит, что это крысы с крыльями. Наверняка она их ела в блокаду. Надо спросить.
Странно. До сих пор спит. Как легла после шутки про телевизор, так даже не храпит.
— Бабуля, ты притворяешься? Открывай глаза. Хватит вредничать.
Она какая-то другая сейчас. Холодные руки. На желтом съежившемся лице медленно расползается фиолетовое пятно. А вот появилось второе, поменьше. Если бабушка заболела, я знаю, как лечить: поцелую в родные морщинистые щёки, и всё пройдёт.
Пусть пока полежит, отдохнёт. У меня дела. Надо съесть все конфеты, накрасить рот маминой польской помадой и проверить, можно ли приземлиться с третьего этажа во двор на зонтике, как Мэри Поппинс. А завтра вернутся с дачи мамуля с папулей и отмоют бабушку от фиолетового цвета. Мы все вместе будем пить чай с малиновым вареньем, смеяться и обниматься. Всё как обычно.