Ей еще никогда не было так тяжело дышать: казалось, в горле застряла крупная юбилейная монета. Хотелось прокашляться, прокричаться, завыть, но она молчала, плотно сжав челюсти. Нельзя быть слабой; только не здесь, только не при этих людях. Она слышала, что говорили за его спиной, знала, с какой крысиной жадностью они бросались смаковать каждое несвойственное ему заикание, каждый пропущенный из-за болезни спектакль.
Именно он смог двадцать пять лет назад разглядеть в курносой простушке из пригорода приму, до сих пор обожаемую всей интеллектуальной элитой Москвы. Он терпел ее вспышки презрения ко всему живому, которые сменялись внезапными приступами нежности к трехногой собачке или семилетке, вручившей ей цветы после спектакля, доставал ей билеты в Большой, привозил ее любимые сигареты из командировок в Молдавию и каждые выходные навещал ее в Подольске, где она жила семь месяцев, скрывая свой округлившийся живот.
Вспомнилось, как они сидели на потрескавшемся красном диване в доме ребенка, и она без конца оттягивала торчащий кусок кожзама рядом со своим бедром. Руки дрожали так, словно она выскочила не из кабинета заведующей, а из проруби. Он сжал ее беспокойную ладонь и рассказал, как в детстве считал себя уродцем. Поверил бабушке: у тебя пятки сзади, так бывает только у страшилищ. Рыдал до глубокой ночи, пока не уснул от усталости; наверное, считал себя братцем самого необыкновенного экспоната Кунсткамеры.
Она расхохоталась так громко и искренне, что заведующая выглянула из кабинета и посмотрела на нее еще презрительнее, чем когда она подписала документы без слез. Но любое осуждение было легче снести, потому что он приехал к ней после родов с огромной авоськой ее любимых грейпфрутов, поделил с ней напополам оценивающие взгляды медсестер и увез из дома ребенка в Москву. На обратном пути она так много плакала, что ее хлопковый носовой платок промок насквозь. Заметив это, он молча протянул ей свой: темно-бежевый, мягкий, с витиеватыми узорами. Она до сих пор хранила его в своем бельевом шкафу.
Услышав резкий шепот, она несколько раз моргнула и осознала, что на нее таращатся все присутствующие в кабинете директора. Много лет среди главных сплетников театра не утихал слух, что они с режиссером любовники, и сейчас эти гиены уставились на нее в ожидании хоть какой-то реакции. Однако сегодня спектакля в репертуаре не было, поэтому она встала со стула и, звонко цокая каблуками такой высоты, которую в ее возрасте уже не носили, прошагала к выходу.
Ночью она все никак не могла уснуть: вспоминала, как много он трудился над каждым своим спектаклем, как наблюдал за зрителями из первых рядов, стоя за кулисами, и как после успешной премьеры заходил в гримерку и протягивал ей руку. Рукопожатие было наивысшей планкой, показателем триумфального успеха постановки и благодарностью за талантливую игру. Чувствуя тепло его ладони под своими пальцами, она каждый раз улыбалась, словно ребенок, разворачивающий огромный подарок в цветастой обертке в день рождения. С воспоминанием о шершавости его рук пришло другое, менее приятное: она подумала о сморщенной коже новорожденной дочери.
Двадцать один год назад ей давали главные роли почти во всех новых постановках. Публика ее обожала, а поклонники заваливали то дешевыми розами, то любовными письмами, то дорогими украшениями. По глупости она сошлась с одним из них. Его характер можно было легко обрисовать двумя фактами: во время их первого свидания он так долго мялся, что после двухчасового бесцельного блуждания по парку она сама завела его в гримерку, поцеловала и раздела до несвежих носков. Из факта номер один логично вытекал факт номер два: в свои тогдашние тридцать три года он жил с матерью. Было до ехидства приятно чувствовать себя его Эсмеральдой, открывать ему мир, о котором он и не догадывался до встречи с ней. Но вся сладость от ощущения собственного превосходства ушла после нелепого секса на кровати его матери: он навалился на нее и так сильно сжал ей грудь, что она зашипела. Этот звук показался ему проявлением высшей степени удовольствия: он зажал ей рот ладонью и принялся двигаться с такой скоростью, что ее голова билась об изголовье кровати от каждого нового рывка. Казалось, хуже этой близости не может быть ничего на свете, но именно после нее случилась первая в ее жизни задержка. Лежа на кушетке с закрытыми глазами, она слушала рассказы доктора об этапах беременности и пыталась представить, что она на сцене, и это все происходит не с ней. Хотелось открыть глаза и увидеть не белый потолок медицинского кабинета, а внимательные лица зрителей, услышать не монотонный голос врача, а шум аплодисментов. Но чуда не случилось: она все еще была дурой, которая ждала ребенка на пике своей карьеры.
Ни о какой семейной жизни не было и речи. Она даже в шутку не могла представить, как стирает его грязные носки и выслушивает нескончаемые советы по воспитанию от его авторитетной мамаши. Первые пару недель она думала об аборте, но в голове то и дело всплывали жуткие рассказы одногруппниц из театрального института и увещевания бабушки об убийстве невинных душ. В конце концов она довела себя до бессонницы и решила, что все должно случиться естественно, само собой.
Спустя семь месяцев к ее груди впервые приложили ярко-красный орущий комок. Неестественная складчатость маленького тела, соприкоснувшегося с ее кожей, вызвала в ней внезапное, жгучее отвращение. Девочка казалась пришельцем с другой планеты: нелепым, способным сломаться от любого резкого движения. Узкие, опухшие глаза дочери почти не открывались: она щурилась от яркого света и постоянно кричала. Первородную смазку и кровь на ее коже хотелось отмыть, оттереть чем угодно, хоть несвежей простыней. Стыд за неправильные, нематеринские мысли разливался по телу, как боль от недавних схваток, но необъяснимая брезгливость была сильнее. Когда ребенка, наконец, унесли в детское отделение, она заплакала от облегчения. Проходившая мимо медсестра уверила, что девочку скоро принесут обратно, и ей не стоит каждый раз так расстраиваться. «Все впереди, еще успеете наглядеться и натрогаться, а сейчас ребенку нужно отдыхать», — бросила она и поспешила в другую палату.
Оказалось, что есть эмоция сильнее стыда: страх. Слезы мгновенно остановились, и она уставилась на бледно-желтую стену в ужасе. Мозг отвергал любую мысль о том, что это существо будет рядом всю жизнь; что придется ее гладить, подогревать еду до нужной температуры, стирать грязные пеленки, не спать ночами, делать с ней уроки, терпеть перепады ее настроения, оставить в прошлом спектакли, поездки, знакомства… Через несколько часов девочку принесли в палату для кормления: прикосновение маленьких губ к ее груди ощущалось как враждебное вторжение. Телом, которое раньше принадлежало лишь ей, теперь распоряжались как сосудом, существующим лишь для поддержания жизни в другом человеке. Ее поражало, с каким бесстыдством и грубостью медсестра трогала ее грудь, показывая, как правильно кормить ребенка; с какой жадностью девочка, которой было пару часов от роду, впивалась в ее сосок. Через четыре дня их выписали из роддома: у главного входа ждал режиссер. Когда они сели в машину, девочка начала плакать. Неужели чувствовала, что произойдет дальше?
Когда солнце начало лениво светить сквозь плохо задернутые шторы, она вспомнила еще кое-что. Когда режиссер приехал к ней после родов, она попросила медсестру унести девочку и прижалась к его груди, как к спасательному кругу, впервые осмелившись озвучить каждую виноватую мысль, каждое разъедающее изнутри чувство. В ответ он спросил, уверена ли она. Тогда она, вытирая слезы краешком серого застиранного пододеяльника, ответила, что другого выхода не видит. Он кивнул, и с тех пор они больше никогда не заводили разговор о девочке. Уверена ли она. Казалось странным, что она не придавала этому значения раньше. В их долгой и не всегда простой дружбе существовало негласное правило: никогда не подвергать сомнению решения друг друга. Но в том разговоре он замешкался.
К горлу подступила тошнота, поэтому она свесила ноги с кровати, тяжело дыша. Неужели он думал, что она могла стать хорошей матерью, если бы постаралась? Неужели сомневался в ее выборе и промолчал? Она вскочила с кровати и бросилась в туалет, но добежать не успела: ее вырвало прямо на мутно-зеленый итальянский ковер. Она с минуту машинально наблюдала за тем, как бесформенная масса впитывается в верблюжью шерсть, а потом сползла по стене, прислонилась головой к дверному косяку и впервые за день позволила себе разрыдаться.
За двадцать три года кабинет заведующей дома ребенка сильно изменился: ламинат больше не скрипел под ногами, стены были выкрашены в нежно-голубой цвет, а в новом деревянном шкафу красовались дорогие издания в толстых обложках и сияющие трофеи воспитанников. Заведующая тоже была новая: женщина средних лет в клетчатом шерстяном костюме, с пышной укладкой и кроваво-красными ногтями. Проводив ее к мягкому креслу с белой тканевой обивкой, она уселась напротив и закинула ногу на ногу.
— Чем я могу вам помочь?
— Я ищу человека. Ребенка.
Заведующая нахмурилась и машинально скрестила руки на груди.
— И по какой же причине вы его ищете?
У окна громко зажужжала муха, которая не могла влететь в комнату, запутавшись в нежных тюлевых занавесках.
— Я… Я привезла вам этого ребенка двадцать три года назад. Хочу узнать, где она. Может, поговорить с ней. Я не знаю.
Заведующая начала наблюдать за метаниями мухи. Уголки ее губ едва заметно опустились, и, не поворачивая головы, она продолжила:
— С чего вы взяли, что мы разглашаем подобные сведения?
— Но… она ведь совсем взрослый человек, и я подумала…
— Зря вы так подумали.
Она поерзала на кресле, чтобы заведующая повернула голову, но страдания мухи удерживали позицию самого интересного события в радиусе двух метров.
— Двадцать три года назад вы привезли своего ребенка в это заведение. И прекрасно осознавали, какое будущее его ждет. Но ваш порыв был намного важнее, чем его будущее: он важнее и сейчас.
Заведующая оперлась на подлокотники и пристально посмотрела ей в глаза:
— Вы глубоко ошибаетесь, полагая, что ваше решение разрушит жизнь нашего воспитанника во второй раз. Вы свой выбор сделали, и вам с ним жить.
— Но…
— До свидания.
Она помедлила, надеясь, что заведующая скажет что-нибудь еще или даст ей шанс объясниться, но та снова отвернулась к окну. Поднявшись из кресла, она вышла из кабинета и тихо закрыла дверь.
По коридору быстрым шагом шла девушка в огромных стариковских очках. На ходу она просматривала какие-то документы, но, увидев ее, остановилась и открыла рот:
— Неужели это вы?
— Простите?
Глаза девушки пробежали по каждой детали ее пальто, сумочки и прически, после чего она взвизгнула:
— Да, это точно вы! Мы с мужем ездили в Москву после свадьбы, и вы там играли! Боже, сейчас вспомню название… «Очень простая история»!
Девушка явно гордилась своей памятью на лица, и ей пришлось сыграть одобряющую улыбку.
— Боже, никогда бы не подумала, что встречу вас здесь! Вы не потерялись? Может, вам нужна помощь?
Она снова улыбнулась, но на этот раз искренне:
— Знаете, нужна. Меня отправили в архив, но я не знаю, куда идти.
На этих словах голос девушки почти превратился в ультразвук.
— Боже, вас послали ко мне! Пойдемте, я вас проведу! Вы по какому вопросу?
— Мне нужно узнать об одном из ваших воспитанников.
Девушка, которая бодро зашагала вперед, вдруг замедлила шаг.
— Ой… Знаете, мы ведь не разглашаем данные о детях. У нас очень строгие правила. Вас точно послали в архив?
— Да, не волнуйтесь. Уверена, не только вы наслышаны о моей актерской карьере.
Девушка замешкалась и зачем-то начала приглаживать волосы, собранные в аккуратный пучок.
— Послушайте. Вам ведь понравилась поездка в Москву?
Девушка молча закивала головой.
— И, уверена, вы бы хотели ее повторить?
Снова молчаливый кивок.
— А что, если бы билеты на мой следующий спектакль обошлись вам и вашему прекрасному супругу совершенно бесплатно?
— Знаете, у нас сейчас все равно нет денег на дорогу, так что…
— Ну, что вы! За вами приедет машина.
Девушка прошелестела стопкой своих бумаг, тяжело вздохнула и посмотрела ей прямо в глаза:
— Пойдемте.
Она не могла поверить, что ей так повезло. Чтобы девушка не передумала, она попыталась отвлечь ее комплиментами:
— У вас тут очень красивый ремонт!
— Да, мне тоже нравится. Лет пятнадцать назад приезжал какой-то московский режиссер, заплатил за все. В общем, раскошелился знатно. Но я тут еще не работала, мне девочки рассказывали.
Через два часа она стояла у двери, которая отличалась от остальных дверей на этаже только комбинацией пластмассовых цифр, наклеенных над зрачком. Двести тридцать шесть. Она поправила пальто и одернула юбку. Поднесла указательный палец к звонку, но решила сначала достать карманное зеркальце и проверить, как лежат волосы. Снова потянула палец к звонку, но к горлу подступил комок, как всегда бывало перед выходом на сцену. Она отошла к двери напротив, облокотилась о подъездную стену и начала глубоко дышать, пытаясь унять клокочущее под ладонью сердце. Внезапно дверь сзади отворилась. Она развернулась и увидела на пороге молодую девушку: светлые волосы аккуратно подстрижены до плеч, невыразительные глаза густо подведены черным карандашом, а на тело накинут легкий халатик в нелепой леопардовой расцветке. Она была совсем на нее не похожа: нос с горбинкой, как у отца, крупные, почти мужские ладони, как у бабушки. Только осанка была идеальной.
— Простите, у вас все в порядке?
Сердце заколотилось еще сильнее. Слова никак не желали выходить из открытого рта.
— Вам не плохо? Я услышала, что кто-то ходит, посмотрела в глазок, а тут вы стоите.
Она наконец заставила себя заговорить:
— Нет… Нет, со мной все в порядке. Я шла на пятый этаж и устала.
Девушка добродушно улыбнулась.
— Вы к бабе Зине? Она будет очень рада с кем-нибудь поговорить, а то мама сейчас целыми днями на работе, не успевает к ней зайти.
— Нет, не к ней. Извините.
Девушка взмахнула рукой.
— Что вы, все хорошо. Это вы меня извините. Хорошего дня!
Прежде чем она успела выдавить из себя новую порцию слов, девушка захлопнула дверь.
Она много раз представляла эту встречу в своей голове, но ни в одном из сценариев она не выглядела так. Однажды ей даже приснилось, что они с дочерью стоят в предрассветном тумане: протянешь руку вперед, а ее не видно. С каждым новым шагом вперед дочь скрывалась в молочной пелене и смеялась над ее попытками нащупать опору. Она шла за звуками этого злого хохота и вдруг смогла схватить девочку за запястье. Туман мгновенно рассеялся, и она увидела лицо дочери: ярко-зеленые глаза смотрели на нее, не моргая. Внезапно девочка замахнулась и изо всех сил ударила ее по ладони. Это оказалось намного больнее, чем она ожидала: дочь вырвала запястье из ее ослабевшей хватки и убежала вперед. Она смотрела на ее уменьшающийся силуэт с каким-то необъяснимым спокойствием, прижимая пульсирующую руку к груди и поглаживая ее, словно младенца.
В жизни у дочери были серые, почти бесцветные глаза, а в ее взгляде не было ни одной эмоции, кроме любопытства. Она не знала, о чем с ней говорить; ей не хотелось прижаться к ее груди, рыдая от позора и раскаяния. Оказалось, девочка была похожа на своего отца еще одним качеством: она не вызывала в ней ничего, кроме тоски.
Почему-то вспомнилась незатейливая песня из спектакля, который режиссер поставил лет пятнадцать назад. Она никак не могла выловить из памяти слова, поэтому замурлыкала себе под нос мелодию и начала спускаться по грязной лестнице. Завтра похороны, а на ее черном платье до сих пор следы от утюга: придется сдать в химчистку, а то театральные вороны ее заклюют. Она подумала о панегирике, но в голову шли только язвительные фразы про великодушную опеку над брошенными сиротками и чистоту души, которую никто не сможет превзойти. Он всегда умел хранить ее тайны, но, оказывается, так же старательно скрывал свои.
На улице светило солнце, поэтому она расстегнула пальто. Где-то вдалеке кричали увлеченные игрой дети. Она в последний раз посмотрела на старенькую многоэтажку и скрылась в пустынных дворах.