Лиза стояла возле калитки и смотрела на дом, в котором выросла. Дом казался ей похожим на раковую больную, которая ещё не знает о диагнозе: труха, гниль и пыль, перемешанные с ещё крепким остовом. Голубая краска стен побледнела до почти бесцветной, крыша топорщилась черепицей, как иголками, окна грязными стёклами смотрели на Лизу.
Она стукнула калиткой, сбросила с плеча дорожную сумку и, отвернувшись от дома, пошла бродить по палисаднику. Трогала сухие ветви кустов сирени, удивлялась, куда делись любимые мамины розовые кусты, глядела на поросшие бурьяном лунки для георгинов. В палисаднике явно никого не было уже несколько месяцев.
Хлопнула входная дверь. Отец широким шагом подошёл к ней, неуклюже обнял. Седые волосы в некогда тёмной шевелюре. И запах: кислый запах перегара и, кажется, давно немытого тела. Раньше от отца пахло одеколоном «Шипр» — резко, раздражающе, свежо.
— Дочь, здравствуй! — Отец уже отстранился. Быстрое объятие, соблюдение правил приличия. — А ты что в дом не заходишь?
У Лизы защекотало в носу, силуэт отца начал расплываться. Но она моргнула несколько раз — и всё прошло.
Как тогда: она, десятилетняя, берёт покататься у соседских мальчишек слишком большой для неё «Урал» и расшибается до кровавых ошмётков кожи на коленках и локтях, а папа проезжает мимо, видит, выскакивает из своего уазика, промывает раны из бутылки с водой, прикладывает подорожник: «Мама дома намажет чем надо и забинтует, дочь. Поехали». В машине Лиза тянется за объятием: отец близко. Он торопливо стискивает её плечи свободной от баранки уазика рукой, не отрывая глаз от дороги: «До свадьбы заживёт!», и тут же возвращает руку на блестящую розу рычага переключения скоростей. Лиза сползает обратно во вмятину сиденья и, придерживая левой рукой сильно пострадавшую правую, закусывает губу и держит в себе слёзы до самого дома, где мама с зелёнкой и бинтами сразу её вылечит.
Но теперь слёзы копить было бесполезно. Лучше уж вовсе — не плакать.
А отец уже тащил её за собой в недра дома, прямиком на кухню, не давая даже умыться с дороги. И там начал хлопотать, накрывая на стол, усаживая за него дочь.
Стол этот — старый, с цветастой скатертью, прикрывающей обшарпанные углы, — Лиза любила. Не так давно со стола по три раза на дню густо и душисто пахло едой. Солёной, кислой, сладкой — любой едой, которую только можно пожелать.
Теперь стол был уныл. Треугольнички заветренного сала без мясной прожилки, прямоугольник чёрствого хлеба, кругляш запашистой луковой головки. И только графин с самогонкой явно был в фаворе, раздуваясь на полстола от чувства собственного превосходства.
Отец посмотрел на графин, вздохнул и сказал:
— Помнишь, мамин любимый был? Вот, достал к твоему приезду. Вера Ивановна остальную посуду припрятала куда-то, говорит, мол, гостей у нас всё равно не бывает. А его — оставила. Сильно красивый, говорит, пусть будет. — Отец усадил Лизу на табуретку, придвинул к ней стопку, хмыкнул. — Ну что, дочь, выпьешь с отцом? Или ты у нас совсем городская теперь стала и всякие хенеся только попиваешь?
— Пап, ну что ты такое говоришь? Я вообще не особо-то, а уж самогонку…
— Ну вот и правильно, нечего этой гадостью нутро поливать! — оживился отец. Ловко свернул пробку у графина, щедро булькнул себе в стопку. На Лизу пахнуло слащаво-смрадным, будто кедровый орех перетолкли и разбавили ацетоном.
Отец крякнул, выпивая вторую стопку, растёр в пальцах пёрышко лука, подышал.
— Пап, ты чего без закуски? Давай нормальную еду разогрею? Вера Ивановна наверняка что-то приготовила и оставила тебе, — потянулась было к холодильнику Лиза. Но отец оказался проворнее.
Протянул костистую волосатую лапу, придавил дверцу.
— Доченька, да не голоден я, не придумывай себе работу. Расскажи лучше, как учёба, математику осилила? А мужик? Мужик есть? — насупился отец.
Лиза подпёрла голову узкой ладошкой и принялась рассказывать, исподлобья глядя, как отец облегчает жизнь графину. Кедровое пойло перемещается из хрустального нутра в стеклянную стопку, а затем — в отца. Словно он решает задачку: сколько надо отлить жидкости из одной ёмкости, чтобы наполнить другую.
После седьмой стопки отец внезапно засопел, а потом запел:
— Ой, то не вечер, то не веечеееер, ой, мне малым-мало спалоооось!
Лиза вздрогнула. Куда делся приятный отцовский тенор? Почему отец хрипит, тянет мимо нот? Она вытерпела с минуту, потом тронула за рукав грязной рубашки. Отец оборвал хриплое пение и уставился на Лизу. Глаза его напоминали поросшие бурьяном лунки для георгинов.
— Доченька, ты ж не знаешь ни-че-го. Ведь она ж, ведь она… Отца твоего родного, кровинушку…
— Что — она? Пап, что — она?
Отец неожиданно поник, всхлипнул. Подбородок его стал похож на дрожжевое тесто — того и гляди, начнёт ползти куда-то, подрагивая.
— Доченька, я же гусика давеча зарубил. Уж так мечтал о запечённом гусике, так мечтал! Жирненький такой был, прямо загляденье! Ведь нарочно откармливал, хотел гусятинкой наесться. Ведь сам, для себя, заработал, заслужил! — пьяно лепетал отец. — Даже запёк сам! Всё — сам! Думал — даст, наемся наконец!
Смахнул сизую слезинку с кончика острого носа, выпил ещё. Речь его стала горячечной, с быстрым бормотанием, как у бредящего. Лиза оторопела.
— А ведь съел только крылышко да пупочек, Лизонька! Крылышко да пупочек! — по-детски всхлипывал отец. — Ведь успел только — крылышко да пупочек!
Больше Лиза выдержать не смогла. Встала, потянула вверх за плечи. Удивилась попутно — похудел как! Отец, пошатываясь, побрёл под Лизиным надзором к своей кровати, упал кулём и тут же уснул.
Лиза недолго постояла, глядя на отца сверху вниз. Хотела поплакать, но передумала. Вернулась на кухню, распахнула дверцу холодильника.
Тот был пуст.
Лиза проверила кухонные шкафчики: ни круп, ни масла. Соль белеет в старенькой солонке с отбитым краешком. Сушки валяются на полке, мак осыпался с них и перемешался с хлопьями пыли. Поверхность старой кухонной плиты маслянисто блестит жирными пятнами.
Лиза постояла, глядя в темноту за окном, и пошла бродить по дому.
Было душно. Пахло кошками, хотя ни одной не было видно. Комнаты стояли тёмные, с занавешенными окнами. Книги из маминой библиотеки, которой она так гордилась, куда-то пропали, и пустые полки стеллажа разлиновывали стену зала.
Свет Лиза смогла зажечь только в коридоре, в других комнатах выключатели сухо щёлкали. При мертвенном свете коридорной лампочки заметила белый прямоугольник картона, прислонённый к стене. Подняла, развернула: мамин портрет, который отец заказал сразу после похорон шесть месяцев назад.
Лиза посмотрела на молодую и красивую маму и понесла портрет в зал — туда, где он висел, когда отец, глядя прямо в стену, принёс из кладовки молоток и гвоздь с начинающей ржаветь шляпкой, встал на табурет и с первого же удара молотком попал себе по пальцу. Сел, выматерился, задумчиво посмотрел на распухший палец и вышел. А Лиза встала с дивана, взяла тяжёлый молоток и, глядя прямо в стену, забила гвоздь и повесила портрет.
Сейчас, в темноте, она нащупала на стене свой гвоздик. И, вздрогнув, повернулась на звук за спиной.
— Не думала, что приедешь.
На пороге тёмного зала стояла фигура. Свет из коридора падал на неё сзади, и Лиза могла разглядеть только волнистые волосы, белый овал лица и одеяние в пол. Голос — низкий, звучный — завораживал.
— Вера? Вера Ивановна? Это вы?
— И как он только до тебя дозвонился? Впрочем, бог с ним. Я пошла спать. Тебе постелено здесь. А портрет я на реставрацию завтра увезу, в город. А то висел тут в сырости — видишь, плесень по краям? Отдай.
Вера Ивановна протянула руку, повращала кистью, загребая. У Лизы воздух вышел из лёгких, когда она опустила глаза вниз. Зелень — сырая, пахнущая соснами и землёй, — была мягкой и зовущей. «Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королём!» — запела про себя Лиза. И судорожно дёрнула руками вперёд. Возвращая.
Вера Ивановна молча забрала портрет. Лиза попыталась удержать, но не смогла. Смогла только спросить:
— Почему в доме совсем нет еды, Вера Ивановна?
— Как же нет? Всё есть. Я вернулась, продуктов привезла. Сама посмотри, — и Вера Ивановна вышла из зала.
Дверь в спальню скрипнула, и Лиза увидела, как тень Веры Ивановны удлинилась, просачиваясь в дверной проём, как белая рука с золотыми кольцами захлопнула дверь.
Через пять минут Лиза смогла сдвинуться с места, постучалась к отцу, подождала. Попробовала открыть — не вышло. Пошла в кухню. На столе стояло блюдо с запечённой курицей. В холодильнике было вдоволь всего: трёхлитровые банки с самым белым на свете молоком, варенье из чёрной смородины, Лизино любимое. В шкафчике, на тарелке под полотенцем, стояла буханка горячего хлеба.
Лиза села за стол. Молоко опалесцировало, когда лунный луч попадал в грань стакана. Варенье на хлебе пахло летом. А хлеб — мамой.
Лиза поела и, устало потирая глаза, решила, что поговорит с отцом завтра — спать хотелось слишком сильно. Наверное, с дороги.
На следующий день она встала после обеда, накинула халатик и вышла во двор. Отец стучал по шляпкам гвоздей, ремонтируя крыльцо. Лиза спросила, где Вера Ивановна, почему её снова не видно. Отец глянул на Лизу, буркнул «доброе утро, хотя, вообще-то, уже день, а вам, городским, лишь бы дрыхнуть, а Вера Ивановна уже с утра в город вернулась, по делам». И снова уставился на молоток.
Промаявшись весь день, Лиза не смогла занять себя ничем. Огорода не было, скотины — тоже. Ухаживать не за кем. На речку пойти? Почему-то не хочется, хотя погода отличная. И вообще, не хочется ничего. А только — скорее обратно, в город, в общежитие, к соседкам по комнате. Подальше от.
Лиза помаялась ещё день и, не понимая, зачем сюда приехала, собралась обратно. Вера Ивановна так и не появилась снова. В городе задержалась — объяснил отец.
Он не уговаривал Лизу остаться. На станции, стоя рядом с уазиком, обнял сильно, до хруста, приятно: «Ты смородинкой пахнешь, доча».
И отпустил.
* * *
В городе Лиза тосковала. Шли каникулы, а она сидела в общежитии, изредка выбираясь с соседкой на прогулку. По ночам ей снился пьяный отец, рука с золотыми кольцами, пустой гвоздик для портрета на стене.
Когда стало совсем тошно, она пошла на вахту и попросила разрешения позвонить по межгороду. Стояла, слушала в трубке гудки. Долго не брали. «Алло, это Лиза, можно папу к телефону?» Шипение, треск. И опять — гудки. На другой день — то же самое. На третий — соседка по комнате застала Лизу, собирающую вещи в сумку.
Снова автобус. Снова тряска. Снова их дом на окраине деревни. У калитки на этот раз её не встречали.
Лиза, постояв минуту, вошла в дом. Тишина. На стук двери прибежала чёрная кошка, выгнула спину, зашипела. Лиза, отбросив её ногой, прошла в комнаты. Было душно, как в прошлый раз. Но теперь к духоте добавился запах — склизкий и животный запах протухшего мясного фарша. Лиза почувствовала, что её сейчас стошнит, и выбежала во двор, подышать.
Во дворе было хорошо. Как раньше. И даже старая рябина в уголке, росшая рядом с сараем, нисколько не отяжелила свои ветки, а по-прежнему радостно тянула их вверх, к небу.
Лиза подошла к ней обняться, но чуть не споткнулась о лопату, бесхозяйственно брошенную рядом. Осмотрелась, замерла. Под рябиной кто-то небрежно набросал холмик земли. Совсем свежий: от силы сутки, рыхлый, пахнущий могилой.
Стуча резцами и чувствуя жжение за грудиной, Лиза взяла лопату и начала рыть. Потом села, глядя сверху вниз на того, кто когда-то был её отцом.
Видимых ран на теле заметно не было. Только впалые щёки, цыплячьи кисти рук, обводы чёрным вокруг глаз.
Минут пять Лиза сидела молча, вцепившись в черенок лопаты. Потом вернулась в дом и, не попадая с первого раза в прорези на телефонном диске, набрала телефон участкового.
Потом сидела в отделении и слушала, как участковый говорит в стену, глядя на жирную муху, ползущую по жёлтым обоям. Отец не женился вторично. Жил себе и жил, ни с кем не виделся. Никакой Веры Ивановны он, участковый, не знает. А кто отца хоронил? Ну, сама Лиза. В шоке была, когда труп обнаружила.
Лиза подписывает никому не нужные бумажки и возвращается к дому. Не раздумывая, проходит в кочегарку: там у отца всегда хранилась канистра с бензином.
Хватаясь за ручку канистры, замечает драное одеяло с подушкой, из которой торчит гусиный пух. Одеяло сбито в комок и воняет мочой и ацетоном. Лиза сдвигает подушку, надеясь найти там хоть что-нибудь после отца.
Тупо смотрит на находку, берёт её, катает по ладони, слушает звук, кладёт в карман. Прихватив канистру и спички, выходит на улицу.
Возвращается к яме под рябиной, тихо стоит, глядя на дерево: как оно шумит пока ещё зелёными перистыми листьями, как оранжевеют ягоды в кисти, как радостно скачут по веткам галдящие воробьи.
Потом вытаскивает из кармана то, что принесла с собой. Протягивает руку над могилой, разжимает кулак.
На землю сыплются гусиные косточки. Лёгкие, шуршащие, обглоданные дочиста.
Лиза подходит к канистре, ловко сворачивает у неё крышку, щедро булькает на угол дома пахучей жидкостью. Отходит на безопасное расстояние, бросает яркую спичку.
Потом — сначала вяло, а затем всё быстрее и быстрее — шагает к калитке. Там падает на колени, хватается за занозистую планку штакетника. Прислоняется лбом и, закрыв глаза, слушает горячий треск за спиной.