Подошва отклеилась. На мягкой изношенной коже образовались потертости и заломы. Молния заедала. Вместо язычка Гриша использовал скрепку. Зарплата позволяла купить новую пару, но он не хотел расставаться с любимыми растоптанными ботинками. В них он чувствовал себя на своем месте.
Гриша промазал щель клеем и прижал стоявшей без дела гантелей. Пообещал себе заняться спортом со следующей недели и пошел гладить рубашку.
На предприятие приезжал важный заказчик.
С самого утра все ходили на цыпочках: директор дергался из-за каждой мелочи и срыгивал указания, как кот — шерсть. Гриша заходил в курилку с опаской. Куда ни ступи, всюду шипели, дымили и огрызались без причины.
— Я слышала, что переводчик у них из этих… ну… избавленцев.
Одни трепались, что он избавился от третьего уха, другие шептались про второй член. Гриша мялся в дверях, ожидая, пока кладовщик Соснов закончит разговор.
— Мерзость. А мне ему руку пожимать, — сказала юристка и кивнула на мнущегося в дверях Гришу.
Соснов выпустил дым кольцами, спросил:
— Чего тебе?
Гриша протянул отчет с инвентаризацией, в котором плясали цифры.
— Иди к бухгалтерше. Пусть сама разбирает, чего там насочиняла. — Соснов махнул сигаретой и не притронулся к бумагам.
— Она на пофничном.
— Че?
Кто-то считал вдохи и выдохи, когда волновался. Гриша — удары кулаком по бедру. Слова он выговаривал с боем. Два языка не уживались в одном рту, как две змеи на одной кладке. Уроки литературы снились в кошмарах. Когда все одноклассники сбегали после звонка играть в футбол и лупить друг друга рюкзаками, Гриша оставался дотемна в классе. Учительница проверяла сочинения, неуклюже сжимая ручку в огромной руке, больше похожей на ласту. А Гриша читал вслух стихи, пока его не начинало тошнить от вкуса пластиковых камешков во рту.
— У меня дел по горло. Все завтра, — не дослушал Соснов.
Завтра у него всегда переходило в послезавтра, а послезавтра на последнюю пятницу марта.
— Стой, а где бейджик? В смысле забыл? Щас главный увидит, нам всем пиздец… прошу прощенья, дамы. — Соснов отжал бейджик у водителя погрузчика, у которого смена подходила к концу. — На, теперь ты Саня. Будешь должен.
Гриша не смог заставить себя позвонить бухгалтеру Наталье, вдруг у нее температура, а он со своими вопросами. До позднего вечера он пересчитывал запасы на складе. Первого сорта муки недоставало, зато второго было в избытке. Когда он пришел с отчетом к директору, в приемной никого уже не было. Гриша взял из лотка принтера лист, написал «Улыбнись» и сложил журавлика. Позвать Илону на свидание ему и в голову не приходило. Ее особенность — раздвоенные мочки ушей — придавали образу озорства, а не отпугивали посетителей, как моржовые усы помощника экономиста.
Открылась дверь и, пятясь задом, вышла уборщица. Из кабинета пахнуло коньяком и апельсиновыми корками. Видимо, отмечали новый контракт. В животе заурчало. Гриша накрыл журавлика папкой.
Марь Петровна развернулась и низко наклонилась, словно готовилась поднять противника на рога. Только вместо рогов на Гришу уставились восемь паучьих глазок. Ее человеческие глаза на лице были затянуты катарактой, которую легко исправила бы операция. Живи они в идеальном мире. Гришина бабушка тоже до самой смерти мучилась с острыми зубами, росшими вторым рядом позади обычных. Она не могла жевать без боли и травм, потому что стоматологи приравнивали удаление лишних зубов к избавлению.
— Эка вы допоздна задержались, Сашенька.
Гриша посмотрел в окно на свое отражение и увидел косо пришпиленный бейджик. Он весь день проходил с чужим именем на груди, а никто не спросил почему. Гриша открыл было рот, но не решился поправить уборщицу. Гриша-Саша. Какая разница.
— Неужто дома никто не ждет? — спросила она, вертя головой, чтобы поймать его в фокус.
Гриша пожал плечами. С тех пор как не стало бабушки, его и впрямь никто не ждал. Кроме муравьев. Гриша вел с ними войну, сколько себя помнил.
Субботу он проводил у сестры, макая свернутые треугольником блины в варенье. Оля нянчилась с фиалками. Она постоянно покупала новые на рынке, а старые выбрасывала, когда погибали. Вот и сейчас Оля причитала, что им не хватает солнца. Засохшие цветы опали. Темные листики тянулись вверх на тонких загнивающих ножках.
— Переставь на другое окно, — посоветовал Гриша. — На восточную сторону.
Она потянулась к дальнему горшку, чтобы полить капризный цветок из ложечки под корень. Гриша увидел на руке Оли свежий синяк.
— Ты что! Они этого не любят. Сразу сдохнут.
— Они так и так сдохнут.
— Типун тебе на язык.
— Тогда уж на два. Откуда синяк?
Она убрала тарелки в раковину прежде, чем ответить:
— Ой, этот, что ли? Дурость, Гриша. Ходила на антицеллюлитный массаж. Знаешь, что это такое? Нет? Ну и правильно. По ощущениям, будто ногами отпинали.
Неужели сошлась с бывшим мужем, подумал Гриша. После стольких лет унижений.
— Больше не пойдешь?
— Пойду, конечно. Кому я такая нужна? Посмотри на меня.
Под подбородком у Оли свисала складками кожа, как у индюка. В детстве мальчишки со двора спрашивали, правда ли у его сестры под головой растет мошонка. Поэтому друзей у Гриши не было.
— Это тоже уберут, что ли? — Гриша махнул на ее шею.
— Ты с ума сошел? — Оля зашипела и огляделась, хоть они и были в квартире одни.
— Только не говори, что никогда не думала избавиться от этого уродства.
Оля покраснела и налила полный стакан воды из-под крана. Кожа при каждом глотке подпрыгивала и дрожала.
— Ты к чему это, Гриша? Опять всякой гадости начитался? Извращение это все. Против природы. Мы такими родились, значит, так и должно быть. Ясно?
— А зачем аборт тогда сделала? — Гриша прикусил языки, но было поздно. Оля бросила стакан в раковину, и он раскололся на две части.
— Ешь блины. Я для тебя пекла.
Выходные тянулись непомерно долго. Гриша думал об исчезнувших пяти тоннах муки, о переводчике-избавленце, об улыбке Илоны, когда та увидит журавлика.
Вдруг раздался звонок. Гриша не сразу сообразил, что это домофон. Уже и забыл, как он звучит. Гриша снял трубку и представил, как услышал бы желанное «Это я». Но там всего лишь ошиблись квартирой. Гриша какое-то время стоял под дверью, прислушиваясь к чужим шагам. По косяку вверх полз одинокий муравей. Никто так и не постучал. Ночью во сне Гриша видел, как муравьи по крупицам выносят муку со склада и складывают в мешки за забором.
У подъезда Гриша столкнулся с дворником. Тот выкатывал мусорный контейнер из закутка. Одним ртом он курил сигарету, другим жевал жвачку. На ногах у него были резиновые сапоги. Практичные в нынешнюю снежную кашу, но слишком холодные. Ему бы мои ботинки, подумал Гриша. Надежные. Удобные. Подклеил, и того гляди на следующую зиму хватит.
На работе Гришу уже поджидал Соснов с чаем и сушками.
— Ну что там с отчетом? По-прежнему не идет? Все выходные из головы не мог выбросить, чего ты там недосчитался.
— Пять тонн.
Соснов поперхнулся. Гриша рассказал, что, скорее всего, муку первого сорта расфасовывали в мешки второго сорта и сбывали кому-то своему по себестоимости, а затем перепродавали, как высший сорт со всеми наценками. К директору пошли вместе. Говорил Соснов. Гриша больше косился в сторону приемной. Там Илона украдкой зевала и подкрашивала ресницы.
— Дальше не ваша забота, — услышал Гриша конец разговора.
— Видал, как разозлился? Готов поспорить, он найдет этого шныря и своим же хвостом придушит.
Гриша кивнул. Илона даже не глянула в их сторону, отвлекшись на звонок. Соснов облокотился на край стола, слушая ее разговор.
Илона посмотрела в окно и нехотя спросила:
— Вам чем-то помочь, Виктор Евгеньевич?
— Мне вчера наша уборщица… как там ее? Да-да, Марь Петровна, рассказала, кто ошивался у твоего стола в пятницу.
Илона поерзала на стуле и выправила из-под себя юбку.
— Бумажный Сталкер?
У Гриши чуть ноги не подогнулись. Он представил, как Илона повернется к нему и скривит лицо. Гриша толкнул Соснова в бок и показал на молчащий телефон, мол, вызывают на склад.
— После обеда расскажу, — пообещал Соснов и отсалютовал Илоне.
— Виктор Евгеньевич! — крикнула она. — Зачем интригу развели!
В коридоре они столкнулись с переводчиком. Мужик как мужик, подумал Гриша, стараясь не глазеть. Невысокий, плотно сбитый, с намечающейся лысиной. Неужели правда избавленец? И вот так просто ходит? Там, на Западе, не запугивают, что его ждет ад?
— Ай полетел. Орел! — сказал Соснов. — Как их только земля носит. Слыхал, что они этим убежище стали давать? Может тоже отрезать ухо и рвануть за бугор? Заживу королем.
— Там же медосмотр проходить. Вычислят.
Соснов потер грудь и поежился. Где-то с год назад Гриша увидел в раздевалке, что у него пять сосков, и спросил, доставляют ли они ему трудности. Соснов рассмеялся и переспросил: «Трудности? Еще какие. Девки в постели становятся просто бешеные. Уж не знаю, что их так заводит».
К четвергу Соснов принес весть, что юристы собираются возбуждать уголовное дело против ООО «ВечноРус». Главному бухгалтеру предъявляют обвинения в мошенничестве. Про свое повышение умолчал. Директор объявил на летучке. Гриша хлопал со всеми, но поздравлять не подошел.
Соснов вплыл в закуток, который использовали вместо столовой. Перебрал все конфеты в корзинке в поисках шоколадной, скривил губы.
— Че сидишь тут, дуешься? Это мне обижаться надо. Знаешь, сколько бумажной возни прибавилось? Хошь, махнемся?
Гриша не дулся. Он думал, что все закономерно. В нынешнее время побеждает не самый сильный, а самый говорливый. И кому, как не Соснову, занимать эту должность? А Гриша за него поработает и подскажет, куда смотреть. Так-то они хорошая команда. Одно дело делают. Только мутное чувство не покидало. Какой-то неприятный душок, причину которого не найдешь, пока пол в квартире не вскроешь.
Соснов кружил вокруг бригадиров, делясь новостями и обещая проставиться за новую должность, а Гриша засобирался домой. К своим муравьям.
Перед турникетом он долго искал магнитный пропуск, застопорив очередь. Все карманы по десять раз перешерстил.
Одна лаборантка толкнула другую локтем и громко зашептала:
— А Сашка-то не промах оказался. Никогда б на него не подумала. С его-то пальцами.
Гриша выудил пропуск из дыры в подкладке куртки и поднял взгляд на парковку. Илона с букетом в руках садилась в серебристую машину. Она обернулась, поправляя волосы. Гриша запнулся и навалился на турникет.
Я Гриша, почти закричал он, я Гриша, не Саша. Но легкие будто стянуло веревкой. Из горла вышел жалкий хрип.
Он постучал костяшками по бедру: три раза быстро, три медленно, три быстро. Стук… стук… стук…
Саша ей даже дверь не открыл. Припер убогие розы. И потащил, небось, в тараканью забегаловку.
— Чего застыл? Билет прошляпил?
Гриша пихнул пропуск в лицо охраннику и с силой толкнул турникет. Пошел на автобусную остановку, ступил в лужу и промочил ногу. Чертовы ботинки. Клей не клей. Опять протекли!
Вернувшись домой, он первым делом отнес на мусорку обувь. Поставил на видное место. Вдруг дворник заберет, а не заберет, так сам выбросит. Достал с антресолей кожаные кроссовки. Ничего. Носки потеплее наденет. Скоро выходные — по магазинам прошвырнется. А пока решил отвлечься от мыслей уборкой. Гриша скидывал дырявые футболки и штаны с отвисшими коленками в мусорный мешок и корил себя. Надо было написать жалобу в Инспекцию по труду, что их предприятие в СМИ заявляет о равных условиях и терпимости ко всем особенным, а в руководящем составе даже нет многоногих и многоруких. Надо было дождаться мужа сестры и начистить рыло. Надо было оставить подпись на журавлике.
К десяти часам силы Гриши иссякли, а в мусорном пакете оказалось больше вещей, чем в шкафу. Как был, одетый, Гриша повалился на кровать.
Проснулся он оттого, что задыхался. Сделать вдох не получалось ни ртом, ни носом. Грудную клетку разрывало от давления. Гриша забыл вставить ночью в рот капу, и второй язык запал. Он задергался на кровати и уронил стакан с водой на себя. Паника отступила. Надо запрокинуть голову, вспомнил он. Нижняя челюсть должна отвиснуть.
Воздух тонкой струйкой потек в легкие.
Он почувствовал себя песочными часами с узким горлышком. Когда-нибудь я вот так умру во сне, подумал Гриша, а на моих похоронах будут молчать и, если повезет, немножечко плакать. Он подхватил стакан и пошел за тряпкой.
Взгляд его упал на кухонные ножницы. С блестящими лезвиями и деревянными ручками, почерневшими от сырости. Ножницы удобно лежали в руке. Не давили. Не натирали. Я точно сошел с ума, пробормотал Гриша. И рубанул язык.
Кровь хлынула, как из-под крана. Наполнила рот и полилась по подбородку. Гриша рефлекторно ее сглатывал. Она же так вся вытечет, испугался он. Заметался по кухне. Стопы скользили. В аптечке были капсулы, таблетки, мази и сиропы — все, кроме бинтов и ваты. Гриша попробовал прижать полотенце к ране. Слишком большое. Тогда он схватил тряпку с остатками крошек и масла, в нос ударил запах сточных вод. Гриша затолкал ее в рот и содрогнулся от вспыхнувшей боли. Ткань быстро тяжелела и намокала. Отчего-то опух нос и стало трудно дышать.
В последний момент он схватил телефон. Экран не хотел откликаться на влажные пальцы.
— Алло, алло?
Гриша замычал сквозь тряпку и замолотил кулаком по бедру. В глазах потемнело.
— Не слышно. Сейчас перезвоню.
Сознание возвращалось и уплывало. Под веками танцевали огоньки, словно Гриша напился в сопли. Язык разбарабанило. По ощущению рот нафаршировали бинтами. Ворсинки присохли к губе. Онемение отступало. Но там, за вязкой болью, Гриша чувствовал себя освобожденным. Теперь пусть говорят что хотят. Зовут извращенцем. Иродом. Переживет. Гриша открыл глаза и уставился на медсестру, ставящую капельницу соседу по палате.
— Наворотил ты дел, голубчик, — сказала она и подоткнула ему одеяло, — вроде не подросток, чтоб бунтовать, а все одно.
Гриша сглотнул слюну со вкусом спирта и мела. Фьють. Фьють. На шее медсестры открывались и закрывались жаберные щели, всасывая кислород. Их ритмичная работа завораживала.
— Но ты не волнуйся. Мы свое дело знаем. Пришили язык обратно.