Баба Катя очнулась. Белая полоса света тянулась откуда-то сверху прямо к ней. Яркое сияние непривычно резало глаза, и старуха их прикрыла. Какая-то ленивая тяжесть завладела всем ее телом и даже взглядом. Пошевелиться не было сил. Она то проваливалась куда-то внутрь, то выныривала на поверхность и снова падала в темноту. Сознание нехотя всплывало с самого дна окоченевшей памяти. Смутные, размытые очертания чего-то важного кружились в голове и никак не схватывались. Во рту было сухо. В моменты, когда ей удавалось удержаться в действительности, она безучастно смотрела на светло-голубые облупленные стены, белый пододеяльник и широкое окно без занавесок. Из окна дуло. Ветерок приятно холодил лицо, пытался залезть под теплую шерстяную кофту и не мог. Как сквозь толщу воды, проплывали отдаленные раскатистые и глухие звуки и лица. Некоторые из них казались знакомыми, но откуда и почему баба Катя их знала, она не понимала. Белые халаты наплывали и растворялись, прозрачные трубки тянулись к ней с каких-то тонких железных подставок.
— Мать, мать, — услышала издалека баба Катя и рефлекторно откликнулась на него, открыла глаза. Над собой старуха обнаружила нависающее мужское лицо. Вгляделась.
— Мать, это я, Павел, сын твой. Узнаешь?
Баба Катя растерянно глядела на него, силясь понять, и не могла. Лицо исчезло, оставив после себя белый в трещинах потолок.
— Как она? — спрашивал Павел в больничном коридоре врача. Врач долго объяснял ему, что у матери все еще шок, она на сильных обезболивающих после ожога. Оттого и не разговаривает и не узнает пока. Надо ждать. Павел помял в руках принесенный пакет с апельсинами, оставил на всякий случай свой номер мобильного телефона и уехал в деревню.
После взрыва газового баллона смотреть на родительский дом было больно. Выбило окна, разнесло стены, искрошило печку. Павел нашел и привез из города бригаду строителей, и они разбирали обломки. Теперь ему приходилось часто мотаться из города в деревню, следить за ремонтом, привозить стройматериалы. Павел прикидывал в уме, во сколько это все ему станет. И так и эдак получалось недешево. Хотел к возвращению матери дом привести в порядок, а тут еще Зорька. Сколько раз говорил матери — хватит, продавай корову. Привезу тебе из города все, что нужно, но та ни в какую. И теперь вот — что с ней прикажете делать?
Уже двадцать лет мать жила одна. Зорька, куры и боров — вот и все теперешнее материно хозяйство. Дети — разъехались. Павел в тридцати километрах в городе, Зинаида сначала уехала на Север, а потом вернулась обратно, но жила отдельно. Последнее время и Павла потянуло на землю. Надоел город, задергал до черта. Павел откинул ногой в сторону обгоревшую деревяшку, втянул носом острый морозный воздух. Жгучая свежесть разрезала ноздри изнутри. «Как ее не убило?» — подумал Павел, представляя отброшенное взрывной волной материнское тело и обгоревшие ее руки и лицо. Протяжно замычала корова. Павел подернул плечами и пошел на мычание. Прошел через калитку палисадника, обогнул дом и зашел в хлев. Зорька обернулась на звук хлопнувшей двери, вытянула свою грязно-белую в черных пятнах морду и снова протяжно замычала, будто завыла. Клубы белого пара выходили из ее ноздрей и вытянутой глотки, наполненное вымя тяжело свисало. Боров спал в своем загоне, прикрыв повислым ухом морду. Куры, нахохлившись, сидели на жерди. Пахло навозом и сеном. Павел взял подойник, шагнул в стойло. В углу на привычном месте стояла материна скамеечка. Он присел на нее, как это делала на дойке мать, поставил подойник. Зорька лизнула розовым горячим языком свою ноздрю и стеганула Павла хвостом. Испачканный в навозе, кончик хвоста впечатался в щеку и ухо. Павел дернулся и выругался, обтер ладонью щеку. «Стой ты, дура!» — заорал он. Зорька в ответ быстро заперебирала копытами, закружилась в стойле. Подойник полетел в сторону. Корова громко тягуче мычала, не подпуская Павла к себе. Он сделал еще несколько попыток договориться с Зорькой, но она только голосила и стегала себя хвостом.
Павел зло сплюнул и прямиком пошел к сестре. Зинаида жила недалеко от матери. В семье ее звали «бешеная» за крутой нрав и злой язык. Чуть что не по ней — Зина ничего в себе не держала, сразу выбранивала, не скупясь на слова. Как порох загоралась Зинка, сладить с ней не было никакой возможности. Если чего она не захочет, так тому и быть.
Зинаида в старой, мешковатой, выцветшей куртке перекусывала на ходу хлебом и молоком. Оплывшее от времени тело собралось пучком сверху, поджарыми остались только ноги. Сквозь губную щель блестели железные зубы. Поредевшие светлые волосы, бывшие когда-то густой косой, лежали теперь уродливой короткой стрижкой. Павел зашел, поздоровался.
— Чего надо? — грубо спросила Зинка.
Павел завел разговор осторожно. Начал с больницы, потом обмолвился про ремонт.
— У меня денег нету, — резко ответила Зинка.
— Да мне и не надо, — протягивал очередную петельку беседы брат, — ты мне с коровой помоги. Не подпускает она меня к себе, дура. Вымя полное, того и гляди, разорвется. Мычит, а меня ни в какую не подпускает.
Зинаида прищурила глаз и отхлебнула молока из кружки. Опасный огонек блеснул в ее взгляде. Прямо тот самый, что на фотографии за ее спиной, где молодая и дерзкая Зина снисходительно смотрела вполоборота на фотографа, а первый муж Валя влюбленно и трепетно смотрел на нее. Время забрало и женскую красоту, и первую любовь, оставив Зинаиде только эти опасные угольки в глазах, которыми она безжалостно выжигала все вокруг, кляня свою несчастную жизнь.
— У меня и своих дел — куча. Мне своей коровы и хозяйства хватает — во как. — Зинаида прочертила большим пальцем невидимую линию по шее прямо под подбородком, обозначая свою предельную черту. — Это тебе не в городе — пошел и купил все в магазине. Тут мы все еще ручками да ножками делаем, братец.
Павел поджал губы, заглотил Зинкины обвинения.
— Слушай, ну помоги, жалко корову. Я ж не для себя стараюсь.
Зина отставила кружку в сторону, подперла грудь скрещенными руками.
— Не пойму я, чего ты так засуетился-то? То носа в деревню не казал, а то прямо.
Павел наклонил голову и растер медленно рукой затылок.
— Поможешь или нет? — спросил он и поднялся. Зинаида выругалась.
— А как прижмет — бежите к Зине.
Она гулко хлопнула дверью, и уже через минуту Павел слышал, как она охаживала во дворе сына. Вечером все же пришла доить Зорьку. Вышло полтора ведра. Зорька было хотела и Зинаиду к себе не допускать, но та быстро убедила ее не ломаться. Зорька сдалась, косясь глазом на злую стареющую женщину. Никто больше не гладил ее по спине, не приносил в кармане щедрых ломтей черного ноздреватого хлеба, не произносил в распев ее имени глубоким грудным голосом, и оттого Зорька протяжно мычала, звала бабу Катю, а та все не приходила.
Потихоньку баба Катя пообмоглась. Забинтованные толстые и непослушные поленья рук уже не пугали ее, и история про взорвавшийся в доме баллон обрела свое место. «Значит, так оно и было», — решила баба Катя, хотя так ничего и не вспомнила. Зато все остальное вернулось в ее памяти. И Павел, и Зинаида, и ее Зорька. Зорька снилась каждую ночь. То бредущая в стаде, то одна на лугу, медленно жующая траву. Баба Катя звала ее во сне, и Зорька поворачивала свою пятнистую морду, тянулась к ней влажным прохладным носом. Баба Катя протягивала в ответ руки и просыпалась. «Как там она?» — тревожно думала баба Катя, открыв глаза. Тихонько шоркала по палате из угла в угол, не находя себе места. Павел приезжал изредка, был занят починкой дома. Зина, понятно, на хозяйстве, когда ей. Больничное безделье разъедало душу тревогой и беспокойством, лишало жизненной силы. Баба Катя все время думала о доме и Зорьке. «Отпустили бы меня, я с Божьей помощью потихоньку и вернулась. Чего я тут лежу? Только тоска одна выходит. А руки? Руки заживут, Бог даст». Врачи обещали, что отпустят, как только станет лучше. Старушка часами сидела на кровати, смотрела в окно на суетливый райцентр и тихонько молилась. Благодарила Бога, что уберег ее; просила за детей своих, чтобы жизнь их складывалась хорошо, чтобы не было им отказано во всех благах земных, и молча просила за Зорьку. Десять лет — немалый срок. Сжились они с ней, сроднились. Чуть свет забрезжит — баба Катя бежит в стойло. Вилами тащит сена своей кормилице, лопатой убирает навоз. Гладит широкие ее бока, треплет междуглазье. Скорей бы.
Стройка шла полным ходом. Печку Павел решил не восстанавливать, провести вместо нее отопление. Хватит матери горбатиться. Зашла Зина, тяжело поставила ведро с молоком, оглядела ремонт.
— Как там мать? — спросила она, устало процеживая и переливая молоко из ведра через марлю в трехлитровые банки.
— Лучше, — ответил Павел, — ожила, только не разговаривает. Ну и руки забинтованы пока. Говорят, медленно заживают от старости.
Зинаида закрыла крышками банки. Две поставила в свою авоську, одну оставила брату.
— Сколько так продолжаться-то будет? — раздраженно спросила она. — Мне тоже не разорваться бегать на два дома. Я не семижильная. Скотину кормить, убирать надо.
Павел молчал.
— Чего молчишь-то? Решать что-то надо, — напирала Зина, — сколько там она еще лежать будет? Может, полгода на это уйдет.
Зинаида набирала силу, заводилась.
— Зин, ну я-то чем виноват? От меня это не зависит. Я, вон, что могу — делаю. — Он махнул в сторону рабочих. — Забирай корову себе. Легче будет. Бегать не надо, а сено я привезу.
— Да на что она мне! Мне своей хватает!
— Ну, я не могу за ней ходить. И так дома не бываю.
— Значит, продать надо, — выпалила сестра, — нет коровы — нет проблемы. Вот тебе мое слово.
Зинаида ушла. Павел надул щеки, погонял в них воздух и пошел к машине. Всю следующую неделю Павел продавал корову. Корову никто не брал. Не помогала ни Зорькина молочность, ни жирность молока. У всех скотинка была, а вторую корову держать больно хлопотно.
***
С утра баба Катя волновалась. Выписывали, отправляли долечиваться домой. Наконец приехал Паша. Отчего-то мялся, все про дом говорил. Всю дорогу домой баба Катя молчала. Все смотрела в окно. Ждала, как покажется поворот в деревню. Въехали, она и вовсе засуетилась, заплакала. Все на месте. Павел высадил мать у дома. Она хотела сразу в хлев, к Зорьке, но сын повел показывать отопление, новые окна. Она все кивала и гладила сына по руке. На месте печки всплакнула, ее было жалко. Без нее дом стал пуст. Павел все водил мать по избе, удерживал. Наконец, баба Катя, вырвалась и поспешила на скотный двор. Ноги шлепали по снегу. Забинтованными руками она осторожно потянула дверь на себя. Пустое вычищенное стойло зияло пустотой. Сердце забилось торопливо и полезло к горлу. Баба Катя оперлась локтем о загородку, откинулась, чтобы вдохнуть побольше воздуха.
— Зорька, — вырвалось из ее горла, — Зорька.
Павел прибежал следом.
— Мать, ты пойми, — торопливо и сбивчиво говорил он, — ты была в больнице, у Зинки свое хозяйство, да и возраст у тебя, сколько можно…
Баба Катя слушала и не слышала. Все смотрела в пустое стойло. В голове что-то шумело. Она отодвинула рукой сына и побежала к дочери. Через калитку и сразу в хлев. Там только Белянка жевала сено. Баба Катя заплакала тихо, беззвучно. Слезы застревали в ее глубоких морщинах, скатывались к уголкам повязанного платка.
— Зорька, — снова позвала она.
— На скотобойню сдали, — услышала баба Катя соседку через изгородь, — такую корову сдали, ироды. Ты не плачь Егоровна, что уж.
Соседка ушла. Падал снег. Кричали петухи.