П

Полет в детство

Время на прочтение: 5 мин.

Ах, вот стала бы я птицей, вещим вороном, или нет, ласточкой-временицей, и взлетела бы над миром, над заботами суетными, над пропастью между людьми, над всем временным да низменным, заглянула бы хоть одним глазком, как сказка сказывалась, как дело делалось, как жизнь жилась.

Как же свободно, как же хорошо, крылья сильные, небо синее-синее, солнце ласковое, теплое, а внизу целый мир, пахучий, яркий, счастливый.

Ботиночки беленькие, новенькие, скрипучие. Досточки под ногами узкие, надо ступать аккуратно, пяточка к носочку, пяточка к носочку.  Из досок сложена дорожка, вокруг досок, по словам бабули, эка грязища непролазная! Споткнешься и все, утопнешь, ботинки изгваздаешь, а то и вовсе затащит тебя грязюка, затянет, не выберешься. Наташка боится утопнуть и крепче вцепляется в материнскую руку. 

Наташка уже умеет считать до пяти:

— Ла-а-аз досочка, два-а-а, тл… — Мамина рука крепкая, Наташкина ладошка вспотела, затекла. 

— Да не тяни ты, горе мое луковое! Осторожно шагай! — Мама делает вид, что сердится. Ho Наташка знает, что она понарошку брови хмурит, потому что на самом деле мамины глаза улыбаются, и вид у нее праздничный и счастливый. На маме светло-голубое пальто, на ярком солнце eё волосы переливаются золотыми нитями, и Наташке мама кажется принцессой из книжки, которую она ей читает перед сном. 

Они идут по широченному полю по тропинке из досок, вокруг только жижа и глина.   Остро пахнет сыростью, землей, лежалыми листьями, свежей пыльцой. По полю натыканы небольшие деревца, листвы на них еще нет, а только светло-зеленые прозрачные шапочки, как облачка, тонкие стволики почему-то измазаны белой краской по низу. 

— Это известь, — говорит мама, — от вредителей.

Наташка пугается. Мама считает, что главный вредитель у них в доме — это Наташка, потому что Наташка все портит. Все, до чего у нее руки дотягиваются. Наташка представляет, что ее могут тоже выкрасить в белый цвет. Выкрасят и выбросят. Так бабуля говорит, когда отец чинит дома какую-нибудь штуковину. Наташка обожает смотреть, как отец с важным видом стелит на столе газету и раскладывает инструмент. Наташке строго-настрого запрещается подходить, особенно к «паляльнику». Наташка залезает на стул с другой стороны и втягивает носом вкусный дымок. Бабуля  строго смотрит на отца,  недоверчиво скрестив руки под неизменным фартуком,  а потом уводит Наташку в кухню, от греха подальше. По дороге она качает головой и бубнит себе под нос вот это самое про выбросить. Отец все-таки слышит, сердится и уходит из комнаты, хлопнув дверью.

 Сейчас отец вышагивает впереди, быстро и широко ступая, все остальные едва поспевают следом. Эта досочная дорожка ему явно узка, штанины его брюк слегка касаются земли и уже покрылись мокрыми коричневыми пятнами. За ним неуклюже прыгает с доски на доску Валерик.  Валерик — Наташкин старший брат. Валерика никто за руки не держит и не одергивает. Ему вообще все можно. В семье Валерик — предмет всеобщего обожания, потому что он часто болеет,  болезни у него какие-то страшные и его все дружно жалеют. Не то, что Наташка, кобылка здоровая, горе луковое и семейный вредитель. Наташке иногда хочется так сильно заболеть, чтобы все и за нее тоже испугались. Чтобы и ее жалели, гладили по голове и давали сладкого колючего лимонаду, а не гадкого молока с пенкой.

Позади Наташки с мамой, подобрав длинную юбку, пробуя каждую доску на прочность, ковыляет бабуля и  недовольно причитает.

— Ох, матерь божия, царица небесная, в какие ж выселки нас определили?

— Мама, что ты такое говоришь? Совсем недалеко, всего час с небольшим от центра, зато у нас своя квартира, понимаешь, своя! Не надоело тебе за шкафом жить, посмотри, красота-то какая!

А вот два взмаха крыльями, и уже лечу над старинным селом Зюзино, бочком притулившимся к южному краю Москвы. Построилось село на высоком пригорке, среди Ясеневских лесов  вдоль Каширского тракта сначала боярином Глебом Морозовым, тем самым, у которого молодая жена Феодосия прославилась в истории как боярыня Морозова. После Морозова село попало в государственную казну и было передано князю Прозоровскому,  сподвижнику Петра, за заслуги перед отечеством. При нем село разбогатело,  князь разбил сады с фруктами да ягодами, отстроил оранжереи, где потом умудрились даже цитрусовые выращивать. Избы крепкие поставили, возвели храм каменный, да усадьбу барскую. Живи-радуйся. Только у всего есть начало, и у всего есть конец. Усадьба переходила из рук в руки, какой хозяин желал работать, тот сады берег и множил, кто уродился без интереса к жизни созидательной, тот проматывал наследство.  А тут и семнадцатый год грянул, война, разруха, не до оранжерей было, и  захирела деревенька Зюзино. Советы организовали колхоз, свинарники построили, сады часть повырубили, а часть запустили. В сорок первом всех мужиков на фронт забрали, да там они и сгинули. Одни бабы с ребятишками остались, на страну горбатились. А пришел к власти товарищ Хрущев, и одним махом присоединил Зюзино к Москве, сравнял с землей сады и избы, усадьбу-то давно на доски растаскали. Храм только почему-то оставил, не посмел. Улицы расчертил и все назвал в честь крымских городов, Керченская, Херсонская, Симферопольский бульвар, Севастопольский проспект… Любил Крым, видать. И стали расти в Зюзино как грибы первые в Москве пятиэтажки-хрущевки! Потянулась вереница грузовиков с нехитрым скарбом, сундуками да фикусами из Арбатских коммуналок в деревню Зюзино, в еще неизвестную, но, казалось, счастливую новую жизнь.

И вот стоит теперь Наташка перед большим новым домом, он белый-белый,  длиннющий, дверей много, а окошек еще больше. На каждом этаже есть балкончики, совсем как в ее книжке про кошкин дом. Только у кошечки один балкончик, а здесь много-много, развешены, как гирлянды на елке. Мама наклоняется к Наташке:

 — Во-он, смотри, наш балкон! — Она показывает пальцем вверх.

Наташка тянет шею, щурится, солнце слепит глаза, «наш» балкон она не видит, но ее переполняет счастье просто потому, что улыбается мать, и бабуля уже не ворчит, и Валерик берет ее на руки и кричит:

— Ну вот же он, смотри, Наташка!  

И летит Наташка над землей, и видит огромный дом, еще совсем пустой, квартирки как Наташкины кубики, один к другому, один над другим. 

В каждом кубике будет своя семья, в каждом кубике сложится своя судьба, свои беды и горести, свои маленькие и большие счастья, свои свадьбы и свои поминки. Еще не приехала на первый этаж Олька, что будет самой лучшей подружкой на всю жизнь. Еще не заехал сосед с черной большой собакой, которую потом отвезет в лес, потому что у него жена родит маленького, а собака будет возвращаться и возвращаться голодная и тощая, и Наташка, рыдая, будет ее тайком кормить у задних сараев. Еще не заехал толстый Лешка с пятого, с которым будут драться не на жизнь, а насмерть, нет еще Олежки с третьего, тощего мальчугана с длинными руками, за он что получит прозвище Макака, с кем будут дружить, не разлей вода, до 10-го класса, пока того не заберут в армию. А из армии он вернется уже женатым и сильно пьющим тайком от жены. Еще не замостили дороги и не привезли толстенную бочку с молоком, за которым надо стоять в очереди с бидоном, не построили булочную с хрустящими, самыми вкусными на свете бубликами, которые нет сил донести домой, не откусив; тетя Люба еще не открыла ларек с мороженым, самое любимое за девятнадцать с розочкой в вафельном стаканчике, но денег хватало только на фруктовое за семь в бумажном. Еще не выросли тополя, покрывающие полы легким подвижным пухом каждый июнь, не посажены еще раскидистые, знаменитые махровые московские сирени вдоль аллеи, да и нет самой аллеи, по которой Наташка будет бежать в школу, а позже и в институт. Еще жива бабуля, не заболел смертельно отец, еще смеется счастливо мать, потому что потом почти перестанет. Брат вырастет непутевым и «всю душу из нее вынет».  

А пока отец — высокий, красивый, с залихватским русым чубом, — открывает большую, еще пахнущую свежей краской дверь в подъезд, и все, робея и торопясь увидеть свою будущую жизнь, заходят внутрь.

И последний взмах, и последний круг. Стоит мое Зюзино, утопая в зелени, и населяют его уже новые люди. Не видно детских шумных ватаг на улицах, теперь дети играют в компьютерные игры тихонько в своих квартирах, забыты волейбол и штандер, не воюют казаки-разбойники, не качают резиновых младенцев дочки-матери, никто не режется в расшибалочку и не прыгает в классики. Заросло травой футбольное поле, новенький торговый центр похоронил любимый каток. Нет ни булочной, ни тетилюбиной палатки. Да и не нужно это больше никому. Вот уже и новый приказ вышел: снести «хрущобы», построить башни повыше, улицы пошире. И опять затрещат стволы деревьев и повалятся камни. Опять будет жижа и грязь, и вновь будет строиться совсем другой, незнакомый Наташке город.

Вон, далеко внизу, я вижу Наташку, она теперь Наталья Владимировна, располнела, очки на носу.  Никого не осталось здесь от прежней Наташкиной жизни. Все разъехались, разбрелись кто куда. Да и Наташкин дом теперь не здесь. Давным-давно вышла Наташка из старого подъезда, тихонько закрыла дверь — сынуля под мышкой, чемодан в руке, — и усвистала в другую жизнь. Что поделать, молодость хочет перемен. Жизнь-то всякого намешала, много накрутила, но вдруг отступила суета, захотелось хоть немножко прикоснуться к уходящей памяти.

И идет сейчас Наташка по старой своей улочке, осторожно ступает пяточка к носочку, пяточка к носочку, как бы не упасть, как бы не оступиться, и в шуме старых, пока еще живых тополей ей слышится добродушное бабулино: «Куда ты, бесяка, не пожрамши, голову сломишь! Матерь Божия, прости мя грешную!», громогласное отцовское: «Кто дома? Я пришел!», звонкое мамино: «Наташа! Домой! Ужинать!» 

— Ну, мамочка, ну еще чуть-чуть, еще немножко! 

Метки