Моя память зафиксировала только как я спрыгиваю с высокой ступени автобуса и, наконец, оказываюсь на земле. В животе все еще ноет от дорожной качки. Новый мир начинался прямо здесь на остановке перед полукруглой железной аркой с буквами. «Дом отдыха “Голубые озера”», — по слогам прочитала я. Новый, незнакомый запах обнял меня со всех сторон. Сладковатый и немного дурманящий. Он лез в ноздри, гладил кожу. Разлитый повсюду аромат пьянил, заползал в мою память, чтобы остаться там навсегда. Я вдыхала воздух всей грудью, пила, вытягивая вперед шею, пододвигала его к самому рту руками — ложками, пытаясь зачерпнуть. Город так никогда не пах.
— Тётечка Лида, что это так пахнет? — спросила я, и тетя Лида в ответ засмеялась.
— Это наши «Голубые озера», — сказала она, — вот, смотри. И она развернула меня. В оседающем облачке потревоженной автобусом пыли я увидела берег, высокие сосны, а за ними озеро. Вода блестела на солнце. Мне показалось, что там плещутся звезды. Кто-то сжал мое сердце изнутри, дыхание замерло так, что в ушах был слышен только гулкий стук та-дам, та-дам, та-дам. Потом незримая рука разжалась, и какая-то тоска разлилась внутри. Хотелось плакать и бежать быстро-быстро, пока не задохнешься от бега и не упадешь на песок. Там повсюду был желтый песок.
На остановке нас уже ждала Зоя Васильевна — мама тети Лиды, и мы, в отличие от других отдыхающих, пошли не в главный корпус оформляться, а сразу домой обедать. Баба Зоя работала в доме отдыха сестрой хозяйкой.
— Ну вот, знакомься, — сказала она, показывая одной рукой на территорию за воротами, а другой забирая у тети Лиды чемодан. Белый халат поверх ее цветастого платья треплет ветер, накрахмаленный колпак на ее голове как корона, широкая прямая спина, через ленточки открытых босоножек видны толстые пальцы. Она улыбается.
Мы проходим мимо старинного двухэтажного здания — главного корпуса, как сказала баба Зоя, здороваясь с каким-то лысым дяденькой; пересекаем наискосок центральную площадь и сворачиваем с асфальтовой дорожки в лес. Сосны справа и слева смотрят на нас с высоты своего роста, а мы бредем вперед под веселый безостановочный разговор бабы Зои. Чтобы увидеть самую верхушку сосны, надо сильно запрокинуть голову назад. От этого болит шея и кружится голова. Я запрокидываю голову и медленно кружусь. Это приятно. Деревья вращаются вокруг меня в дружном хороводе, пока мои ноги не заплетаются, и я не падаю на землю. Сосны продолжают еще кружиться, а потом останавливаются и мы смотрим друг на друга — я снизу вверх, а они сверху вниз. «Какие вы огромные», — шепчу я и поднимаюсь. Земля немного шатается, а две пышные, похожие друг на друга фигуры тети Лиды и бабы Зои уходят вперед, увлеченные разговором. Они идут в ногу и наш чемодан в руках бабы Зои покачивается туда-сюда.
Дорожка неожиданно выныривает в поселок. Из прохлады и сумрака сосен мы попадаем на открытое, ярко освещенное перелесье, застроенное смешными домишками. Я таких раньше никогда не видела. Одноэтажные длинные дома из посеревших досок с отдельными крылечками-входами и маленькими палисадниками перед низкими окнами. Баба Зоя называет их бараками. Мне непонятно, что это, но слово мне нравится, и я повторяю его, чтобы не забыть и потом рассказать маме.
— Васильевна, это кто ж к нам приехал, а? — слышится из окна.
— А вот, знакомьтесь, это Верочка к нам приехала, Лидушина соседка из Москвы.
Непонятная радость поднимается кверху мелкими пузырьками, и я не в силах больше сдерживать ее внутри, бегу вперед, а потом обратно, потому что не знаю, куда бежать, но стоять на месте больше не могу. Мы доходим до последней линии игрушечных домиков. Крайний справа вход — наш. Прихожая, за ней маленькая кухня, а справа зал и из него крошечная спальня окнами в огород с кроликами. В этой комнате в то лето я жила с тетей Лидой. Василий Федорович, муж бабы Зои и Васька — ее внук вышли нам навстречу. Так мы и зажили.
Каждое дерево, каждый дом в «Голубых озерах» были живыми — я сразу это поняла и полюбила. Хранила в тайне, чтобы избежать глупых насмешек. Баба Зоя, мама тети Лиды, водила меня по территории и рассказывала про помещика Гаслера и его крепостных, которые когда-то здесь жили, показывала мне его дом. Замок. Самый красивый в этом месте, необыкновенный, сказочный, как из книжки, и самый что ни на есть настоящий. Его можно потрогать руками, а можно просто рассматривать и это никогда не надоедает. Стены, балкончик под крышей, покрытой тонкими листьями жести. Вверх торчит шпиль с флюгером. Флюгер вертится от ветра и немного скрипит. Сегодня он тих. Крыша блестит на солнце и от этого кажется белой. Если медленно обходить дом слева, открывается вид на озеро и другую стену дома с высокими, в два этажа, окнами из мелких квадратов стекол внутри. Непонятно почему в самом красивом доме столовая, а не музей? Все отдыхающие ходят сюда завтракать, обедать и ужинать. Под высоким сводом потолка залы гулко отражаются звуки, случайное падение вилки звучит торжественным громогласным эхом. Я замираю, когда, оказываюсь там внутри с бабой Зоей. Я не могу остановить своего воображения. Представляю, как раньше здесь были балы, как играла музыка вон на том балкончике сверху, а здесь внизу не было никаких столов, а просто танцевали дамы и кавалеры.
Если пройти мимо парадной оконной залы и повернуть за угол, то окажешься перед полукруглой парадной лестницей со львами. Львы, похожие на больших кошек, мирно лежат у подножия. Мне нравится гладить их по белой каменной морде и даже целовать украдкой. Сколько раз мои ноги пробежали по этой лестнице вверх и вниз? Сколько раз моя рука погладила эти каменные гривы? Заглядывала в эти молчаливые глаза, ждала ответа, и сама за них отвечала?
Сосны и липы раскидывали свои огромные ветви над нами— летними приемышами голубых озер. Высоко, высоко лиственный полог шелестел нам свои истории. Древесные великаны тихонечко перешептывались друг с другом и вздыхали. Они все про всех знали и хранили наши тайны, никому не выдавая. Так покойно было бегать под ними, обнимать их теплые станы, утыкаться в шершавые платья. Деревьями было засажено все имение. В конце июня стоял сладкий дух цветущей липы и пчелиный гул одной низкой нотой разливался над головой. Одна из липовых аллей вела прямо к озеру, через которое был перекинут мост.
В первый раз к озеру мы пошли с тетей Лидой. Знакомиться с блестящей живой водой вдалеке. Вблизи она оказалась серо-синяя, а у самого берега прозрачно рыжая, от песка. Зачерпнешь ее ладошкой, и она становится совсем прозрачной. Чудеса. По мостику шли отдыхающие с перекинутыми через плечо полотенцами, значит, с купания. Мы тоже пошли на ту сторону по мосту. Под нами остались кувшинки, сновали мальки. Мы все шли и шли, шли и шли. Жарко. Капли пота стекали по моей шее к животу, холодя тело. Наконец, дорожка свернула направо, и мы оказались на песчаном берегу, с деревянными лежаками, как игрушечными солдатиками, разбросанными по берегу. Вода морщилась от ветра, унося мелкую водяную рябь вглубь озера. Я помню, как осторожно расстегнула босоножки и подставила пальцы воде. Первое прикосновение такое робкое и теплое. Шаг вперед и ноги слегка утопают в песке, пальцы в воде. По щиколотку. По коленки. Оглядываюсь на тетю Лиду, можно? Она улыбается и кивает. Халат летит на ближайший лежак, и свободный человек в трусах бежит в воду, чтобы на руках ходить по песку, бултыхая вовсю ногами, взбивая песок с водой в речное золото, в искрящийся блеск лета.
Очень скоро все изменится. Останется только память об этом теплом счастливом лете. Беззаботная семилетняя девочка бежит по липовой аллее, пробегая мимо льва, останавливается и гладит его по морде, а затем оглянувшись по сторонам, быстро целует в нос и, уходя, машет ему рукой: «Сиди тут смирненько, я завтра снова к тебе приду». Тетя Лида несет свой упругий живот с маленькой Наташкой внутри на осмотр к врачу, Зоя Васильевна несет бидон с положенными для своей семьи котлетами из столовой, а ее муж, Василий Федорович, кормит травой своих кроликов. Все живы, счастливы, беспечны. Жизнь кажется такой обычной, незаметной, сама собой разумеющейся.
Через несколько месяцев родится Наташка, а через год тетя Лида умрет, оставив Наташку и старшего Ваську. Баба Зоя пройдет через это вместе с ней. До последнего дня она будет верить в лучшее и затыкать полотенцем свой плач на нашей коммунальной кухне, пока ее никто не видит. Нас с Васькой отправят в лагерь и, когда мы вернемся, тети Лиды уже не будет. Мое детское сознание не сможет это понять и представить. Для меня навсегда она останется живой, просто переехавшей в далекое другое место. Я буду плакать и встречать ее в толпе, и она всегда будет ускользать от меня в последний момент. Баба Зоя вырастит Наташку, проживет долгую жизнь и умрет в 90 лет.
А почти через сорок лет мы все-таки соберемся с родителями и поедем в «Голубые озера». Семьдесят километров из Максатихи в сторону Удомли и Вышнего Волочка. Мы будем вглядываться в пролетающие пейзажи и деревни по сторонам дороги и прислушиваться к себе: «Знакомо ли? Припоминаешь?» Мы доедем до поворота к дому отдыха и сделаем фотку на память — когда еще придется. Мы будем вспоминать дорогу, что и где там было, пересказывать друг другу, спорить и даже ссориться. Мы будем приближаться к точке назначения с замиранием сердца и учащенным сердцебиением. При въезде нас встретит разоренный магазин, в котором в советские времена можно было купить духи «Может быть» и розовое масло — невиданную роскошь советских времен. А я буду вспоминать ванильные сухари вразвес, которые мы здесь покупали к чаю и коротали вечера у бабы Зои.
Мы поедем дальше и, миновав когда-то въездные арочные ворота с уже растерянным названием, попадем в совершенно незнакомое нам место. Мы не узнаем в нем почти ничего; будем бродить втроем между останками былой красоты и молчать, пораженные невозможностью происходящего. Разрушенные кирпичные дома, доживающие свои последние дни; заросшие снытью и борщевиком, растащенные на доски стены, ступени, полы, стропила, разоренные крыши. Истерзанные дома былого поместья покорно ждут своего последнего часа, всеми силами желая своей смерти, пуская трещины по стенам, разрушаясь внутри и снаружи. Они пережили революционный погром 1917 и не переживут циничного разорения 90-х. Не вынесут, сдадутся, отдадут последнее, что осталось от прошлого века: доски, балки тем самым работникам дома отдыха. Корпуса с вырванными рамами и дверями, чернеющими пустыми глазницами окон со всех этажей будут молча смотреть на нас, уже не взывая о помощи, просто следя.
Мы интуитивно найдем сразу дорогу в ту часть, где сначала жили крепостные, а потом сотрудники дома отдыха. Мы будем тихо вглядываться в домишки и сараи, тесно навалившиеся друг на друга, стараясь припомнить и узнать. Будем гадать про старый барак Зои Васильевны: «Снесли ведь, наверное», и ахнем, увидев его невредимым на прежнем месте. Щитовой временный дом на четыре семьи с кухонькой и двумя смежными комнатами, построенный после войны продолжает стоять на прежнем месте. Подойдем поближе и обнаружим, что он заселен новыми людьми. Белобрысый малыш на велике покатит нам навстречу и громко поздоровается. И мне подумается, что у этого места какая-то застывшая история, петля времени сделала здесь изгиб и вернулась в прежнюю точку. Крепостные остались крепостными, а хозяева, хоть и поменялись с течением времени, сути истории изменить не смогли.
Мы найдем сына бабы Зои — Сашу, и он не сразу нас признает, а мы его сразу, даже таким уже беззубым и таким раздобревшим, потому что он стал так сильно похож на мать. Мы будем обниматься, вспоминать, ворошить прошлое и снова обниматься. Пойдем на кладбище и постоим у трех могилок за одной оградкой — тети Лиды, Василия Федоровича и Зои Васильевны. Они будут смотреть на нас с надгробных плит молодые, красивые, улыбающиеся. И мы будем улыбаться им в ответ, тем, еще юным и беспечным — азартно играющим в лото на деньги на нашей коммунальной кухне; занимающим нам очередь за мясом в магазине, увозящим меня в это самое место когда-то, им, оставшимся в нашей общей памяти навсегда. Саша будет раскладывать по могилкам печенье и конфеты, наше приношение, наш поклон.
Потом мы будем долго обниматься не в силах расстаться, и, наконец, оторвавшись друг от друга, пойдем бродить дальше. Навигатор напомнит нам о старом поместье, и мы пойдем искать дом Гаслера. Мы встретим Ленина, которого я совсем не помню, а потом замрем перед развалинами замка. Заколоченный, разоренный, заброшенный. Ленин стоит как раз напротив. Он выглядит намного лучше и в этом видится злая усмешка. Мы обойдем его слева и окажемся перед теми самыми полукруглыми ступенями. Арка лестницы разрушается. Скоро она упадет, а вместе с ней и сама красавица-лестница. Львов уже нет. Они все-таки не дождались меня, не смогли дождаться, убежали в свою саванну и мне не кому погладить морду и потрепать гриву. Я поднимусь по лестнице вверх и загляну в выпотрошенное сердце дома. Там ничего нет. Душа дома ушла отсюда. Пустота.
Все так же будет цвести липа, и пчелиный гул будет звенеть над головой. Запах голубых озер наполнит легкие, всколыхнет память, напоминая что-то ускользающее. Мы потеряемся в липовой аллее, почувствовав себя муравьями у подножия корней древесных исполинов. Липам будет больше ста лет. Еще цветут из последних сил, и запах пронзительно сладок, в последний раз. Стволы иссохлись, опустели. Земля отпустила объятья с корнями, и мертвые деревья падают замертво, перекрывая собой дорожки, заваливая усадьбу, кладбище, сараи, как будто хотят прикрыть это место собой, спасти. Все умирает, испускает последний вздох.
Мы будем бродить между липами, задрав кверху головы, и плакать от горечи, нежности, покоя и возмущения. Нам захочется отойти друг от друга и побыть наедине с эти отходящим в другой мир местом. Надо позволить ему туда уйти, отпустить и невозможно это сделать. Я обниму липу и буду плакать громко, по-детски о всех. Мне не будет стыдно или неловко. И от накопившейся внутри горечи я побегу как когда-то в детстве: быстро, зло. Будут гореть мои щеки, тяжелое дыхание будет слышно мне всю дорогу. Ноги сами поведут меня к мосту через озеро, включив детскую память и надежду на спасение. Там я буду в домике, там нет бед и тревог. Ноги едва сумеют остановиться на берегу. Моста больше нет. Одиноко выбивающиеся гнилые сваи торчат из воды, лишь обозначая место былого перехода в счастье.