Эту историю поведал мне один знакомый кролик. Раньше мы много общались, и он часто рассказывал всевозможные были и небылицы. Про Люсю ему особенно нравилось вспоминать.
* * *
Волосы у Люси белые-белые, а сама она смешная, нескладная, как утёнок. Красавица, говорит отец. На нем двубортный мундир пограничника, погоны окантованы малиновым сукном, и на воротнике тоже малиновые петлицы. Он берет Люсю на руки, сажает на колено, сдвигает брови и спрашивает серьезно: «Чужой земли мы не хотим ни пяди?», «Но и своей вершка не отдадим!», — задыхаясь от гордости, выпаливает Люся. Она жадно вдыхает носом — от отца пахнет порохом, дымом и полевыми цветами. Почему цветами? Может быть, ей так кажется.
* * *
Мама звала Люсю «дитя границ», они без конца переезжали из одного приграничного городка в другой, из гарнизона в гарнизон. Все детство в дороге, только привыкнешь, собирайся в путь. И первое воспоминание ее — дорога. Ей четыре года, они с мамой и братом едут в поезде, возвращаются из эвакуации. Откуда она знает, что из эвакуации? Почему-то знает. В телячьем вагоне — в нем раньше телят возили — народу тьма, дети, взрослые, старики, шум, гам, ветер врывается в окна и мчится с поездом. Люся помнит, что стекол в окнах нет, ни одного, только осколки торчат зубьями, не дай бог заденешь. «Видишь, — брат наклоняется к ней и кричит на ухо, чтоб слышно было, — это пули окна выбили!» Люся смотрит на него, кривится, готовясь заплакать, поворачивается к матери, чтобы спросить, правда ли про пули. Но мать смеется, ветер играет волосами, и Люся начинает смеяться тоже — нет страха, нет опасности, они едут туда, где будет хорошая новая жизнь.
* * *
После эвакуации новая жизнь ждала их в маленьком гарнизонном городе в Ленинградской области. После всех переездов, которые случились потом, название его со временем забылось, но сам городок размытой акварелью остался в Люсиной памяти навсегда.
Мир тогда казался Люсе простым и понятным. Он состоял из мамы, которая любила книги и красивую посуду, папы, который охранял границы, и старшего брата Олега, от которого доставалась пинки и затрещины. Пинки объяснялись просто — брату самому приходилось несладко, его, это так тогда называлось, «воспитывали портупеей». Люсю же, девочку, да еще и младшую, никто пальцем не трогал. «Чем она лучше? Чем я хуже?» Он даже ревел от злости и не упускал случая отыграться. Люся отбивалась молча и не жаловалась, на это у нее были свои причины. Дело в том, что гулять их отпускали только вместе, а гулять она очень любила. Какой тогда смысл жаловаться?
Год делился на длинную-предлинную зиму и короткое северное лето. Зимнее детское счастье — лыжи. В гарнизоне они были у всех детей, даже самым маленьким делали из дощечек полулыжи-полуснегоступы. Когда Люсе исполнилось шесть, а Олегу восемь — он был двумя годами старше ее — их стали считать уже вполне взрослыми, самостоятельными. Сами в магазин, сами в библиотеку, сами на утренник в дом культуры. Но только вместе. «Олег, смотри за сестрой», — говорила мама, отпуская их. «Хорошо, мамочка», — послушно кивал Олег, и, едва дождавшись, пока хлопнет входная дверь и они окажутся чуть в стороне от окон их квартиры, отвешивал сестре могучий братский пинок. Люся только шмыгала носом и ругалась «Олежка-говноежка», тихо, почти беззвучно, потому что за такое можно было не только пинок получить.
Снег выпал рано, да сразу столько! Городок накрыло огромной белой шапкой, все вокруг стало белым — старый парк, дома, деревья, кусты, клумбы, казармы, плац, тропинки, скамейки, птицы — все утонуло в снегу, затихло в нем, замерло, притаилось.
Утром Люся проснулась рано. Села, тонко скрипнули под ней пружины кроватки. Было воскресенье, Олег еще спал, из-под одеяла торчал его светлый стриженный затылок. За перегородкой на родительской половине тоже было тихо, только один раз резко, коротко всхрапнул отец. Беззвучно, стараясь никого не разбудить, Люся подошла к окну и не выдержала, запрыгала, закричала: «Снег! Снег! Олежка, вставай, снег!»
После завтрака — кашу мама важно называла «по-солдатски» — из чулана, общего на все квартиры, достали лыжи. Что может быть прекрасней лыж, которые много месяцев пылились в чулане, а сейчас стоят, извлеченные на свет божий, у стенки, тяжеленькие, деревянные, с мягко-закругленными, довольно вздернутыми вверх носами! «Ну, товарищи мои, лыжники, вперед к рекордам», — папа тоже был в приподнятом настроении, как будто снег и на него подействовал. Он, конечно, не прыгал и не кричал, но говорил чуть громче, подшучивал над мамой, обещая ей отрастить усы, как у Чапаева. Они смеялись, собирали детей, помогали смазать лыжи огарком свечи. У Люси были еще совсем коротенькие, детские, а у Олега уже взрослые, старые отцовские. Когда все было готово, мама напомнила привычно: «Олег, смотри за сестрой».
На улице, когда Люся наклонилась, чтобы руками помочь себе потуже натянуть на валенок ремень крепления, он боднул ее, а потом, не дожидаясь, пока она поднимется, отряхнется и вденет, наконец, свои валенки в лыжи, толкнулся палками и крикнул: «Догоняй!» Еще дома решили, что будут кататься у школы. Стадион там лежал в низине, и к нему, образуя горку, шел длинный пологий скат, весь в мелких колючих кустах, прячущихся зимой под снегом.
Они обожали съехать сначала с горки и, набрав скорость на спуске, мчаться как можно дальше по инерции. В прошлом году Люся чаще плюхалась в снег еще в самом начале, но и это ее смешило не меньше — можно было скатиться бревнышком вслед за убегающими лыжами, обрастая с каждый поворотом снежной шубкой, как снеговик.
От их дома до стадиона три минуты через старый пустынный двор. Олег, конечно, шел чуть помедленнее, чем обычно, чтобы Люся все-таки смогла его догнать. Она старалась изо всех сил, путалась в полах зимнего ватного пальто, дышала, словно маленький паровоз, но все равно казалось, что лыжи предательски скользят на месте. Наверно, нужно было сильнее толкаться палками. Она вдохнула поглубже, размахнулась отчаянно, как вдруг… «Да скоро ты?» — крикнул Олег. Он вроде бы услышал какой-то крик в ответ, или не в ответ, он так не понял и обернулся. Люси не было. Были только две заметенные снегом покосившиеся лавочки, две тонкие кривоватые лыжни… И больше ничего. И никого. Мальчик развернулся и побежал обратно. Чем ближе он подбегал к месту, где заканчивались следы Люсиных лыж, тем отчетливее зиял черный провал в белоснежном полотнище двора. Он догадался сразу: колодец, который отцовские лыжи проскочили с легкостью, сестра переехать не смогла. По плечи в воде, дико и тонко воя, Люся цеплялась за застрявшую поперек горловины колодца лыжную палку.
Отец нес ее завернутую в шинель домой на руках, мама шла рядом и плакала. Олег семенил чуть сбоку и все смотрел на застывшее белое личико на плече отца. Ни тогда, ни после его никто не винил, даже похвалили, что быстро прибежал и позвал на помощь. Но все это было уже не важно, лишь бы все скорее стало, как раньше. Он даже загадал: «Если поправится до 7 ноября, никогда больше не буду называть ее дурой». Но был уже декабрь, воспаление легких сменилось какими-то осложнениями, и «как раньше» все никак не начиналось. Потом, уже позже, им казалось, что и не началось бы, если бы не Васька.
Ваську подарил Олегу перед Новым годом один из папиных сослуживцев. Откуда в городке взялся живой кролик, никто не знал, да и сослуживца вскоре перевели в другой гарнизон, но Васька был настоящий, серый, толстенький, с длинными настороженными ушами и блестящими, похожими на ягоды черники глазами. Олег принес его домой, спрятав за пазухой. Люся спала, после больницы она вообще много спала. Он снова загадал: «Если до 1 января выздоровеет, отдам ей Ваську». Уже привычно и уныло сел рядом на стул, как вдруг Люся проснулась и сразу заметила уши, выглядывавшие из расстегнутой куртки. И засмеялась. После больницы она еще ни разу так не смеялась. Спросила: «Кто это?» И Олег неожиданно для себя ответил: «Это кролик… твой», — и вытащил испуганно поджавшего лапки Ваську из-за пазухи.
Следующим летом мама тихо шептала бабушке: «Под Рождество встала, под самое Рождество». А спустя годы говорила, что не было никакого кролика, все это детям почудилось. Но они точно помнили, был — серый с длинными ушами.