В первом классе Саша написала сказку про куриц, а Саня долго смеялась. В шестом классе Саша сочиняла стихи про смерть и несчастную любовь, а Саня говорила, что они гениальны. В старших классах Саша взялась за рассказы, и Саня восхищалась их изяществом. Так Саша поняла, что хочет писать. И она пишет:
«Саша была влюблена в свою школьную подругу Саню, называла её родственной душой. Толстая и тонкая, они представляли собой комичную пару однояйцевых близнецов. Девчонки держались за руки на переменах и обменивались записочками на уроках. Однажды на биологии одна другой написала “иногда мне кажется, что мы” — дальше толстый прочерк розовым маркером. И точка. Потом они сожгли ту записку, развеяв пепел по ветру.
Их фамилии начинались на «Со» и кончались на «-ова». Сова — тотемное животное Саниной матери, директрисы школы, и логотип её гимназии. Она создала свой либеральный розарий специально для Сани, и дочь, повинуясь долгу, зубрила даты и формулы под её любящим взглядом от первого до последнего звонка. Директор боготворила Саню, крупицы обожания перепадали и лучшей подруге. Частенько она проводила дни у одноклассницы: за чаем с брусничным вареньем и коричными булочками, за просмотром фильмов из серии «Другое кино»: Кар-Вай, Джармуш, Линч… Они вели бесконечные философские беседы, особенно по ночам, когда время становится тягучим, а мысли цепляются друг за друга по логике сна. Однажды Саша спросила: «Кого ты любишь больше — меня или маму?» Ответ её разочаровал.
После окончания школы, на восемнадцатый день рождения, Саня подарила Саше увядшие жёлтые розы. А пару лет спустя, случайно столкнувшись на улице, обе сделали вид, что не узнали друг друга. С тех пор Саша перестала писать».
Это её предсмертная записка. Саша стоит на балконе двадцать пятого этажа, тяжесть в груди тянет вниз сильнее гравитации. Замёрзшие пальцы вцепились в перила, ветер морозит мокрые следы на щеках, пробирает через тонкую кожу до позвоночника. Но уже всё равно. Мама говорит, я в тебе разочарована. Ты совсем как он. А его я ненавижу.
***
Он — это дед. А Саша — это я.
В детстве я смотрела на бабушкины свадебные фотографии и недоумевала: как деда мог так измениться! На фото подтянутый мужчина с правильными чертами лица и роскошной чёрной шевелюрой. А дедушка… Ну что дедушка? Гигантский усатый казак из посёлка Горячеводск. Настолько огромный, что, говорят, когда мне было два года, я накакала ему в пупок: размеры пупка позволяли такую вольность. Дед знал пол-КМВ, здоровался с каждым вторым за руку. На левой у него недоставало нескольких фаланг — в детстве переехало пальцы трактором.
Мне три года. Готовясь ко сну, я командую: «Деда, врубай свой компуктер!» И как какая-нибудь Арина Родионовна, дед нашёптывает мне русские-народные сказки. Сюжеты их перетекают один в другой и не заканчиваются до тех пор, пока не засыпаю на китовом пузе. Мне четыре. Дед поёт зычным басом казацкие песни и меня им учит. До сих пор помню куплетов десять заунывной «По Дону гуляет…», петь можно вечно.
Он умер в самом начале ковидной эпидемии, в марте. Я в первый и в последний раз поцеловала его в лоб, бабуля задыхалась от рыданий. На отпевании в мягких лучах солнца, казалось, кружит не церковная пыль — всеобщее чувство вины. Мы дышали им в унисон: последние годы деда провёл в доме для престарелых с психическими расстройствами.
***
Бабушка позвонила, когда мы с мамой вышли в антракте со спектакля «Загадочное ночное убийство собаки».
— Он с ножом за дверью!
Говорят, в старости со многими мужчинами случаются такие вот приступы неконтролируемой ревности. Говорят, это одна из граней деменции. Говорят, у нас не было другого выхода, кроме как сдаться психиатрам.
Под галоперидолом дед превратился в призрака. Лицо его больше ничего не выражало, он спал сутками, усох до миниатюрности. Когда бабушка ещё пыталась врачевать его дома, иной раз от жалости пропускала одну-другую таблеточку, — и взгляд серых глаз вновь обжигал ненавистью. Да, у деда были галлюцинации. Но — ярость вдруг сменялась телячьей нежностью. Он поносил бабулю последними словами и дьявольски рычал: «Убью!», — а потом вдруг плакал, как ребёнок, просил прощения. В последние месяцы называл жену «мамочкой», целовал ей руки и умолял не оставлять его. Но она оставила, как и мы все.
***
Деда с бабой заменяли мне родителей первые семь лет, пока мама с папой растили другого ребёнка — свой бизнес. Да и потом заменяли: каждое лето я приезжала к ним в Пятигорск. Лет в двенадцать увидела мамин школьный рисунок — одуванчик — где стояла чужая фамилия. Да и отчество у мамы почему-то не Петровна… И тут детскую голову осенило. Дедушка, мой родненький дедушка, оказывается, мне чужой!
Бабушка сопротивлялась недолго. Да, с дедом они поженились, уже когда мама уезжала на учёбу в Москву. Свела сваха. Бабуля боялась одиночества хуже смерти, а дед казался порядочным и сильным мужчиной. За таким, как за каменной стеной. Но нет, не любила, никогда не любила.
А любила Эдичку. Того, кого я никогда не знала и не видела. Интеллигентного армянина, который всю жизнь писал стихи, пел, обожал театр и фотографию. Он, как и я, был кудрявым и гордым, у меня его глаза и нос. Познакомившись на танцах, они сразу закружились в вальсе взаимного обожания. Но после свадьбы всё пошло не так, брак распался.
Бабуля, когда ей было уже за семьдесят, случайно столкнулась с ним в санатории. Как в известной попсовой песенке, Эдик предложил ей сделать фотографию, не узнал. Он халтурил фотографом на улицах Кисловодска и нищенствовал. Бабушка его, конечно, накормила. Привезла домой, познакомила с дедом. Пока закидывала в стиралку обноски, дед дал ему свою одежду. За чаем с тортиком-шкатулкой Эдик рассказал, что живёт на улице: ушёл из дома, потому что квартира прослушивается ФСБ, а соседи травят его газом. Что личная жизнь так и не сложилась, а работы менял как перчатки, потому что люди злые.
Мама с ним встретилась, пыталась помочь, но он был равнодушен и к ней, и к этим попыткам. Она показывала ему карточки внуков, но его интересовал только свет, красиво ложившийся на объекты съёмки. Она была очень обижена: «А год спустя он умер: сумасшедший, никому не нужный, вонючий, занесённый снегом. Потому что любил вот это всё, что и ты», — то есть искусство.
***
Графомания. Писать может каждый. Профессия должна приносить доход. Мама, железная бизнес-леди, задавившая в молодости мечту быть художником, не читала Сашиных стихов и рассказов. Она всегда работала без выходных — говорит, ради детей, ради их будущего.
Саша чувствует, что должна оправдать все жертвы и надежды. Но ничего не выходит. Ей двадцать семь, она давно не пишет, у неё кончились идеи, кем будет, когда наконец вырастет. Она увольняется с седьмого места за последние полгода. Вновь и вновь выносит сама себе один и тот же приговор: «Вы нам не подходите».
А ты будешь меня любить, если я так и останусь никем? Мама говорит, нет. Мама говорит, ты позоришь меня перед людьми. Мама говорит, подними жопу и найди нормальную работу. Мы вложили с отцом в тебя столько сил. Ты же всегда была лучшей. Но я стою на балконе двадцать пятого этажа и готовлюсь раскрасить холодный асфальт внизу горячим и красным.
Какое число напишут над тем, что от меня останется?.. Забавно, ведь у деды через неделю день рождения. Похоронят ли нас рядом? Как встретимся, поздравлю. Ну что, на счёт десять.
— Раз. Два. Три…
Ёж, я буду любить тебя любой.
— Четыре. Пять. Шесть…
История Эдика ничего не значит.
— Семь. Восемь. Девять…
Ты моя родненькая внученька. Всё пройдёт. Это возрастное. Перемелется — мука будет.
Деда обнимает меня воображаемыми полами своей дублёнки и спрашивает:
— А помнишь, как я подарил тебе на Новый год оранжевые боксёрские перчатки? Как научил держать оборону и делать хук-хук?
— Да-да, ты научил меня драться и рычать. Ещё помню, как на твоих мохнатых руках я переболела ветрянкой. Температурила под 42, спросила: «Дедушка, а я не умру?», — а ты ответил: «Не умрёшь, ёж, никогда не умрёшь».
— И я всё помню.
— Десять.
Спускаюсь на землю пешком, по лестнице. Надеваю перчатки, чтобы согреть пальцы. Иду искать, кто не спрятался — я не виноват.
…Спустя три года Саша, закончив этот рассказ, недовольно отодвинет от себя компьютер — и столкнёт кружку с обжигающим молоком со стола. Белая жидкость расползётся по полу фигурой семейного призрака.