Лилия Волкова — писатель, драматург, выпускница мастерских Марины Степновой и Дмитрия Данилова в Creative Writing School. Недавно в издательстве «Эксмо» у Лилии вышел дебютный роман «Изнанка», который Шамиль Идиатуллин описал как «умный внимательный и страшно увлекательный роман, образцовая противоположность сентиментальный семейной саге».
Мы поговорили с Лилией Волковой о романе, подростковой литературе и драматургии, а также о том, как писателю не бояться критики и как начинающему автору дописать свой текст.
Также предлагаем прочитать фрагмент романа.
Расскажите о своем романе «Изнанка». Один из читателей книги написал: «Под видом любовного романа скрывается история о людях — таких, какие они есть, со всеми их недостатками и странностями характеров». О чем же ваша книга и как появилась идея?
— Роман «Изнанка» родился из идеи рассказа, довольно незамысловатого рассказа о любви. О том, как почти случайно встретились два человека, очень разных, почти ни в чем не похожих, и о том, чем эта встреча — предсказуемо — закончилась. Потом мне захотелось понять, что было в жизни героев до, простите за пафос, судьбоносной встречи и как складывались их жизни после расставания. Текст рос вширь и вглубь и превратился в роман. О чем он — сформулировать и просто, и сложно. Для каждого прочитавшего — о своём, наверное. Но если пойти по пути составления книжной аннотации, то получится примерно так: «Это книга о таланте и поиске себя; о дружбе и соперничестве, о любви во всех её проявлениях; о преданности и предательстве; о выборе, который делает каждый из нас в каждый момент времени; о благородстве и подлости и том, как трудно бывает отличить одно от другого».
Что было самым трудным в работе над текстом?
— Отвечу почти серьёзно: закончить роман, дописать его до конца, до последней точки. Это вообще самое сложное в работе над любым большим текстом. Ты в своей голове придумал историю до самого её завершения, уже всё знаешь о героях, прошёл вместе с ними и взлёты, и падения. И осталось только всё это записать! Тебе уже не так интересно, как в начале работы, а потому непросто. Ещё одна трудность для меня, причём почти физическая — рассказывать о сложных ситуациях в жизни героев. Героиня болеет гриппом, я пишу об этом — и меня лихорадит почти по-настоящему. Героя избивают, я пишу об этом — мне страшно и даже больно. Приходится искать в себе силы, чтоб начать работать над таким эпизодом. И чтоб дописать его.
Были ли у героев прототипы? Как складывались их образы?
— Героев я всегда, во всех своих текстах, «собираю» по принципу «с мира по нитке». У одного встреченного мною в жизни человека беру внешность (иногда только деталь — например, падающая на лоб прядь волос), у другого — характерный жест или любимую фразу, у третьего — любимое блюдо. Многое придумываю. Так было и с героями «Изнанки». Ядро их характеров, внутренняя суть возникли сразу, родились вместе с идеей. Другие качества стали явными позже, во время работы над текстом. Иногда герои говорили или делали то, чего я не ожидала. Это, конечно, поразительно, как вдруг проявляется в действиях и словах персонажей придуманная тобой черта характера или привычка. Не перестаю удивляться этому.
Как вы относитесь к своим героям?
— Я ко всем своим героям привязана. Люблю не всех, со многими не смогла бы дружить, если бы они вдруг стали живыми и настоящими, но привязана ко всем. Как к родным людям. И одними из самых приятных слов, сказанных мне читателями, стали такие: «Я всем сочувствовала, даже тем, кто меня бесил». Был и такой отзыв: «Я не понимаю, как относиться к этому герою. Вроде бы он подлец, но его всё равно почему-то жалко». Мне кажется, это очень лестные для автора слова. Не люблю одномерности, однозначности. Рафинированные злодеи и безупречные благородные рыцари — персонажи сказок или жанровой прозы, да и то не очень хорошей.
Многие читатели узнают в героях самих себя, и этот эффект узнавания кажется одним их важнейших в литературе вообще. Как, на ваш взгляд, его добиться?
— Могу ошибаться, но, кажется, добиться этого сознательно, с помощью неких приёмов, невозможно. Но тут приходит на помощь один факт: список человеческих потребностей, страхов, желаний конечен. То есть мы все, конечно, разные, но и одинаковые во многом и очень во многом. (Не будь это так, не существовало бы, например, психологии как науки). Упомянутый факт может стать неприятным открытием для того, кто считает себя уникальным, исключительным, не похожим ни на кого и ни в чём. Но это отличная новость для пишущего человека. Если он, пишущий, сумеет достоверно, глубоко, без лукавства и лишнего пафоса описать чувства своего героя (по факту — свои), то обязательно найдётся кто-то, кто испытывал то же самое по похожему (или совершенно другому) поводу. И — вуаля! — возникает тот самый момент узнавания. Я, кстати, согласна, что это едва ли не главное в литературе. В последние годы я стала без сожаления откладывать книгу, если после прочитанной трети или половины ни на секунду не смогла ассоциировать себя с персонажем (не по внешним признакам, конечно, и не по жизненным обстоятельствам, а по, скажем так, движениям души).
Вы работает и над прозой, и над драматургией, и над подростковой литературой. Как к вам приходит идея произведения? В какой форме вам проще/интереснее работать?
— Идеи приходят по-разному. Иногда это ситуация из собственной жизни — прошлой или нынешней. Иногда — будто картинка в голове (однажды я представила: девочка с собакой стоит и смотрит, как мама за руку уводит мальчика, и из этого выросла повесть «Под созвездием Бродячих Псов»). Иногда — из одной фразы. Пьеса «Тёрка» появилась именно так: я шла по улице и услышала, как ребёнок лет пяти кричит: «Мама, не надо!» В «Тёрке» нет ни детей, ни похожей ситуации, но эта фраза — есть.
Ответить на вопрос, что проще, я вряд ли смогу. А интереснее? Пожалуй, всё примерно одинаково. Форму диктует содержание. История, где главные герои ещё не достигли совершеннолетия, станет, скорее всего, повестью для подростков. Из истории о взрослой жизни — трагической, нелепой или на первый взгляд ничем не примечательной — вырастет роман. История, суть которой лучше всего проявится во взаимодействии персонажей, в их столкновении, в их прямой речи, сама захочет обернуться пьесой.
Как вы начали писать?
— Пишу я, кажется, всю жизнь. Первую пьесу написала лет в одиннадцать (это довольно смешная история, я иногда рассказываю её на встречах с читателями). Когда была подростком, писала стихи, ужасающе плохие (хорошо, что ничего не сохранилось). В студенческие годы участвовала в создании сценариев для капустников (и играла в них). А ещё мы с друзьями по университету написали пьесу «За двадцать минут до…» — о грядущем ядерном апокалипсисе (это было давно, но, увы, тема и сейчас не потеряла актуальности). После я много лет проработала на телевидении, где писала сценарии информационно-развлекательных передач и программ о путешествиях. Но писателем не мечтала быть никогда, была уверена, что мне это не по зубам, что писатели — это такие особенные люди, почти небожители. Да и некогда, по правде говоря, было: работа, двое детей, дом… А потом почти случайно я попала в CWS на курс Марины Степновой: выполнила творческое задание, отправила его и почти забыла об этом. И вдруг — выиграла бесплатное место на обучение! Честно говоря, сейчас я не представляю, как сложилась бы моя жизнь без этого счастливого случая. Если на свете бывают чудеса — это, видимо, одно из них.
Расскажите о своих подростковых повестях. Первая из них — «Под созвездием Бродячих Псов» — получила премию «Книгуру». Какие еще повести были опубликованы?
— Совсем скоро выйдет из печати повесть «Театр «Хамелеон», которая стала лауреатом премии «Книгуру» в 2020 году. Чуть позже появится продолжение книги «Под созвездием Бродячих Псов», с теми же героями. Оно называется «Братство рыжих».
И ещё похвастаюсь немного: повесть «Всем выйти из кадра!» (вошедшая в шорт-лист премии «Книгуру» в 2019 году и ставшая книгой в начале 2022-го) недавно вошла в составленную Министерством просвещения примерную программу по литературе для 7 класса. Очень странно видеть свою фамилию и название своей книги рядом с известными, знаменитыми, гениальными авторами и произведениями. Но, безусловно, приятно.
У вас уже есть и драматургический опыт. Чем, на ваш взгляд, драматург отличается от писателя-прозаика?
— Пьес у меня немного, всего три, и относительно известна читателям только одна — «Тёрка» (в прошлом году она стала дипломантом Международного конкурса современной драматургии «Исходное событие — XXI век»). Так что я очень-очень начинающий драматург. Но мне нравится писать пьесы — в первую очередь потому, что это представляется мне интереснейшей творческой задачей. Инструментарий драматурга гораздо скромнее, чем набор для работы прозаика. Диалог, монолог, предполагаемое сценическое действие — вот и всё, что есть у тебя, чтоб рассказать историю, сделать придуманных тобой людей живыми. После работы над пьесой прозу писать даже немного странно: как? можно словами рассказать, что творится у героя в голове, что он чувствует, о чём вспоминает, не проговаривая это вслух?! удивительно! С другой стороны, я и в прозе стараюсь не злоупотреблять описаниями внутреннего состояния героя. У меня есть ощущение, что, как и в жизни, в литературном произведении человека лучше всего характеризуют поступки и взаимодействие с окружающими.
Есть ли у вас ориентиры в литературе — среди современных писателей или классиков?
— Пожалуй, нет. У меня вообще странное, саму меня удивляющее отношение к авторитетам, в том числе, литературным. У меня нет любимого писателя, нет любимой книги (как нет любимой песни, или картины, художника или композитора). Я многое прочитала за свою жизнь (филологическое образование помогло) и сейчас стараюсь не сбавлять темп и объём. Но каждый раз я оцениваю заново каждый новый прочитанный мною текст — вне зависимости от его авторства. Не знаю, хорошо ли это. Может, и не очень.
Как начинающему писателю не бояться критики?
— Мне кажется, научиться не бояться критики можно только одним способом: суметь критику полюбить. И попробовать быть за неё благодарным. Ну в самом деле: некто потратил как минимум время (и деньги, если купил книгу) на то, чтоб прочитать ваш текст, а потом написать отзыв. Разве это не повод сказать человеку «спасибо»? Если критика умная и справедливая, то повод вдвойне. Если, кроме критики, в отзыве есть похвала (а такое бывает нередко) — это вообще замечательно. А если отзыв — сплошная ругань, да ещё с переходом на личности, то тем более не стоит ни бояться, ни расстраиваться. Такой отзыв просто не стоит вашего внимания.
Я не могу сказать, что меня совсем не волнуют критические замечания. Мне бывает неприятно и обидно. Иногда я удивляюсь: как в моём тексте кто-то смог вычитать это, это и это? Справиться с эмоциями помогают несколько вещей. Понимание, что далеко не к каждому мнению я готова прислушиваться. Умение разглядеть за критикой собственные реальные ошибки и желание их не повторять. И ещё я всегда помню, что и мне нравятся далеко не все книги, в том числе, из признанных и расхваленных.
Для кого-то писательство — терапия, для кого-то — своеобразный эскапизм. Что такое писательство для вас?
— Почти всерьёз скажу, что это, пожалуй, вредная привычка. Если ты привык видеть мир сквозь призму слов, предложений, историй; если эти истории сами, без спроса, возникают у тебя в голове; если их герои настойчиво просятся стать живыми и реальными, невозможно противиться искушению писать. А уж если хоть кто-то и хоть раз сказал, что это у тебя это неплохо получается…
Но писательство и терапия тоже, с этим соглашусь. Несколько очень тяжелых моментов из собственной жизни (о тяжёлой болезни сына и о смерти собаки) я смогла «отпустить» после того, как написала об этом рассказы. Текст родился — и освободил меня. Я помню эти моменты, но они уже не доставляют такой острой боли, как раньше.
Над чем вы сейчас работаете?
— Почти закончена работа над подростковой повестью — в новом для меня жанре, с фантастическим допущением (раньше я писала только реалистические тексты). В работе и ещё один большой текст, взрослый роман, который по разным причинам пишется гораздо медленнее и тяжелее, чем мне бы хотелось. С вашего позволения, подробности раскрывать не буду. Надо бы сначала закончить. Будет чем похвастаться — похвастаюсь.
Ваш совет тем, кто только находится в начале писательского пути.
— Начинающим писателям я бы посоветовала писать — как можно больше и чаще. В идеале — каждый день, хотя бы понемногу. Читать известных и знаменитых, стараться понять, как сделаны их тексты — и делать по-своему. Относиться к своим текстам строже, чем к любым другим, но продолжать верить в себя. Написанное — публиковать (в конце концов, все мы пишем для того, чтоб наш текст кто-то прочитал). Не пугаться и не унывать из-за отказов издательств — это неприятно, но есть множество примеров, доказывающих, что дорогу освоит идущий, дорогу в литературу — в том числе. К тому же, мы живём в замечательное, счастливое для пишущих время. Вашу книгу не берёт издательство? Да и ладно: есть сервисы самиздата, сайты, куда можно выложить текст — бесплатно или за небольшие деньги. И когда вы добьётесь успеха, когда благодарные читатели каждый день начнут проверять, не написали ли вы чего-нибудь новенького, издательства раскаются, прибегут, предложат публикацию, аванс и пиар-поддержку. Удачи!
Изнанка. Фрагмент
Отделение дизайна было, конечно, коммерческое, но платить не пришлось. Ректор их полутворческого вуза оказался не только новатором, но и либералом, и расщедрился на несколько бесплатных мест «для своих». Из-за творческого конкурса пришлось поволноваться: эскизы Катя переделывала три раза, рычала на маму, которая выудила из мусора истерзанные листы и попыталась убедить дочь, что «это не только прекрасно, но, возможно, лучшее из всего, что ты хоть когда-то рисовала». Но всё закончилось хорошо, и её имя оказалось в числе принятых: «Глажина Екатерина», почти в самом начале списка. И пусть он был по алфавиту, всё равно Кате было приятно, как будто она заняла одно из призовых мест.
«На дизайнера» она перевелась с потерей года, но это не расстраивало и не пугало, даже наоборот, радовало: продлить беззаботную студенческую жизнь — чем плохо?
И в том, что с Ленкой они теперь учились не вместе, тоже не было ничего страшного. Институтская кофейня никуда не делась, студенческие там не проверяли и зачетки не спрашивали. Приходи, плати, тусуйся, жуй пирожки с ливером и трубочки с кремом, пей из казённых чашек и стаканов мутный чай, горький кофе, а порой и что покрепче (горячительное приносили из магазина напротив и разливали под столиками всё в те же ёмкости).
Курс подобрался пестрый. Вчерашние выпускницы. Редакционные секретарши, способные по запаху отличить копеечную газету от «глянца», а простецкую «Крестьянку» — от изысканной «Мэри Клэр». Неудавшиеся художники, мечтающие за бешеные баксы рисовать вывески и сайты. Программисты, уверенные, что смогут составить конкуренцию художникам. И он — Андрей Барганов. Тот самый, чья фамилия была в списке первой.
Злые языки утверждали, что буква «г» в его фамилии появилась благодаря жадной до денег паспортистке, но Кате фамилия нравилась. В ней слышался и сухой речитатив горячего песка, и вибрирующий гул экзотического инструмента. Она влюбилась с размаха. Смотрела на него во все глаза, звенела смехом, играла пальцами в пушистых волосах: все говорили, что у неё красивые волосы. Феромонами от неё шибало метров за десять, так что однокурсники дурели и по очереди пытали счастья. Безуспешно. Ей нужен был только Андрей.
В один из дней октября он подошел после лекций, взял Катю за руку и спросил: «Пойдем?» И она пошла. В метро он поставил её в угол у выхода, подошёл очень близко, по-хозяйски обежал взглядом её лицо:
— Это ничего, что я маленький. Зато мне удобно смотреть в глаза.
Они были на середине перегона, так что Катя скорее прочитала слова по губам, чем услышала. И растерялась. После секундной паузы закивала; кажется, попала носом ему в глаз; смутилась, чуть не расплакалась. Но Андрей улыбнулся, и неловкость исчезла, раздробленная вагонными колесами, развеянная беспокойными сквозняками.
Следующие шестьдесят три дня состояли из часов и минут оглушительного счастья. Оно, глупое, не испугалось ни отсутствия у Андрея московской прописки, ни его странного обиталища — старой котельной на окраине. В огромном помещении с высоченными потолками было холодно и гулко, но там имелось всё, в чем нуждались их жадные до жизни молодые тела. Грохочущий пузатый холодильник, где дуэт из изящной бутылки «Алиготе» и массивной двухлитровой пепси остывал мгновенно. Усталый диван, стонущий от почти космических перегрузок. Узкий санузел, огороженный листами кровельного железа. Катя заходила внутрь и поворотом крана включала грозу: капли бронебойно барабанили по металлу, стены дрожали, вода с рёвом уносилась в квадрат слива. Едва вытершись, она бежала босиком в противоположный угол. Андрей поднимал край одеяла, и она проскальзывала в их общий мир, пахнущий вином, потом и спермой.
Вне постели Андрей был сдержан. О любви не говорил, не обнимал в транспорте, не старался каждую минуту держать Катю в поле зрения. Но подсолнух и не ждёт, что солнце будет поворачиваться вслед за ним. Ему хватает одного существования солнечных лучей.
За первый месяц Катя провела без Андрея всего пару вечеров. После лекций он вдруг исчезал, не утруждая себя объяснениями ни до, ни после. Она объяснений и не требовала, боясь неосторожным словом повредить тонкую материю отношений, смётанных на скорую руку. Зато в институте они почти не расставались; после лекций, если не убегали сразу в свой котельный рай, часами торчали с друзьями в институтской кофейне.
Однажды Ленка пришла туда в новом платье. Лазурный трикотаж обжимал Ленкины телеса с такой страстью, будто хотел раздавить. Увидев подругу, Катя на секунду зажмурилась: от эстетического шока и чувства вины. Ленка не меньше месяца канючила: «Кать, хочется новенького чего-нибудь! Новый год скоро и вообще. Съездишь со мной на Черкизон? Хоть со стороны на меня посмотришь, а то потом опять будешь ворчать, что купила не то. У тебя вкус и вообще, а из меня ж дизайнер, как из говна пуля!». Что правда, то правда: Ленкино чувство стиля было обратно пропорционально её весу. Неохватной груди, арбузному заду и ногам штангистки новое платье было противопоказано, как марафон инфарктнику, но Ленка была счастлива, жмурилась от удовольствия и лыбилась, как Лагутенко. Девчонки, пряча глаза, похвалили обновку, парни деликатно промолчали. Все, кроме Андрея.
— Лен, что за дерьмо ты на себя надела? — громко спросил он. — Ты похожа на голубую свиноматку.
— Ну, ты… блин… даёшь, Барганов, — произнёс с паузами чей-то ошарашенный бас.
Хлюдова, стоявшая к Андрею спиной, медленно повернулась. Вместо глаз и рта на её лице было три черных дыры.
— У тебя дома швейная машинка есть? — продолжил Барганов. — Можем сейчас к тебе поехать? Ненадолго, часа на три-четыре.
— Дда, — ответила Ленка. Её потряхивало. — А ззачем?
— Потом узнаешь, поехали. Пока, малыш, — он встал, мазнул ладонью по Катиной щеке и пошёл к выходу.
Катя уперлась глазами в две удаляющиеся фигуры. Толстый и Тонкий. Слон и Моська. Он размахивал руками и что-то быстро говорил, она шла молча и только кивала, кивала.
Весь оставшийся вечер Катя хохотала, как русалка, травила анекдоты, с генеральскими интонациями возглашала: «Ну, за дизайн!» и в результате выпила палёного коньяка в три раза больше, чем стоило бы. Домой добралась на такси, а утром, конечно, проспала и явилась в институт только к обеденному перерыву. В кофейне было шумно и суетно, как всегда, но в тот день обычная круговерть имела исходную точку.
Глазом урагана оказалась Ленка, стоящая в позе начинающей манекенщицы. Казалось, что со вчерашнего дня она потеряла килограммов пятнадцать, не меньше. Причиной тому очевидно было надетое на Хлюдовой платье немыслимого покроя: полосы и лоскуты десяти оттенков зеленого затейливым образом пересекались и перетекали друг в друга, не давая взгляду задержаться на выдающихся Ленкиных формах. Девчонки восхищались, ахали, щупали «матерьяльчик». Удивление мужчин было молчаливым, но явным. Умей Ленка читать мысли, она бы удивилась количеству желающих провести с ней пару часов наедине.