Антон ушел в конце марта. Аневризма. Мы и слова такого не знали, как, видимо, и невропатолог. Сосудорасширяющие препараты сделали своё дело, и Антоши не стало.
Вокруг шумели «судить, сажать…», а я сидела на полу в спальне, обхватив себя руками, и молча раскачивалась из стороны в сторону. Дверь постоянно открывалась, кто-то заглядывал в комнату, но, не найдя слов, молча прикрывал ее.
Первое время муж очень поддерживал. Я на какое-то время стала странненькой. Взялась читать псалмы, метаться в поисках скульптора, который смог бы изваять точную копию сына, приставала к Лехе-кузнецу, чтоб помог с почтовым ящичком, куда я могла бы бросать Антоше записочки в могилку, — главное, чтоб не намокли, — и положить мобильный телефон, чтобы он знал: мама всегда рядом. Сергей ни разу не попытался отговорить. Да и бесполезно было искать разум в том, что могло только дышать, ни мыслить, ни чувствовать я тогда не умела.
Через год муж аккуратно завел разговор об усыновлении. Я этого не хотела, но понимала, мужу ребенок нужен. А может быть, в нем и спасение?
В представлении многих, сложившемся на основании добрых советских фильмов, контакт между приемными родителями и ребенком возникает, как любовь с первого взгляда. Отнюдь… Ситуация в опеке сложная и очень мутная. Приемные родители ждут своей очереди, и тут кому как повезет со временем ожидания. Активные могут посетить областную базу данных — печальное зрелище. На область попадают те, кого не взяли по месту рождения. Бесконечная череда больных детей с явными отпечатками родительского алкоголизма во всем облике смотрят с фотографий в альбомах. В базе можно выбрать одного ребенка, на встречу с которым и выпишут пропуск. Других детей увидеть нельзя. Поэтому опасения, что нас обступит толпа детишек с мольбой в глазах, хватающих за юбку с криком «мама!», были напрасны.
Нашлись знакомые, у которых есть каналы, где за определенную сумму могли подобрать и пол, и цвет глаз, и родителей с кандидатской степенью. Однако, сама мысль о «покупке» ребенка была нам с Сергеем отвратительна.
Мы поехали знакомиться с тем, которого предложила опека. Никакого выбора сердцем это не предполагало.
Малышка не приняла меня. Кучерявая щекастая девочка, рот подковкой, совершенно четко почувствовала, что я ее не люблю. Я не могла. Прошло всего полтора года со смерти сына, и, ушедший для всех, он до сих пор жив для меня. Я плохо представляла, как возьму ребенка на руки не просто как тетя, а как мать. Тошнота подкатывала к горлу, когда я мысленно обустраивала комнату сына под новую хозяйку. Моего состояния она не могла не почувствовать, она поняла его и хмуро отвернулась.
К мужу дочь пошла с радостью, по-обезьяньи обхватив его ручками-ножками и, уютно уложив черные кудри на его плече, тихо шелестела, вторя ему: «Масииинка, доооздик…». Я им не мешала. Да и не могла. По лицу бегали холодные противные мурашки, у меня был был был ребенок, и другого я не хотела, не могла тогда хотеть.
Пройдя сложный путь по базам данных, домам ребенка, умом я понимала, что, если брать, то брать надо ее. Полтора года ребёнком никто не занимался, а она не только чудом осталась живой, но ловила любую информацию на лету, самостоятельно ела и имела свою точку зрения и характер. Она, никому до сих пор ненужная, цеплялась за эту жизнь как виноградная лоза, ползущая по совершенно гладкой стене.
Через неделю мы везли нашего ребенка домой. Конечно, хотелось как можно быстрее снять с нее нищенские одежки и переодеть во что-то красивое, свое. Мы, наверное, странно смотрелись в магазине, когда вжавшийся в папу ребенок не давал ничего на себя примерить, а родители попросту не знали его размера.
Когда же дома девочка самостоятельно, позволяя лишь ненавязчиво помогать ей, надела на себя все это богатство и подошла к зеркалу, мне впервые пришла в голову мысль: «моя! Женщина!» Дочь обхватила себя ручонками и долго не давала нам снимать с нее так понравившуюся ей одежду, упрямо повторяя: «Мой!»
Так в сорок семь я ушла в декрет, и жизнь наша с дочкой потекла в обычном режиме наличия маленького ребенка в доме. Я делала все, как надо, но душа была пуста. Мы ходили в две школы раннего развития и в бассейн, как я понимаю, для того чтобы я могла быть на людях и заниматься с ребенком при помощи других. Своего рода избегание личного контакта.
На эту борьбу души и здравого смысла наложились бесконечные папины командировки, ночные звонки и эсэмэски, случайно оставленные закладки порносайтов на компьютере, упаковка от презерватива в нагрудном кармане рубашки… Папа был с нами весьма условно, своего рода праздником, который попросту не может быть вечным.
Через два месяца попытки примирить себя с мыслью о мужской полигамии, я порезала его любимые рубашки, сложила все в мусорные мешки и закрыла за ним дверь. «Папа усел?» — тихо спросила заспанная дочь. Через месяц ей исполнилось два.
В момент аффекта мы слепы, глухи и бездушны. Оставшись одна, еще не пережив горе расставания с сыном, еще не успев полюбить эту судьбой обиженную девочку, я кричала сестре: «Заберите ее у меня, я не хочу…» Я жить не хотела, о каком ребенке могла идти речь, когда у женщины вообще не осталось никаких ресурсов, кроме чувства долга?
Помню то утро. Антошкина комната, в интерьер которой вписали детскую кроватку. Дочь на горшке, я — напротив. Плачу, не могу не плакать, беззвучно, одними глазами и душой. Комната сына еще живет его жизнью и как будто нехотя пускает в свои объятья кудрявую чужую девочку. А впереди у меня опять день, полный забот, которые преодолеваются с трудом, нежеланием, просто потому что надо.
Я не заметила, как моя кроха следит за мной, а она вдруг по-взрослому попросила: «Мама, не надо…» Я впервые посмотрела ей в глаза и осознала, что дочь все чувствует и ей больно, ведь у нее никого в этом мире нет, кроме меня. Никого. И у меня только она. Вот этот момент перевернул все. Девочка моя, солнышко, у тебя будет самая лучшая мама, самый теплый дом, ты — моя жизнь.
Моя дочь стала точкой возрождения, точкой опоры, смыслом жизни, счастьем каждого дня.
Я неправильная мама. Я живу по принципу любви много не бывает. Где-то балую, наверное. Но и сейчас, в тринадцать, она бежит навстречу и утыкается в меня, зная, что здесь дом, здесь тихая гавань, здесь безоглядная любовь и душевное откровение.
Меньше всего я задумываюсь о генах. Кто из нас может похвастаться тем, что знает свои корни глубже бабушек, прабабушек, в лучшем случае? Я не могу. Кое-что знаю о прародителях по маминой линии, очень скупо, явно не все. Мы никогда не знаем, что может проявиться в родном ребенке. Возможно, дочь не будет Софьей Ковалевской, скорее всего, но она растет добрым, творческим человеком. Прекрасно танцует, рисует, плавает, жалеет бездомных животных, любит готовить, не любит зоопарки, как символ несчастья зверей, она преданная подруга, защитник всех незаслуженно обиженных и просто надежный человек.
Гены? У нас широкая щиколотка, не моя, и запястье не изящно, фигура, которая может еще измениться, типа «яблоко». Когда дочь поднимается по ступенькам впереди меня, я невольно улыбаюсь, — носки вовнутрь, икры крестьянские, не наше, но такое хорошее, родное до дрожи.
Есть очень близкие родственники, которые на любой мой рассказ о дочери реагируют однозначно: а что ты хотела? гены! Я опускаю эти комментарии. Я приучила себя думать, что они завидуют моему счастью, тому, что у нас такая любовная гармония дома.
Однако, я бы покривила душой, сказав, что меня никогда ничего в дочке не тревожило. И я очень рассчитывала на помощь воспитателей и психолога детского сада. Я знала достаточно о ее родной семье, и мне были важны любые наблюдения, замечания специалистов, чтобы знать, где подстелить соломы и в каком направлении двигаться. Благодарна им бесконечно.
Было несколько встреч со звездным психологом из Москвы. Тогда дочь без разбору предлагала свою компанию всем соседям, задавая один и тот же вопрос: «А можно я пойду к тебе ночевать?» Психолог объяснила этот феномен отсутствием первичной привязанности, то есть тем, что в тот момент, когда младенцу нужна была помощь взрослого, этого самого взрослого (бабушки, мамы, папы и т. д.) рядом с ним не оказывалось. Для формирования этой привязанности было необходимо признаться дочери в том, что я не родная мама, и только после этого привозить ребенка на беседу с психологом.
Моя дочь до сих пор помнит, как я ее кормила. Она это придумала, ей так видится, и я не могу подкосить ее этим признанием. Не все дети одинаковы, нельзя всех под одну гребенку. Это мое мнение, я так чувствую.
Кстати, с возрастом мы от проблемы свободного шатания из гостей в гости избавились. Сегодня дочь не любит ночевать вне дома даже у подружек. Ей нужна мама, свое пространство, кот, пес, одним словом, атрибуты дома.
По поводу отсутствия папы рядом, да теперь уже и вообще отсутствия, она страдает. Эта та боль, которой она редко делится, но носит в себе всегда. Папу она пытается почувствовать в любом мужчине, встречающемся на нашем пути. Был человек, которого она даже начала называть папой, жалела, скучала, но это отдельная история. «Папа» оказался пьющим и в понятие дома не вписался.
Интересно, до школы на вопрос, кем она хочет быть во взрослой жизни, дочь мудро отвечала — мамой. Никто ее этому не учил, но она и сейчас не пройдет мимо плачущего, с удовольствием будет лепить с малышами куличики, вытрет сопли и слезы, поцелует, прижмет к себе, и я поражаюсь ее внутренней силе и самости.
Вот только не так давно в разговоре она очень спокойным тоном заявила, что детей у нее никогда не будет, потому что мамой быть сложно.