С

Семь дней весны. День 5

Время на прочтение: 46 мин.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ


Д.:

До чего же мне сейчас хорошо. Сердце приятно постукивает ожиданием субботнего «после полудня». Часики тикают, проскакивая сквозь оставшиеся, похожие друг на друга, как клоны, минуты. Вырываюсь из тягучих муторных будней. Таю, как льдина в духовке, от сладкого лепета соседских детей за окном. Нос уже чует аромат пирога, который пока еще в планах. Воздушный, золотистый, лимонный и яблочный. 

Ну как же мне это нравится — сдобрить уютными мыслями последние занудные дела! Я уже вижу, как бархатистое тесто расправляет бока, упираясь в ребристую форму. Я непременно все подгадаю. Выну пирог и отправлюсь навстречу ребенку из школы. И мы будем лениво плестись по весеннему городу, притормаживать у мелких местных лавок и глазеть на прилавки. А они так изобилуют разноцветными лакомствами, что ты невольно начинаешь прислушиваться к подкрадывающимся ощущениям: «А не купить ли нам еще чего-нибудь вкусненького?» 

И пусть катятся к черту все эти черти со своими чертовыми бестолковыми санкциями! Нам и без их чертовщины-заморщины так хорошо!

***

T.:

Как пахнет беда

«Пришла беда — открывай ворота». Почему именно ворота, а не калитку, не дверь? Наверное, калитку или дверь можно открыть для неприятности. Но не для беды. Она везде: забивается в ноздри, в легкие, хрустит на языке… Непреодолимое бедствие — беда. Это то, чего не должно быть, но случилось.

Мой первый осознанный запах беды — запах гари в деревне у бабушки. Сколько мне было лет? Не больше двух. Когда выносили вещи из дома, меня вынесли на улицу прямо с кроваткой. Половина деревни уже сгорела. Горел дом тети Груни, почтальонши. Потом дорога, потом — бабушкин. Была ночь, но от пожара светло как днем. Пожарных вызвать неоткуда. Мобильных телефонов, да и вообще телефонов в послевоенной деревне не было. Из домов, до которых пожар еще не добрался, вынесли пожитки. Люди покорно стояли и ждали своей очереди. В тот раз беда до меня не добралась. Дорога остановила пожар. Дом тети Груни сгорел последним. 

Сорок лет спустя пришла. Неожиданно, даже пожитки не удалось вынести. Долго потом пришлось жить на пепелище искореженной судьбы, изувеченной души. Восстанавливая, очищая, разбирая завалы… Выбралась! Ободрала старое до кирпича, сделала капремонт. Зажила, привыкла к хорошему. Решила, что чаша страданий выпита до дна. Даже запах детского онкологического отделения выветрился.

А нет! ОТКРЫВАЙ ВОРОТА! Мгновенно оживает вся палитра запахов беды. Детский страх перед неотвратимостью стихии. Взрослый страх перед неотвратимостью смерти. Начинаешь думать о людях, которые дышат гарью, выносят из дома пожитки, хоронят детей… 

И с благодарностью встречаешь каждый день, для тебя назначенный.

***

Т.:

Если бы все человеки сделали себе анализ ДНК, они бы удивились. Во всяком случае, охота убивать друг друга точно бы поубавилась. Некоторые захотели бы самоликвидироваться — когда жалуешься, что всю жизнь «достают» евреи, а в твоей слюне нежданно-негаданно обнаружится кусок ДНК ашкеназов, сможешь ли ты с этим жить дальше? Или наоборот — считал свою бабку еврейкой, а в тебе ни капли желанной крови. Тоже грустно, ведь мысли о пенсионном и тёплом Израиле где-нибудь на берегу моря частенько согревали в непогоду и добавляли глазам таинственности.

А если из твоей ДНК полезут скандинавы, хотя бы в количестве двух-трёх процентов? Чем не повод возгордиться родственниками-викингами и отрастить бороду? А можно прожить замужем двадцать лет, и при составлении родословной вдруг выяснить, что «чисто русский» прадед мужа родился в той же стране, что и твои предки — в Беларуси. После таких откровений обнаружится, что упрямство любимого не так уж и противно твоему внутреннему миру, а сам супруг с каждым днём становится роднее и понятнее.

Выяснить наконец, почему так хочется в гости к Прибалтике — это кусочки твоей ДНК мечтают дотянутся до родных уголков: испить свежего балтийского ветра и прогуляться у моря под сдержанно-ласковым солнцем.

А если знаешь, что общие с соседом по лестничной клетке прародители были когда-то шведами, удирающими из-под Полтавы, или брали Бастилию, не дождавшись на обед лягушачьих лапок, — разве станешь предъявлять ему претензии из-за следов детской коляски на полу или сломанной общей двери? Во имя кровяных телец починишь и дверной замок, и вымоешь пол, потому что все мы — жильцы одного большого муравейника. И пока Маск с Рогозиным не проложили космические тропы на Марс или куда получится, люди на Земле — братья и сёстры, а если ссориться и выяснять отношения, корабль в будущее может улететь без нас.

***

Н.:

— Ваши документы, пожалуйста. — Сытый дэпээсник изучающе смотрит на мое водительское удостоверение, потом на меня. Достает фонарик, светит мне в глаза.

— Что вы принимали?

— Ничего.

— А почему у вас зрачки в точку? Михалыч, ну-ка, иди глянь! Смотри, у нее же зрачков вообще нет.

Подходит Михалыч. Вдвоем светят мне в глаза фонариком.

— Да, и правда — вообще на свет зрачки не реагируют, — подтверждает Михалыч.

— Так, что вы принимали?

— Ничего.

— Выйдите из машины.

Я выхожу. На мне спортивная куртка, леггинсы, кроссовки для бега, шапка. Я еду домой с пробежки в парке. На заднем сиденье машины обеспокоенно стоит и смотрит на меня мой пёс Феня. Скандалить бесполезно. Сейчас они отправят меня на освидетельствование. Отказываться нельзя. Отказ от медицинского освидетельствования — автоматически лишение прав. Куда я дену собаку? Он же замерзнет в машине, пока они возят меня на освидетельствование. Нельзя его тут оставлять.

К двум стоящим передо мной ментам подходит третий.

— Что стоим?

— Да вот — наркоманку поймали.

— Да? А с виду такая невинная.

Плохо сыгранный спектакль с плохими актерами. Их расчет — на то, что я испугаюсь и начну предлагать им «решить все по-мирному». Стоят и смотрят на меня, ухмыляясь. Я достаю телефон, начинаю набирать в поисковике «Горячая линия МВД», чтобы сообщить о том, что сотрудники такие-то, номера жетонов такие-то, оказывают на меня моральное давление. Эта запись потом мне пригодится в суде. Параллельно думаю, куда поеду на независимую экспертизу, потому что их эксперт наверняка в доле и «найдет» в моих анализах следы наркотиков. Потом суд. Найти контакты адвоката Лехи или позвонить в «ОВД-инфо»?

И тут мой телефон звонит сам. Это Денисон.

— Алло, ты где потерялась?

— Да видишь ли, меня тут задержали сотрудники ДПС, подозревают, что я под чем-то.

На лице дэпээсников появляется сомнение: «С кем это она говорит? А вдруг со своим «папиком»? Машина дорогая, собака породистая. А вдруг её «папик» знает кого-то, кто знает кого-то? Короче, нам не нужны проблемы».

Протягивает мне водительское: «Езжайте».

Основная эмоция сегодня — это страх. Страх людей в форме.

***

D.:

Сегодня иду в баню. Не мыться — бухать. Пашке сорок пять исполняется. Точнее, уже исполнилось. День рождения у него восьмого марта, очень легко запомнить. Приду, разденусь в предбаннике, простыней обмотаюсь. Здорово, Серёга, здравствуй, Лёха, привет, Илья. Обниму именинника. Давайте выпьем. Выпили. Ну, что нового? Как у вас, спокойно? Работаете? Пока спокойно, пока работаем. Банк вот сказали поменять для зарплаты, зарплата-то у меня оттуда приходит. Ну, поменял, посмотрим. У вас как? Продаёте? Продаем, пока всё так же. Ещё по одной выпили. Пошли париться. Я не люблю париться, особенно пьяный. Мне душно, трудно дышать и просто скучно сидеть на горячем полке. Потом в бассейн, тоже не люблю и нежелательно, но прыгаю вместе со всеми. Ну что, мужики, пошли выпьем? Пойдем. Выпили. Что будет-то, как думаешь? Я думаю, сейчас договорятся и будем возвращаться понемногу. Да хрен знает, мне кажется, долго ещё всё будет, сейчас начнутся расторговки. Каждому что-то надо. И начнётся: Путин, НАТО, Зеленский, Евросоюз, Лавров, НАТО, Штаты, Китай, козлы, евро, доллар, в жопе, НАТО, Путин, дебилы, друг в Харькове, офис в Киеве, Зеленский, Лукашенко, да всем насрать, ракеты, беспилотники, пиздёж, боевые рептилии. Стоп. Какие рептилии? Надо срочно выпить. Выпили. Помолчали. Ну, пацанов наших жалко, конечно, да и хохлов жалко, жили себе люди, жили. 

Потом, пьяные, будет одеваться, выйдем в морозный воздух, станем курить. Втиснемся в такси, наверное, две машины вызывать надо будет, поедем пить вино, сначала, наверное, в «Руби», есть устриц, потом к Пашке домой. Потом я проснусь дома, может быть, даже на полу в коридоре или в детской. Обшарю карманы: бумажник, ключи, телефон. А потом буду всё воскресенье страдать и писать текст шестого дня.

***

О.:

Лежу в комнате салатового цвета. Этот цвет сегодня мой фаворит, глазам приятно. Я заболела. В горле ощущение, как будто кто-то решил натереть его на овощной тёрке. Голова кажется больших размеров, и поэтому ей больно. Температура предательски ползет, нагревая тело. В каждом суставе огонь. Открыта форточка, и в комнату заходит весенний воздух. Он свежий, потому что за окном минус четыре, но солнце изо всех сил старается его прогреть, и ко мне он заходит уже потеплевшим. Снаружи тишина. Нет машин, не ходят люди, не поют птицы. Все спрятались во дворах, а может, и вообще улетели. Стрельба и взрывы не нравятся никому. Непривычная тишина, ещё и в субботний день.  

***

К дочке приехали сотрудники-волонтеры, и мы разжились небольшим количеством овощей. Как это здорово, что среди людей поселилось и живёт милосердие. 

Маму из больницы мне отдали в первый день [РКН], недолеченную, с положительным тестом на ковид. Сказали: 

— Забирайте. Пятый этаж,  мы вам её не сохраним, если бомбежка. 

Ковид дал по сосудам, в больницу определяли с подозрением на инсульт. По больничному протоколу лечат только ковид. Как я ни старалась обратить внимание врачей на мамины сосуды, всё было напрасно.

 Привезли мамочку домой, она ни стоять, ни сидеть не может. Стонет. Меня всё время беспокоят ее сосуды. Они не пролечены. И вдруг опять криз. Мама теряет связную речь, давление растет. Я даю ношпу и таблетку от давления. Оно медленно возвращается в допустимую норму, но речь не возвращается. Мама молчит, смотрит на меня, отвечает на вопросы слабым кивком головы. Я в отчаянии, скорые не ездят, уже бомбят, связи с врачом нет, она за городом. 

Звоню знакомому терапевту и слышу:

— Крепись, это неизбежность.

— Мамочка моя, как мне тебя вырвать из этого состояния, как вернуть к нам? — Внутри звериный ор.

Мама на глазах слабеет, я ложусь спать с ней. Что-то пугает её во сне, она тянет ко мне руки, я обнимаю её, как ребенка. Крепко сжав мою руку, она засыпает. Я молюсь всю ночь, я прошу подсказки, я не хочу сдаваться, я не принимаю это.

Утро без изменений, тихая, молчаливая мамочка смотрит на меня, со всем соглашается. Но мне кажется, что она сейчас в каком-то своем мире, что-то шепчет, к кому-то тянет руки, улыбается. Я хочу её обнять, но объятья мамы не предназначены мне.

 Удается списаться с врачом. Она надиктовала названия препаратов, которые могут спасти маму, но аптеки не работают. Заказали через волонтеров, но в город подъездов нет.

Дочка бросила клич в соцсети, но я не поверила в положительный исход. 

 У всех беда, кто будет таким заниматься.

Руки стали опускаться, сознание потихоньку принимает эту жуткую неизбежность…

Но Бог есть, и он показывает нам свое расположение через других людей.

Вдруг звенящую тишину разрывает мобильный звонок. Голос соседки дочери радостно вещает:

— Солнышко, прибеги ко мне, я купила твоей бабушке кое-какие лекарства!

Разве это не Ангел Хранитель, посланный Спасителем?

Сейчас мы заканчиваем курс уколов. Мамочка вернулась к нам. Разговаривает, стала подниматься в кровати. Мы даже стараемся понемногу вставать на ноги и делать несколько шагов.

Врачи, мягко сказать, удивлены. 

Жизнь в моей маленькой квартирке продолжается.

Слава Богу за всё.

***

П.:

Субботний движ

К военным сводкам начинаешь уже привыкать. Новости не так трогают, хоть это и печально, а может, защита организма от всего того, что творится за бортом. Открыл сегодня фейсбук и удивился, мягко сказать.

Мой товарищ запостил фотографию, где он стоит с задранными до колен штанами, в носках на ковре, на голове тюбетейка. Подпись гласила, что он давно все обдумал, готов свой выбор отстаивать. Что принял он ислам и получил имя Мухамед.

В комментариях мнения разделились: мусульмане его поздравляли, православные выказывали сдержанное удивление.

Я тоже поставил смайлик «Ух ты!» с открытым ртом и воздетыми к потолку глазами, который выражает все, что угодно, от одобрения до полного неприятия.

Очень хотелось написать «Шаббат шалом», и я почти набрал, но потом удалил, рассудив, что ему и так достанется.

Всё это было странным ещё и потому, что во времена мятежной юности, отравленной запрещенными препаратами, товарищ готовился к постригу в монахи, но в последний момент передумал. С духовенством вышли у него какие-то разногласия. Веру он сохранил, держал посты и знал все церковные праздники.

Что на него так повлияло, я не знаю. Писал человек стихи, книги. В последнее время работал фотокором, и во время январских событий его чуть не пристрелили, пока он с камерой бегал по городу.

Выбор его я в любом случае уважаю, думаю, что человек взрослый, понимает, что делает.

Вот такие субботы в наших палестинах. 

***

K.:

Прямо на наших глазах сегодня под электричку затянуло мужчину.

Ну, точнее сказать, наверное, на наших ушах?.. Это случилось в момент, когда электричка замедлялась, и то, что что-то произошло, я поняла по исступленным крикам пожилой женщины, которая действительно все видела, а не стояла к рельсам спиной, как я. Ее лицо было похоже на заголовок газеты — оно многократно увеличило и исказило произошедшее, по ее дрожи и стенаниям я решила, что нужно срочно уводить подругу с платформы, пока она не увидела то, чего не сможет забыть.

Старик был жив, даже бодр, когда его вытащили, я мельком видела его рассеченную голову и кровь на шпалах. Две недели ужасных фото и новостей сделали свое дело, я чувствую, как сильно притупились мои эмоции. Я сегодня стояла у сломанных перил видовой площадки, ко мне начал подкрадываться привычный приступ паники — и отошел обратно, как какой-нибудь батончик Mars или Domestos: ему не понравилось, что я смотрю на то, чего боялась раньше, но больше не боюсь.

Я веду свой маленький счет потерь — в одном столбце любимые бургеры KFC, футболки H&M и подписка на Netflix, а в другом — все, оторванное от моей души и моей жизни — способность ужасаться, когда надо ужасаться, возможность путешествовать и увести тебя туда, куда захочешь, по первому запросу.

Природа не терпит пустоты, и вместо этого всего я получила черную, упрямую решимость, что я не сдамся и буду идти вперед. Мне страшно и больно оставлять так много позади, меня подтачивает мысль, что наступит день, и я больше не смогу вживую увидеть твое сосредоточенное лицо с забавными морщинами вокруг глаз, которые выдают все лучшее в тебе с потрохами.

Как сильно я хочу забрать тебя и все, что ты захочешь, и увезти как можно дальше, но не умею и не знаю, как.

***

В.:

Очень маленькая жизнь. Если сделать выжимку. Так-то большая и бестолковая. Внутренние границы крепче внешних. Сегодня должен был быть прекрасный денек, но снова не сложилось. Видимо, я, как и многие сейчас — в измененном состоянии сознания. Попала чудом на выставку Врубеля, которая закроется через два дня. Все чудесно, все прекрасно, да только я ничего не чувствую. Безумно жаль всех — жаль художника, который хотел только творить, но сошел с ума. А еще у него умер ребеночек, и я не знаю, как они с женой смогли это пережить. Портрет ребеночка с заячьей губой. Врубель не уничтожил этот портрет. Наверное, потому, что это все, что осталось от сына. Мне плохо, когда я думаю про смерть, я никак, никак не могу ее принять. Мне плохо от того, что в любой момент может умереть тот, кого ты любишь. Или ты сам. Бояться сделать остановку на Крымском мосту — кажется, можешь рухнуть на плавающие льдины. Все забыли о весне, но она все равно будет. Только дети будут радоваться. А мы — смотреть на них и выдавливать из себя кислую улыбочку, лишь бы дети не грустили, хотя бы они. Они не виноваты. Я тоже не виновата. Я хотела как лучше. Но все невовремя. Я мастер делать все невовремя. Невовремя родить ребенка, невовремя сменить работу, невовремя устроить свою выставку (на которую, конечно, никто не пришел), невовремя родиться. Вчера я невовремя отправила свое иллюстраторское портфолио в 20 издательств. Конечно, мне ничего не ответят. Завтра невовремя отправлю резюме туда, куда меня не возьмут. Депрессия прорывается через антидепрессанты, надо бы увеличить дозу. Сказала своему ребенку, что у нее плохая мама и надо найти новую. Дочь говорит: мама, хватит про себя говорить гадости. С такой-то матерью приходится быть взрослой, да. Никто не знает, какие травмы детства она будет вспоминать на приеме у психотерапевта. Надеюсь, я этого уже не узнаю. Надеюсь, что она сильная и как-то справится.

***

E.:

Мы на даче. Я пью чай на крыльце. Уже довольно тепло. Солнце припекает мне правую щеку, и даже захотелось снять шапку. 

Вокруг меня белый снег, зеленые сосны, желтые дома и голубое небо. 

Я слышу стук молотка, капель, песни птиц, голос соседки — разговаривает с кошкой. 

Пахнет моими новыми духами, морозным воздухом и неожиданно блинами — кто то из соседней, наверное, печет блины. 

Хорошо. 

И почти перестала болеть голова. 

Я еще не читала сегодня новости, не смотрела телевизор. Муж сказал — все без изменений. 

Но я все равно жду, что все закончится. Что больше не станут убивать людей. Что я не буду смотреть репортажи по телевидению, чувствуя глубоко внутри какой-то болезненный тугой комок, не буду со слезами на глазах читать рассказы людей, которые там. И представлять, представлять, каково это — оказаться там. Вне весенних запахов, обыденных звуков, вне мирных цветов. Не почувствовать, что приходит весна, еще понемножку, но уже с весенними запахами земли, с капающими домами. У нас в этом году очень много снега. На даче огромные сугробы, наверное, будут таять долго и обильно. 

И я все равно верю, что все это безумие скоро закончится. Что, может быть, даже сегодня вечером или завтра я включу телевизор и услышу, что [РКН] больше нет, что все правители наконец-то смогли договориться. Ведь люди всегда должны договариваться, они умеют слушать и слышать, и так хорошо говорят на камеру. 

И сразу глубоко внутри разольется бодрящее тепло, и запахнет праздничными мандаринами, и шоколад будет крошиться на зубах твердыми крошками. 

И пусть не вернутся обратно ни Оби, ни Икея, и вместо инсты вернемся к нашему старому ВКонтакте. 

Мы все еще сможем договориться при помощи слов, я верю…

***

T.:

Моему малышу сегодня два, 

За столом, конечно, опять [РКН],

Гвалт и споры и пересуды.

И бабушке в Москву вдруг звонит подруга из Лозовой,

И в голосе бабушки слёзы:

Да-да, я тебя слышу!

Давно не звонила, боюсь, вдруг на меня обиделась.

Слышу, слышу!

У внука день рождения.

Слышу!

И я тебя тоже люблю.

Подружки-студентки, две состарившиеся девчонки

Клянутся друг другу в любви через линию фронта,

И у бабушки дрожат руки, когда она откладывает телефон.

Я, конечно, надеюсь, что сыну запомнятся

Не застольные споры и бабушкины слёзы,

А бананово-манговый торт,

Который полдня пекла тетка,

И теткина любовь всегда будет с манговым привкусом.

А ещё — тугой запах латекса:

Папа принёс целый букет шаров,

И отдельный шар с экскаватором.

А ещё — звоночек первого велосипеда:

Ноги пока до педалей не достают,

Но к лету достанут.

Главное, чтоб оно у нас было,

Лето-то.

Я хочу, чтобы он запомнил именно это,

А если бы и вспомнил бабушкины слёзы,

То только вместе с ее словами:

«Лэсечка, я тебя тоже люблю», —

Произнесенными через линию фронта,

Произнесенными через сорок лет дружбы,

Произнесенными, потому что это самые важные слова,

Когда — слышу, я тебя слышу! — прерывается связь.

***

I.:

«Вставай. Сирена», — говорю я. Мама встаёт, а тем временем я подкидываюсь закрыть балкон (стекла выбьет без рам, если окна закрыты, так говорят). 

Помню, как в 14-м по итогу меня мучал всего один вопрос: «Могло ли это все случиться, скажем, во Франции?». 

Высунувшись за дверь балкона, осознаю, что сирены нет. Как это? Я же точно слышала…

Если все так легко провернуть, то сколько таких сожранных стран в мире? И слышала ли я о них в новостях? Думаю, да. И эти новости для меня, скорее всего, были фоном. 

Я возвращаю тушку в комнату и говорю, что мне показалось. Не знаю, как, но мне показалось. Как мне могло показаться?!

Выходит, что все так просто? Оп, и жизнь миллионов уже им не принадлежит (а принадлежала ли?). 

Мне стыдно. Извиняюсь перед мамой, всё-таки 2 часа ночи и она только-только смогла уснуть. 

Если все эти лозунги лишь инструмент невидимых ИХ, то в чем тогда смысл для НАС? Раньше у меня были принципы. Были убеждения. Я даже с несколькими школьными подругами рассорилась из-за них, вот такая принципиальная я была, а выходит, что зря?

Мама отвечает мне сонным голосом, что ничего, лучше уж будить, и возвращается под два одеяла на матрас, который мы сняли с дивана в соседней комнате. 

Все мои убеждения это результат влияния общества, окружения, умноженные на мою наивность (вера в добро, в то, что мир может быть справедлив). А на деле только любовь, забота, доброта обладают хоть каким-то смыслом, который я всегда так искала.

Вдруг я слышу сирену. Встаю, открываю балконную дверь пошире. Да, в этот раз точно она. Бужу маму, и в свете от телефона мы идём в «убежище». 

Все мы хотим принятия, любви и заботы (только они чего-то и стоят). Так может, в этом и есть скрытый смысл «обучения»? Все это будет для человечества на репите, пока до всех и каждого не дойдет, что истинная ценность не может зависеть от жадности, злобы или гордыни? 

Мы как взвод, который наматывает круги, задыхаясь и падая, из-за каких-то «бунтующих» сослуживцев, которые обесценивают человеческую жизнь и считают себя властителями мира. 

Сирена затихла. Можно вернуться и постараться поспать.

***

I.:

День 5

Грубость / китайские истории/

В пять утра послышался отдаленный звук сирены, чуть позже начался шум в подъезде. С каждым этажом он приближался. Грубый хохот ладоней ударялся о безразлично смотрящую на происходящее дверь. Еще мгновение — и уши оглушил шум сотрясавшейся преграды, единственной, которая отделяла меня от неизвестных в подъезде. Тело сжал страх, и в это же время подкралось возмущение: разве можно поднимать жильцов в столь ранний час? 

Услышав отдаляющиеся шаги, я на цыпочках отошла от двери и распахнула окно. Вместо весеннего ветерка в комнату ворвался незнакомый химический запах. Так и есть, наш компаунд закрыли. И уже обработали. Теперь ни выйти, ни войти никто не сможет. Если это надолго, то дня через три придется перейти на воду из-под крана и чай с терпким вкусом, чтобы не думать о том, какая гадость отправляется в желудок.

А вот и люди в белом. Похоже, тест берут прямо в центре компаунда. Очередь расползлась на несколько прядей густой бороды, которая среди китайских мужчин — редкость. Кстати, не зря таких мужчин считают богатырями. Дело в том, что иероглиф «мужество» входит в слово «желчный пузырь», а именно он отвечает за густоту мужской бороды. За одну из прядей этой длинной бороды ухватилась и я. 

Белые человечки действовали с завидной скоростью и терпением. На середине пути к конечному пункту каждый из жителей компаунда проходил регистрацию, отсканировав qr-код. Дети стоящих в ожидании мам и пап оживились, оказавшись в такой большой компании вне школы, и начали играть у фонтана, который разделил бороду на две части.

При встрече с преградой в виде ряда столов выяснилось, что моих данных в списках нет. Последовали объяснения на китайском, сопровождающиеся эхом английского, так как априори считается, что иностранцы на родном языке Поднебесной говорить не могут. Трудно держать себя в руках, когда тебя не пытаются понять только потому, что у тебя другой цвет кожи и не раскосые глаза. Тон голоса начал подниматься выше, а рука при слабо напоминающем английский, но при этом мешавшем понять, что говорят по-китайски, жужжании резко взметнулась в сторону.

Этот жест можно было понять по-разному: «замолчите», «прекратите», «дайте сказать другому», но это не был жест гостя; человека, которого впустили в гостеприимный дом, чтобы дать ему не только кров или угощение, а чувство защищенности. 

Легкий взмах палочкой после моего «А» был почти неощутим — брали пробу из зева. У своего подъезда я заметила, что вишня, которая несколько дней назад выделялась серостью веток на фоне утопающего в зелени компаунда, покрылась белыми цветами. Весна… Солнце радует тех, кто оказался за воротами, в насмешку тем, кого замуровали на ближайшие несколько суток. Здесь, внутри, тоже солнце, но с обрезанными крыльями. И с примесью чувства стыда за то, что чувство признательности не смогло выйти победителем в борьбе за право называться дорогим гостем.

***

M.:

Кони, пони и суббота

Сегодня суббота, а значит, настроение будет хорошим несмотря ни на что. Потому что по субботам я вожу племянницу на уроки верховой езды, как когда-то мама возила меня. Наша учебная конюшня большая и старая, времён Советского Союза. Когда я захожу туда, словно открывается портал в прошлое. Что бы ни случалось с миром и людьми, запахи не меняются. Сено, опилки и лошади пахнут так же, как двадцать, сто, и даже тысячу лет назад.

Лошади и пони шагают в манеже, всадники забавно качают одинаковыми круглыми черными шлемами. По очереди всхрапывают кони, кто-то тихонько выговаривает своей лошади за недостаточно быстрый шаг, кто-то украдкой от тренера даёт любимцу внеплановый кусочек сахара. Потом по громогласной команде «Смена, ррррррысью, маррррш!» караван ускоряется, и шлемы вразнобой подскакивают вверх-вниз, вверх-вниз. Гулкий топот десятков копыт перекрывает все прочие звуки, и только тренер рублеными фразами поправляет ошибки всадников. Здесь вам не верховые прогулки, здесь всё по-взрослому даже для семилеточек на круглых косматых пони.

Пока идёт тренировка, я ухожу с трибун в конюшню. Она почти пустая, все её обитатели заняты делом. И вдруг от звука моих шагов и шуршания пакетика с резаными яблоками радостно ржёт кто-то в самом конце. Тяжелая деревянная дверь денника содрогается от ударов копытом. Так лошади просят угощения. Это Маркиза. Ей уже двадцать три года, но на пенсию она не собирается. Бодрая толстенькая вороная старушка очень даже в форме. Ну подумаешь, на серьезные соревнования её уже не берут. Да и ни на какие не берут. Ей и без соревнований хорошо — она любимица всех начинающих всадников, потому что мудрая и спокойная. И мягкая, как диван. 

Я отдаю Маркизе почти все лакомства из пакетика, она благодарно хрумкает и чавкает, а запах свежеоткушенных яблок на время становится самым сильным в конюшне. Шея Маркизы теплая и мягкая, как бархат. Я обнимаю её, запускаю пальцы в густую короткую гриву и окончательно проваливаюсь в радостное, доброе и беззаботное прошлое, когда деревья были большими, а залезать на лошадь приходилось со специальной табуреточки. Но долго так стоять она не намерена. Яблоки кончились, время вышло. Проверив на всякий случай мои карманы, Маркиза отворачивается и смотрит через мою голову в коридор конюшни. Вдруг еще кто-то придёт с вкусностями. 

А в манеже тем временем суета. Маленький, но гордый пони по имени Бреккет Лаки Старр скинул всадницу и буланым гривастым ядром носится между препятствиями. Незадачливая спортсменка пытается приманить его сахарком, но кто променяет свободу на кусочек сахара? Хотя… если много сахара, а еще яблочко, а вдобавок ласковые уговоры тренера, то так и быть…

Манежный миропорядок установлен, и до конца тренировки уже ничего экстраординарного не происходит. Просто люди и лошади живут свою субботу здесь и сейчас.

***

А.:

Сегодня будет хейтспич. У меня тупо накипело. Как в старом китайском электрочайнике.

Вчера разве что самый ленивый не высказался о «драматичном» (если не сказать «трагическом») закрытии Инстаграма. Я, честно признаться, смотрю на эти заламывания рук по-снобски, подозревая, что больше половины из нас даже не пользовались всеми функциями инсты и уж точно не понимали, как алгоритмы этой сети на самом деле работают. И это я молчу про то, что красота визуального контента хромает у каждого второго, кто превращает Инстаграм в пыльный фотоальбом, где даже нет оригинальных подписей.

Между прочим, мой дедушка когда-то сделал смешной комикс из первых маминых фотографий в бумажном альбоме безо всяких Инстаграмов. А почему будете скучать вы, страдальцы? По фотографиям ежедневной еды? По снимкам детей, где большую часть занимает даже не сам кадр, а смайлик солнышка в качестве защиты от сглаза?

Кроме того, давайте определимся. Инстаграм не удаляют окончательно и бесповоротно. Доступы к аккаунтам остаются. Или вы всё ещё ленитесь выучить, как обходить блокировки? Реально переживать сейчас могут только те, кто в этой соцсети работал: снимал рекламу как блогер, делал контент в коммерческие аккаунты. Я вот в начале недели подалась на три вакансии копирайтера в Инстаграм. Теперь моя работа и мой опыт никому не нужны.

Теперь же все начали выкладывать ссылки на свои телеграм-каналы. Включая певцов, журналистов, актеров, политиков и т.д. Вы правда думаете, что я подпишусь на эти триста каналов? Я заходила в Инстаграм за визуалкой — другие соцсети не созданы для этого, как ни крути.

Может быть, я одна такая ретроградка, но у меня больше года ушло, чтобы разделить свои соцсети и отфильтровать интересы. «ВКонтакте» — место для мемов и шуток, «Фейсбук» — обитель интеллигенции, «Телеграм» — обсуждение работы и общественных событий, «Инстаграм» — контент художников и стилистов. Я не могу всё это смешать в одночасье: у меня взорвется мозг! Не составлять же расписание посещения чьих-то пабликов и каналов — это пахнет шизофренией. Пахнет ли шизофренией всё остальное, происходящее вокруг, — сомневаться не приходится.

***

Е.:

Сегодня красный день. День сдачи крови и теплых вещей на благотворительность. Всё делалось натощак. Офис «Доктора Лизы» открывается только в 12 часов, поэтому чувство голода сопровождало меня уже довольно настойчиво. В одном из пакетов аккуратно свернуто красное пальто, на ощупь чуть-чуть махристое и слегка рубцеватое, как вельвет. В нем я так недавно (и так давно!) лежала на полянке нарциссов в Кенсингтонских садах в Лондоне. Мои любимые цветы сдерживали свой всегдашний сладкий до горечи запах: капли мимолетного дождика осели на листьях, лепестках и бутонах и пригибали их к земле, не давая раскрыться аромату. Немногочисленные прохожие весело улыбались, не понимая, чем могут привлекать нарциссы, которые, чуть ли не как сорняк, растут повсюду. В Лондоне. Тогда был апрель, а сейчас, в марте, я несу это и другие пальто в московский благотворительный фонд, потому что там принимают только сезонную одежду. Скоро наступит сезон красного пальто. С пустыми руками и пустым желудком я отправляюсь дальше — в лабораторию. Всегда, когда вижу венозную кровь, поражаюсь, как она не похожа на артериальную — яркую, алую. В вене течет что-то темно-красное, в пробирке даже почти фиолетовое. Чувство голода притупляется, как будто организм махнул на меня рукой: мол, эта сумасшедшая не только не дает пищу и энергию, но еще и разбазаривает нашу кровь. На руке вместо обычного синяка остается почему-то лишь царапина, будто медсестра на самом деле котенок, просто замаскированный под медсестру. Появляется легкость отдавать. Одежду, кровь, чувство тревоги и страха, которое больше двух недель жило внутри. Я хочу, чтобы освободившееся место заполнилось другим: новой одеждой, в которой я посещу прекрасные места; новыми красными кровяными тельцами, над созданием которых уже начали трудиться работящие стволовые клетки; новыми, несколько забытыми чувствами — радостью, миром и спокойствием в душе.

***

А.:

Маленькие радости жизни

В Кишиневе сегодня солнечно, холодно, но солнечно и безветренно. В такие дни мы с мужем очень любим ходить на прогулку к морю, конечно, когда мы оба в Одессе. Я безумно люблю эти дни, прогулки. Мы берем кофе и долго, долго идем вдоль моря по трассе здоровья. Особенно я люблю, когда муж соглашается пройтись от Аркадии до Ланжерона. Это длинный и живописный маршрут. Мы обычно болтаем о том о сем, мечтаем или просто молчим, глядя на бесконечную морскую гладь. На Ланжероне старушка продает кукурузу, она не очень вкусная, но когда проходишь такой длинный маршрут, то кажется божественной. Особое место в этой прогулке, да и во всей Одессе, занимают коты. Лощеные, избалованные вниманием местных жителей. Они располагаются на парапетах вдоль моря, так и хочется подойти и погладить их. Как же я скучаю по этим солнечно-кофейным прогулкам.

***

I.:

Утром проснулась от голоса старшего ребёнка, который сообщал младшему, что варит ему кашу. В три прыжка оказалась на кухне. Старшему шесть, он не умеет готовить и пользоваться плитой. Так было ещё вчера. Сегодня оказалось — умеет. Стоит на стуле, перемешивает ложкой кашу. 

— Как ты это сделал? 

— Да тут же легко…

Мой ребёнок повзрослел за эти дни. Ребёнок, который ничего не знает о [РКН], не догадывается о происходящем, но видит и чувствует родителей. Папу, который целыми днями консультирует по телефону наших друзей, как быстрее и удобнее переехать к нам. Маму, которая возит его в школу и на занятия в забитой вещами для беженцев машине. Это для людей из другой страны, где в магазинах ничего не продаётся, обьясняет он двоюродной сестрёнке. Мы им поможем, и у них тоже всё будет.

Мы поможем. Сегодня переводила оставшиеся на сберкарте деньги разным фондам. Онкобольные дети, бездомные люди, собачий приют…

Такое вот искусство маленьких шагов. Помощь с переездом. Покупка продуктов. Сбор детской обуви. Перевод фонду. Каша для младшего брата. Пока что единственно возможные дела для меня. И я по-прежнему не понимаю, что будет дальше.

***

S.:

У моего папы был друг. К сожалению, я почти ничего не знаю о нем. Умер он совсем молодым, думаю, еще до моего рождения. Жил он (если я ничего не путаю) на Владимирской, в старом одноэтажном доме, почти на углу с Белопольской. Где-то, кажется, есть его фотография. Так и уходят люди — пожелтевшие снимки, старые дома, в полумраке коридоров хранящие звуки шагов тех, кто давным-давно жил здесь, и маленький скотч-терьер, деревянная собачка. Папа берег ее, но однажды, много лет назад, подозвал меня и протянул коричневую фигурку. Я хочу, чтобы она была у тебя, — вздохнув, сказал он. Согретый теплом папиной ладони терьер смотрел на меня. Правое ухо у него было слегка обгрызено — как и хвостик. Папа очень дорожит этой собачкой, сказала мама, узнав о переезде пёсика в Калининград.

Я не знаю, как собачка оказалась у папы. Я тоже берегу ее. Изредка достаю с книжной полки, сжимаю в ладони и ощущаю тепло — папиной любви ко мне,  летнего дня в моем родном городе. 

Человек жив, пока жива память о нем. Надеюсь, что память о друге моего папы не превратится в пыль, и когда-нибудь мой внук возьмет с книжной полки маленького скотч-терьера, согретого теплом старой настольной лампы, под которой он жил много лет.

***

A.:

Задумалась о том, что поколение зумеров обвиняют в клиповом мышлении. А что если вся жизнь теперь — сплошной клип, где каждого инфоповода хватает на несколько минут. Впереди большая перестройка и, конечно, возникает вопрос: как перестроится каждое поколение.

Зумеры, на первый взгляд, ребята довольно хрупкие, оплакивающие Макдональдс и блогеров, перестроятся, сдаётся мне, довольно быстро. Скачают vpn, наладят программное обеспечение, что-то сообразят по-быстрому, по-клиповому, по-своему. Создадут комьюнити, какую-нибудь криптовалюту, в общем, разберутся.

А миллениалы и иксеры?

Миллениалы, родившиеся в начале 90-х, самого «сока» не помнят, потому что были ещё очень маленькими. Зато его очень хорошо помнят иксеры, люди, которым сейчас в районе 40-50. Путч 91, километровые очереди за кирпичом чёрного, пустые прилавки, 93, бригада на звонке Нокиа 3310, огнестрелы на улицах Москвы, первый Макдональдс на Пушкинской, шприцы в школьных туалетах, цыганки и клетчатые сумки челноков. Иксеры в массе своей знают, что такое бедность, что детские игры это секретики и горсть земли, а не барби и лего. Ранние из них ещё были посвящены в пионеры, а поздние словили кайф от первых рейвов. Иксеры теперь, скорее всего, имеют детей, которых уже окрестили поколением Альфа (родившиеся после 2015) и совершенно искренне желают им лучшего, без той мясорубки в погоне за нормальным уровнем жизни, которую пережили. Что будут делать они? Хватит ли сил у этого поколения, которое, в противовес их родителям-бумерам, выросло довольно пацифистским, сомневающимся, встроиться в новую систему координат и заново пережить ремейк 90-х?

***

Д.:

Дома холодно. Отопление не включаем — тренируемся. Газ и электричество уже подорожали…

За окном гудит поезд. Во время локдауна этот звук поддерживал во мне веру в то, что пандемия не отменила все привычное в нашей жизни.  

Стук колес поездов все также успокаивает, а гул самолетов стал пугать. 

Весна в этом году никак не наступит. По ночам температура опускается ниже нуля и все дует и дует холодная бора. Правда, тут даже в школе детей учат, что весна начинается 21 марта. Обнадеживают только ранние рассветы, щебетание птиц по турам и цветущая мимоза в палисаднике соседа. 

На моем столе тоже мимоза, веточка. Я подарила ее себе на 8 марта, потому что люблю мимозу и праздник люблю. Потому что это та небольшая частичка стабильности, которую могу позволить себе. 

Смотрю на желтые шарики, вдыхаю их сладковато-свежий аромат, пью чай. Сегодня с кедровыми орешками и тульским пряником. Пришла посылка от мамы. Она отправила ее 24 февраля. Как ни странно, эта посылка дошла быстрее всех, отправленных в предыдущие годы. 

Бабушка хотела порадовать внука, помимо съедобных гостинцев отправила «Энциклопедию для мальчиков». 

Рассеянно листаю шершавые сероватые страницы. Глава первая —  «Психология выживания. Сознание полезности и результативности действий — это лучшее средство против многих негативных психических состояний. Не нацеливайтесь на что-то нереальное, ставьте перед собой ясные и достижимые задачи, одну за другой по мере выполнения, и если все задуманное получается, внушайте себе и окружающим чувство удовлетворения и оптимизма. Постоянная занятость отвлекает наше внимание от страха и боли и вселяет веру в победу»… 

Кажется я нашла ответ на вопрос, который бессознательно задавала себе все эти дни…

***

E.:

Мама каждый день спрашивает, нет ли тоски по родине. Отвечаю: единственная на сегодняшний день тоска — по центральному отоплению. Турки до определенного времени строили неотапливаемые дома и грелись, видимо, чаем и анисовой водкой. Теперь в эти старые дома — а нам достался именно такой — провели газ, и жизнь перестала быть невыносимой, но осталась непростой. Пока я, голая, тряслась в душе, подставив страждущую руку под кран, Эжен на кухне сражался со строптивой огнедышащей колонкой. Когда приходил мастер, зараза работала, а вечером устроила нам контрастный душ, так что сейчас ночь, а я бодрая и злая, потому что в довесок гадина время от времени воет на луну.

Ещё мы познакомились с соседями. Мы живем на улице Али Бабы, и, когда в первый раз открывали дверь, наш красный Сим-сим не открывался. Сосед со второго этажа любезно объяснил, что в дверь нужно сначала упереться ногой, потом что есть сил дёрнуть на себя, одновременно с этим довернуть ключ, и тогда щелчок — и вы внутри. Соседка с четвёртого наблюдала и подсвечивала смартфоном: на нашем этаже нет лампочки. Я хотела их пригласить на борщ или блины, но внезапно поняла, что всё русское сейчас поперёк горла. Головой я понимаю, что борщ не виноват, но ощущение, что виновато всё.

***

Е.:

С утра говорили с детьми на безобидные темы особенностей перевода фамилий в художественном тексте. Про Северуса Снегга бедного, в частности, которого особенно творческие переводчики обозвали Злеем. 

Муж говорит: «Вот ты, Гоша, Бондаренко. Если твою фамилию перевести на русский, то будет Бочкарев или, там, Бочкарь». В этот момент я забыла, что я лингвист. Потому что вдруг осознала, что прабабушка моего мужа — донская казачка. И вспомнила рассказы свекра, какая рыба водится на Дону, ловкая, сильная, красивая… как бабушка умела ловить ее прямо руками… И как однажды пришел день, когда она схватила все, что возможно, и — бежать, бежать, бежать — от голода и верной смерти. В Казахстан. 

Так, как бегут сейчас жители Одессы, Киева, Харькова, Николаева… в Польшу, в Германию, в Испанию даже… Бегут, чтобы жить. 

И как будто это я с ней вместе бегу. От своего Дона, от своего дома, от своей земли. Без сил. Соленые губы трескаются. Облизываю их. Подхватываю сумки, тряпки, детей. Все опять валится на землю. Ноги не идут. Но надо добраться до машины. Ни шагу больше не сделать. Ноги подламываются, как стебельки солдатиков. Сын выпускает руку, садится в пыль. Уши забиты пылью, грудь забита пылью, голова… пыль везде. Грязь вперемешку со снегом. Выстрел. Еще один. Кто это бежит там по дороге? Прабабушка? Моя киевская подруга? Я сама? 

И плачу. Без конца.

***

Р.:

Пять вещей, которые я могу увидеть

Это, во-первых, небо. Небо лазурное, думаю я — блакитное. Под таким легко дышать морозным воздухом. На нём нет самолётов. Ни гражданских, ни военных. Самолёт — вещь, которую я не могу увидеть.

Во-вторых, это стена. Стена светлая, чуть темнее слоновой кости, желтоватая — но не в рифму с блакитным небом. Сегодня я смотрел на гугл картах вулицю Леся Сердюка в районе Нижняя Салтовка города Харькова. Гугл не обновлял фото со спутника. Стены дома моей дорогой подруги — это то, что я не знаю, можно ли увидеть до сих пор.

Третья вещь, которую я вижу — это мой телефон. Он черный и блестит, на экране отпечатки пальцев. Я приглядываюсь, чтобы понять, ясно ли по ним, какой там пароль. Да ну, не ясно. Когда-то я оставлял его вообще без пароля. А теперь боюсь за свою свободу. Видел ли кто-то свободу? Трогал? Пробовал на вкус? Пытаться надо было раньше.

Четвертая вещь — очки. Стоили одиннадцать тысяч чуть меньше года назад. Сейчас, наверное, дороже — поэтому во вторник я надевал линзы. Думал, будет обидно, если мент сломает мне очки за одиннадцать тысяч по старому курсу. Опять представил, зачем? Видеть их, ментов, даже в воображении не хочу — тошнит.

Пятая вещь, которую видно — таблетница. Круглая, по краям металлический блеск. В ней три отделения, и когда я покупал её, думал, что это много: мне ведь пить всего один транквилизатор и один антидепрессант. А теперь у меня есть две таблетки на утро, таблетка на полдень, на обед, на вечер и перед сном. И сны я после неё не вижу — или не могу запомнить.

Что-то мне это упражнение от тревоги не помогает.

***

Ф.:

Сегодня у меня выходной от всего, впервые за последние семнадцать дней. Самоволка.

В дальнем зале оранжереи темно — верхний свет и лампы над растениями выключены — и прохладно по сравнению с тропической духотой соседних помещений. На стеклянной крыше снаружи лежит низкое городское сиренево-синее небо. Тёмная листва, сплошная масса с резными краями, выглядит как аппликация из графитно-серой бумаги. Запах цветущих гиацинтов одуряюще сладкий и тяжёлый — бьёт в голову, как будто в воздухе распылили целый баллон духов. Мелкие россыпи анютиных глазок в низких цветочных горшках тоже пахнут, но более тонко и чисто: сладостью первой за лето земляничной ягоды. Среди тёмной, серо-зелёной, неразличимой среди других кроны апельсинового дерева виднеются более светлые точки — созревающие апельсины.

Я неплохо вижу в темноте. Мы идём без фонарика.

Сашка в своём светло-сером пальто сливается с фоном — заметить можно только в движении.

— Эй, посмотри, — зовёт меня тихо. У него низкий глубокий голос, который удобно интонационно понижать ещё сильнее. Как будто специально для тёмных гулких помещений с высоким потолком. — Смотри, живой цветочный горшок.

На широком выступе под стеклянной стеной дремлет, свернувшись в клубок, кошка. Короткошёрстная, тёмная, точнее цвет не разобрать.

У входа в тёмный зал — деревянный помост, сцена, рядом с ней стоит чернолаковый концертный рояль. Девушка-посетительница играет на нём мелодии из фильмов — с лёгкими затактовыми запинками музыканта-любителя.

В центре предыдущего зала — огромный прямоугольный бассейн, где в тёплой воде плавают ленивые оранжевые карпы с облезающей чешуёй и мелкие юркие чёрные рыбки. Из островков — контейнеров с землёй или питательной средой, местами прямо из воды, со дна, — тянутся к тёплому золотистому свету ламп сотни тысяч узорчатых листьев, ветвей, почек, побегов, соцветий. Когда мы останавливаемся у бассейна, облокотившись о бортик, наблюдая за одиноким карпом, мелодия за нами становится вальсом из «Семнадцати мгновений весны».

Какое же всё хрупкое, думаю я.

Музыка. Оседающие на пол, как снежная крошка, чуть сипловатые, но чистые звуки рояля. Теплолюбивые растения другого климата: плюмажи пальм, мясистые стебли, полотно лиан, круглые монетки-листочки. Длинные трубки светодиодных ламп. Коробочка из стекла и металла.

Мысль с лёгким холодком религиозного откровения — какое всё вокруг хрупкое. До невозвратной потери буквально полшага.

***

И.:

Шульман замедленного действия 

Моя мама любит рассказывать мне про жизнь каких-нибудь звёзд, например, актёров театра или кино, и всякий раз, узнав, что очередная фамилия мне ни о чем не говорит, с деланным осуждением всплескивать руками: ну вот как можно не знать своей культуры! Я ей на это обычно рассказываю про многослойность культуры и про то, что она не знает кого-то значимого, кого знаю я. Её это не убеждает. В её глазах я невежда.

Но вчера мне удалось отыграться.

Я посмотрела очень психотерапевтичную, на мой взгляд, лекцию Екатерины Шульман в лектории «Живое слово» и решила поделиться с родителями. Звоню, говорю: «Мама, ты знаешь Шульман?» — «Нет, а кто это?» — «Как, ты не знаешь? — деланно ужасаюсь. — Это же ум, честь и совесть современной России! Вы посмотрите, я ссылку кинула, очень успокаивает в современной ситуации».

Через час от мамы приходит сообщение: «Посмотрели. Видимо, приплыли. Мой оптимизм уменьшился». Изумившись, как можно настолько по-разному оценить один материал, я тут же перезваниваю. Конечно, лекция родителей поразила. Во-первых, эрудицией лектора. Эрудицией и харизмой. Во-вторых, как оказалось, они не знали и половины фактов, на которые опирается в оценке современной ситуации Шульман, и тут же пришли в уныние. Это при том, что у нас с ними вообще-то полное совпадение взглядов, за что я каждый день благодарю проведение — страшно себе представить в нынешние времена потерять понимание с близкими людьми. 

На следующее утро звонит папа и в не свойственно ему тоне начинает рассказывать, что нас всех ждёт, если это затянется: будет же нищета, начнутся беззакония, мародорства, погромы!.. Я слушаю и понимаю, что узнаю мотивы из той же лекции. За ночь она забылась, но самые шокирующие факты остались и перешли в область собственного открытия. 

Но я папе об этом не говорю. Я только слушаю и соглашаюсь. 

А потом трубку берет мама — и начинает чихвостить меня, почему до сих пор мы не можем закончить ремонт, который начали ещё в октябре? И что наши строители так долго возятся? И почему их только двое? Они делают все?! Тот, кто делает все, не разбирается ни в чем! — припечатывает она с той же интонацией, с какой иногда сообщает мне, что я все неправильно в жизни делаю и как так вообще можно, имея в виду, что я человек конченный и живу не как все.

Собственно, и сейчас она сообщает мне ровно то же самое.

Единственно верное поведение в этом случае — не ругаться, а положить трубку. Что я и делаю. Но осадок остаётся. Внутри все продолжает кипеть, я веду с  мамой незаконченный разговор, нахожу меткие ответы… Нет, надо выдохнуть. Пойти на улицу, погулять с ребёнком. 

Только выкатываю коляску из подъезда — слышу детский рев. Девочка лет трех кричит на всю улицу: шааарик! Мой шааарик! А мама её отчитывает, что нельзя так себя вести, у неё много игрушек, и припечатывает: все, мы идём домой, никакого тебе праздника. Девочка в  истерике. И я чувствую, что очень понимаю её. Ведь для неё в улетевшем шарике была вся радость праздника, на который они идут. Это же так естественно: привязывать эмоции к предмету, привязываться самому к этим эмоциям. Мы все это делаем. А мама, вместо того, чтобы понять и пожалеть, ещё и добавляет: мы сейчас домой пойдём, никакого тебе праздника! Это же просто подножка, удар в спину. От матери всегда ждёшь защиты, а тут — такое. Тут же вспоминаю и недавно прочитанную «Тайную опору» Петрановской, и пламенно даю обещание сыну, что всегда-всегда, что никогда-никогда… По счастью, он уже заснул, и чужой плач его не смущает. А я толкают коляску, как будто убегаю от чего-то  — и понимаю это, только где приходит сообщение: «Котик, извини  пожалуйста, виновата!»

Нервы сразу расслабляются, и бежать больше не хочется.

Мама. Она просто переживает. Что настают дурные времена. А мы не успели сделать ремонт. Тот самый, который задумали к появлению сына. Тот самый, который должен был ознаменовать новый период в нашей жизни. Ну, что же поделать. Мы все уже не успели, мама. И не мы виноваты, что нам предстоит не такой новый период, какого мы бы хотели. Главное, не толкать друг друга в спину.

«Ладно тебе, я не сержусь, — отвечаю. И отправляю ей фото спящего сына. — Я все понимаю».

Я же все понимаю.

***

М.:

За завтраком звоню бывшей коллеге. Она в Москве. Нашла новую работу, довольна, у ее дочки все отлично. Я говорю «как хорошо, как здорово». Автоматически мажу масло на кусок хлеба. Не замечаю его вкуса, не замечаю, когда я его съела. Пытаюсь убедить себя, что жизнь налаживается, поместить себя в то состояние, которое бывало ДО…

В 10 утра мы едем на машине. Незнакомая чужая страна. Так далеко от России, так далеко от Украины. Ярко-желтое солнце и небо такое синее, что у меня режет глаза и кружится голова. 

На щите надпись ESTADO MILITARI. Мы едем гулять в парк.

Я чувствую себя бесконечно виноватой в том, что нахожусь сейчас в тепле, красоте и безопасности. И злюсь, что расслабиться не получается. «Мы вернемся, вернемся, мы же не знали! Вот ведь билеты обратные!»

Днем мы сидим и строим маршруты из России хоть куда-нибудь на машине. Но мы еще даже не вернулись в Россию!

Я стараюсь не читать новости, не представлять руины городов и отчаянные крики людей. Что это меняет? Не смотреть наружу… Но когда я заглядываю внутрь себя, то чувствую, что каждую секунду разрываюсь от напряжения, боли и страха за собственное будущее. 

Мысленно «собираюсь», заливаю кипяток в чайник, машинально кладу в рот кусок шоколада. Он невкусный, похож на пластилин. Муж говорит: «Как ты думаешь, сколько будет стоить наш любимый шоколад в Москве, когда мы вернемся?». Я думаю, что проживу без шоколада.

***

Д.:

На улицах и около входов в метро чаще стали встречаться пьяные и попрошайки.

Сегодня около Арбата перед переходом увидела деда с козой. В самом центре Москвы, недалеко от Кремля это смотрелось очень свежо и необычно. Дед был прилично одет, рядом смирно стояла беленькая козочка. На козочку была накинута попонка: то ли для красоты, то ли от холода. Рядом стоял раскладной стульчик, наверное, для отдыха. В руках дед держал табличку «Помогите на корм». 

Мимо проходили люди с пакетами из японского магазина Uniqlo, довольные, что успели купить качественные шмотки до закрытия магазина в России.

***

S.:

Сегодня мой единственный друг во всей Вселенной… Нет, во всей стране, уезжает в другую. Я остаюсь в этой. Одна. 

Делаю вид, что такая перспектива меня совершенно не беспокоит. Идём пить колу из стеклянных бутылок, по 25 рублей каждая. С трудом приговариваем бутылки, складываем пустую тару в специальный ящичек и едем обедать.

Стараюсь ни о чём не думать, через силу ем грибной крем-суп и жду неизбежного.

Потом: аэропорт, ПЦР-тест, болтливый таксист. Потом «я что-то не очень себя чувствую». Потом «не волнуйся, со мной всё в порядке». Потом час в ванной в обнимку с унитазом.

Ни разу за неделю в Узбекистане я не выходила на улицу одна. Хватаю плащ, надеваю кое-как кеды, стучусь: «Я скоро буду». Бегу на улицу. Аптека-магазин-рынок. Все — через дорогу, и от дома, и друг от друга. В другое время я кокетливо хватаюсь за руку спутника каждый раз, когда нужно переходить дорогу: правил дорожного движения в Узбекистане не существует. Сейчас бегу через лужи и машины, потому что — паника. Самолёт через три часа, какое, к чёрту, отравление? Чем я могу помочь?

Расплачиваюсь везде не глядя, за лимоны на рынке отдаю какие-то смешные деньги, продавцы только успевают сказать: «приходите ещё!» Бегу домой, махом поднимаюсь на 4 этаж, вручаю все добытое виновнику торжества.

Через какое-то время уговариваю его поспать перед полётом, выключаю во всей квартире свет, сторожу сон. Периодически встаю проверить, всё ли в порядке.

И вот он уехал. Прошёл все пропускные пункты, ждёт самолёт. Пишет, что заставили выложить любимые маникюрные ножнички. Пишет, как скучает по жене.

Я одна в пустой квартире. Безымянный палец тоже пустой, потому что жена — это не про меня. Про меня — это «одноклассница». «Подруга». «Знакомая».

А когда-то про меня было «я люблю тебя» и «боюсь тебя потерять».

***

L.:

Женщина, с которой я виделась лишь раз в жизни, но, к сожалению, осталась в памяти её телефона дурацким набором цифр, сегодня написала мне много сообщений. Когда я задумываюсь об их смысле, мне становится настолько странно, даже слов не нахожу. Я никак не могу их увидеть, поверить, что они настоящие, что их правда прислал мне живой человек (которого я даже видела во плоти, лицом к лицу). Перечитываю. Глаза соскальзывают с букв. Со склизких уродливых слов, которые должны убедить меня в том, что я обязана поддерживать своё государство и нашего Героя. Иначе я не настоящий россиянин. Соскальзываю, смотрю в потолок. В руках опять дзынькает оповещение, в той же переписке появляется куча скриншотов текста с объяснением ситуации «для тупых». На самом деле у нас не [РКН], это просто развод родителей. И муж просто наказывает жену за флирт с американскими хулиганами. А жена, кстати, детей била. А муж, кстати, иногда детям помогал. Соскальзываю. Очень много текста. Не дочитываю. Не верю, что это кто-то вообще мог написать. Домашнее насилие мирового масштаба.

 В гости приехала бабушка, и мы открыли домашний яблочный сок — кислый, его даже водой приходится разбавлять. Его вкус возвращает в реальность.

Есть ещё за что побороться с хаосом и абсурдом.

***

D.:

Ранний подъем и быстрый завтрак, к восьми утра надо быть на вокзале. Там ждут помощи люди, которые были вынуждены спешно покинуть свои дома из-за войны. 

Приветливая девушка-координатор просит заполнить форму волонтера, выдает ярко-желтую жилетку и бейдж. 

Я немного волнуюсь и тревожусь, потому что украинский понять смогу, а что-то сказать на нем — нет. Только через несколько часов я вернусь к этой тревоге и пойму, что она была напрасной. Никого из обращавщихся ко мне не оттолкнуло то, что я говорю по-русски.

Пять часов вопросов, просьб, ответов, объяснений и поиска информации в гугл прошли быстро. Не чувствовала, что замёрзла, что хочу пить, что болит спина. Это накатило разом, когда я отдала ярко-желтую жилетку и бейдж и вышла с вокзала. 

Радовалась, что там смогла сосредоточиться на помощи. Но ведь мои чувства никуда не делись, и вскоре меня захватило так, что хотелось разрыдаться прямо посреди вокзальной площади. Пришло осознание, сколько людей остались без дома и с неясным будущим, это уже не просто цифры из новостей. Я видела их, разговаривала с ними. Это моя реальность.

На часах одиннадцать вечера, выпита чашка травяного чая, осмыслен ещё один день моей жизни. Пойду ли я туда снова? Точно да.

***

А.:

Страшно встречать людей, которых ещё не видел после того, как началась [РКН]. Страшно открывать сообщения от тех, кто написал впервые за эти семнадцать дней — а вдруг они одобряют убийства, разрушения, весь этот ад? Вдруг они сейчас скажут «не мы это начали, так им и надо»? Страшно, что любые связи между людьми сейчас могут мгновенно оборваться.

Сегодня столкнулись в магазине со старыми знакомыми. Осторожно, с готовностью тут же прекратить разговор, спросили друг друга, как дела. Осторожно, не выплёскивая всё сразу, ответили. И по первым же фразам поняли: свои.

И сразу стало легче. Сейчас такое время, что «свои» очень нужны. Больше, чем раньше. С ними можно поделиться своим ужасом, своим горем, своим отчаянием. От них можно услышать, что мы не одиноки в своих чувствах. Что это не мы сошли с ума — нет, это в мире на самом деле происходят такие чудовищно абсурдные вещи, которые кажутся порождением больного сознания.

Человека задерживают за плакат со звёздочками вместо букв — называют это дискредитацией вооружённых сил. Другого человека — за плакат даже без звёздочек. Называют тем же. В чьей фантазии могла бы родиться эта бредовая идея — что армию можно дискредитировать тем, что ты держишь в руках чистый лист бумаги?

Как хорошо, что вокруг ещё остались люди, которые тоже считают это бредом.

***

A.:

На учебу я беру перекус. А в этот раз не успел. Схватил три мандаринки. Одну я отдаю одногрупнице Вале — молодой мамашке. Отдаю просто потому, что она призналась когда-то, что очень любит мандаринки. К тому же, сегодня она пересдаёт экзамен и будет волноваться. Одну мандаринку, немного подпорченную, я съедаю сам. А последнюю… ей хочется распорядиться более ответственно. Вдруг она кому-то нужна? 

Может быть, Кирилл, он спит на паре, и ему не помешает заряд бодрости? Или той невероятно милой девушке, просившей спасения в борьбе со снек-автоматом? Она с тех пор здоровается со мной и, смею надеяться, не откажется от мандаринки. Или Денис — я вчера не пришел на организованное им мероприятие. Но… но… нужна ли она им? Звучит глупо и даже пафосно. Ведь это всего лишь мандаринка.

Но вот перемена кончается, мандаринка до сих пор в кармане. Я иду в аудиторию. Навстречу по коридору идёт, нет, почти бежит — Дарина. Высокая, стремительная, с потрясающей улыбкой и ямочками на щёках. Ну что ж? Дарина — держи фрукт! О бож, ты меня спас! Я умираю от жажды, а по карте отказ, я бегаю ищу где снять нал, и это просто спасение. Тот самый глоток живительной влаги, чтоб справиться со всем вот этим. Спасибо! — взмах рукой, и вот она уже снова набирает темп и уносится вдаль.

В Дидахе, учении апостолов первого века христианства, есть фраза — да запотеет милостыня в руке твоей. 

Когда б я мог подумать, что речь  может идти о почти случайно попавшей в мой карман мандаринке. 

***

E.:

Уже все равно.

В учительской пожилая дама рассказывает историю, которую ей рассказала подруга. Невестка подруги работает официанткой в популярном дорогом ресторане в пешеходном центре Братиславы. На днях его посетила большая компания беженцев, назаказывали еды и выпивки, а потом отказались платить, размахивая украинскими паспортами. 

Училки робко возмущались, видно было, что тема интересная, но не политкорректная. Физик потребовал прекратить распространение слухов в стенах школы. Но мы не будем себя обманывать — правда это или новая городская легенда — теперь уже все равно.

***

N.:

Сегодня меня назвали слабым звеном и тенью, а я впервые в жизни обратилась к астрологу.

До [РКН] я занималась плейбэк-театром. Удивительный микс терапии и искусства, построенный на эмпатии и метафорах. Зрители рассказывают истории, а мы их тут же показываем. Истории могут быть разные, часто трагичные. Ты сам должен быть очень устойчив и в то же время открыт, чтобы это отыграть. С началом [РКН] я вошла в совершенно нерабочее состояние — либо плачу, либо в заморозке. Играть невозможно. Поэтому я перестала ходить на репетиции. И вот сегодня приехал к нам плейбэк-театр из Москвы. После перфа они собирались провести небольшой мастер-класс. И я пошла. Это было очень странно. Зрители рассказывали обычные мирные истории. Про отношения с парнем, отношения с котом, с мамой, с тренером… Мне даже показалось, что я сошла с ума и на самом деле ничего нет, обычная жизнь с ее обычными проблемами продолжается. Поначалу я смотрела на все с недоумением. А потом случился один очень смешной отыгрыш. И я засмеялась. И поняла, что делаю это впервые за две недели. А я вообще-то очень смешливая. До этого момента я находилась в состоянии заморозки, а тут сильная эмоция пробила панцирь, и я опять начала плакать. Пока шел перф, выпила успокоительного, не помогло, выпила вторую таблетку, вроде, перестало. Но потом кончился перф, мы остались своим кругом, и стали ко мне подходить все наши эмпатичные актрисы со словами: можно тебя обнять. «Ты похожа на тень», — сказала одна мне на ухо. «Пиши сказки», — сказала другая. «У тебя ТАМ кто-то есть? — спросила третья. — А у меня сестра родная». Весь мастер-класс я проплакала. Хотя он был очень веселым. Мы должны быть сильными, чтобы поддерживать других. А у меня не получается. На прощание московские актрисы сказали нашим: «Берегите Наташу, она у вас слабое звено». Было ужасно это слышать. И понимать, что это правда. 

Все они справляются, а я нет. 

Не хочется на таком заканчивать. У нас одна актриса по профессии астролог. Когда она меня обнимала, я ее спросила: «Что говорят об этом звёзды?» — «Ой, ничего хорошего, — отмахнулась она. — В лучшем случае это закончится в 25 году. Или до 27 все продлится». Ну, значит, хотя бы ядерной войны не будет прямо сейчас. Это успокаивает.

***

X.:

Стакан, скорее, полон, чем пуст.

Пациент, скорее, жив, чем мёртв.

10 миль, скорее, полумарафон, чем 10К.

Март, пожалуй, лучшее время в Калифорнии, чтобы проверить силы на длинных дистанциях. По утрам не так жарко, при этом очень красиво — природа в цветении. У меня второй день течёт нос, противно щекочет и перетекает в очередь смачных чихов. Никогда не страдала аллергией, но в Калифорнии всякое бывает, даже со взрослыми.

Парни решили пробежать полумарафон, а я чисто за компанию — сколько смогу. К такому мероприятию готовиться нужно основательно, но последнии две недели выбили почву из-под ног, и винишко случалось со мной гораздо чаще, чем тренировки. Так что да, столько сколько смогу.

На старт! Внимание! Марш!

Бегу две мили, полёт нормальный. Не сильно отстаю от Степы. В ушах звучит The Weeknd — Blinding Lights, и я с лёгкостью пружиню в ритм.

После четырёх миль ощущаю в арках обоих стоп жжение. Эти кроссовки мне уже натирали на длинных дистанциях, но я занимаюсь в них несколько раз в неделю. Почему ноги ещё не привыкли?!

Пять с половиной миль… Ещё миля, и будет четверть марафона. Ксюха, ты уже бегала и пять, и шесть миль. Не ной!

Пробегаю мимо цветущих калл.

Из канала торчит кусок трубы, на ней сидит чайка.

Лавка. И на ней вплотную друг к другу сидят две пары стариков, их взгляды устремлены на канал с трубой и чайкой.

Моя спина и плечи ощутимо потяжелели, и я уже не могу их держать прямо.

Шесть миль. Навстречу бежит парень с голым торсом, он бодро приветствует Степу, меня игнорирует. Моя лыба остается без внимания.

Отбиваю «пять» Вале, который развернулся и уже бежит назад.

Шесть с половиной миль. Я отбиваю «пять» Степе, который развернулся и побежал назад. Сама я не слишком от него отстаю.

Семь миль. Кажется, мозоли в арках уже надулись жидкостью, чувствую их очень четко. Делаю остановку на 5 секунд, чтобы сделать эту фотографию в каллах. 

Хочу пить. Хочу в туалет. Но на самом деле я хочу водки и на ручки.

Восемь миль. Я побила свой рекорд по длительности дистанции. Запал иссякает. Мозоли горят. Ощущение, что я наступаю на угли, выпавшие из костра. В наушниках играет Imagine Dragons — Warriors. Я не верю, что я — воин. Я не добегу. Я свалюсь раньше, чем выйду на финишную прямую. Я готова сдаться прямо сейчас. Уговариваю себя добежать хотя бы до поильника (ещё одна миля).

Девять миль. Глотаю воду из уличного поильника, словно заблудившийся в пустыне бедуин, нашедший оазис после пяти дней странствий.

Сколько я пила? Секунд 30? Больше? Пытаюсь снова побежать, ноги отказываются выполнять задачу. Терпеть угли в кроссовках становится невыносимо.

Пожалуйста, Ксюха, давай хотя бы до 10 миль. Через силу. Через не могу.

После десяти миль (16 км) падаю на лавочку. Снимаю кроссовки, а там на обеих ногах два воздушных шара мозолей. Добраться до дома нет никакой возможности, и за мной приезжает Валя, который добежал свой первый полумарафон до финиша.

И тем не менее, пациент, скорее жив, чем мёртв. И 16 км, скорее, полумарафон, чем десятка.

***

A.:

Сегодня мы решили не звонить. Обычно бабушка очень волнуется и переживает, если мы приезжаем без звонка, потому что не успевает собрать на стол. Не успевает — это значит, что будет всего одна перемена блюд, а не две или три. Так она привыкла за всю свою долгую жизнь, что если кто-то пришел в дом, то он обязательно должен уйти сытым. И лучше сытым на неделю.  

И вот, рассчитывая только на легкий чай, мы стояли у домофона. Дверь нам открыл дедушка, сразу и без особого удивления. Это насторожило. Первое, что я почувствовала, открыв входную дверь — запах еды. И первой, и второй, и, возможно даже третьей перемены блюд. Было понятно, что легкий чай не будет таким уж легким. 

Когда бабушка готовит, кухня превращается в настоящий цех. Кастрюльки сменяются сковородками, тарелки вырастают горками на столах, и бабуля все время переживает, что всего мало, и что в прошлый раз у нее все получилось лучше.  

Оказалось, они ждали не нас. Но радость встречи от этого не стала меньше. Я долго обнимала дедушку. Мы редко встречаемся, поэтому каждая встреча бесценна. Подержать его руки в своих, посмотреть в глаза, все более грустные с каждым годом, поговорить, помолчать вместе.  

В комнате телевизор громко сообщал последние новости, в кухне ему вторило радио. Я выключила и то, и другое. Мне хотелось, чтобы сейчас были только мы.  

Через некоторое время подошли еще гости, мы сидели за столом, отказывались от все новых и новых блюд, которые бабушка предлагала принести или приготовить, обещали забрать с собой то, что не съедим. И немножко нервно шутили о том, что сейчас происходит в нашей жизни. Не глобально, а в нашей маленькой, важной, пожалуй, только нам. 

У кого-то в деревне собираются строить мусороперерабатывающий завод, а они не хотят, потому что все понимают. Потому что давно научились делить громкие лозунги, заявления, обещания всеобщего блага напополам, а может, даже и на большее количество частей. Видят, что получается из замечательных по идее, но удивительным образом неудачных по воплощению инициатив. 

У кого-то уже взошла рассада, но хиленькая, потому что холодно. Кто-то закупил сахар, а кто-то бутылку вина еще по «той» цене. Кто-то завел кота. Кто-то думает, как теперь быть с лекарствами. Кто-то переживает, не промерз ли погреб в эти весенние морозы. 

Я слушала, заедая квашеной капустой, потрясающе вкусным печеночным паштетом, солеными огурцами, печеной картошкой с хрустящей корочкой, которая получается только у бабушки… Тепло и сытость разливалось по всему телу, и я готова была сидеть за этим столом вечно. Потому что самое важное сейчас — быть рядом, пусть ненадолго, пусть только на несколько часов.

***

P.:

Надеваю маску — обезличиваюсь.

Прислушаться, присмотреться, вдохнуть, выдохнуть, говорит Саша Гуськова.

Я в метро: черное, серое, красное и оранжевый пакет.

Еду в літаратурную майстроўню.

Не пишется, да, говорит лектор. Попробуйте балладу, она как раз про сегодня. Конфликтность, кризисность,

тревога, напряженость,

вокруг все враги, она перечисляет формальные признаки. Хорошо, что я в маске, мой рот-гримаса, чувствую — не хочу балладу. Прочитайте «Бегуны» и «Вядзі свой плуг праз косткі мертвых» польской нобелевской лауреатки Такарчук. Хорошо, записала, рот согласен.

Обратно — через кофе. Мне поярче или покрепче — мне подешевле. Бразилия, командует шеф. Вместо Такарчук тащу Алексиевич, интервью с ней под толстой обложкой, на нее не больно смотреть.

В тралике — только в окно. Дышу бразильскими просторами. 

В маске горько и безлико.

***

M.:

По интернетам гуляет злая шутка про то, что всем нам следует броситься под поезд, чтобы его остановить. И довод «я же погибну!» не принимается.

В субботу мы дружно притворялись, что всё как всегда. Да, мы уже взрослые дети и понимаем, что «этот поезд в огне» и мчится под откос, но все-таки верим, что чудесным образом спасемся, как спаслась в 1888 году под Харьковом императорская семья.

Утром приходила в гости подруга. Пили кофе, делились новостями. Само собой, все разговоры неизбежно скатываются к катастрофе и ее последствиям. Но и какие-то общечеловеческие, они же бытовые, темы еще остались. За них и хватаешься, как за выступ на скале.

Днем делали то, что любим больше всего на свете. Ходили в мастерскую к художнице. Пили чай, делились ощущениями. Само собой, все разговоры скатываются к катастрофе. Но есть еще и надежда. Поэтому смотрели красивые картинки и строили планы. Иначе совсем тяжело.

Вечером ходили к приятелю на день рождения. Он бы и не отмечал, но ему тоже нужны рядом близкие люди. Пили пиво, немного сплетничали, кто-то даже танцевал, но недолго. Этакий островок нормальной жизни. Притворяемся, что всё — как всегда. Но, само собой, разговоры рано или поздно скатываются к.

А в перерывах между сценами из прежней жизни мне впервые за долгое время стало вдруг жалко себя и своего уютного мирка. Умом-то я понимаю, что всё у меня хорошо: скачу вон между друзьями, родными и знакомыми… Но жалко, что всё бесповоротно изменилось. И, думаю, не мне одному.

Ночью, возвращаясь уже домой, видел на платформе в метро накрытое куском ткани тело. Вокруг толпились полицейские, на полу — лужа крови. Прыгнул ли этот человек под поезд, не знаю. В новостях об этом не писали.

***

A.:

В вестибюле метро пахнет кофе из автомата. Опять обожгла язык. Говорят, тревожные люди везде видят лица. По-моему, ерунда: когда тебе тревожно, ты вообще ничего не видишь — только думаешь. Вагон полупустой: суббота. На противоположном конце старушка с сумкой на колесиках. Острый подбородок трясется. Оранжевая ветка с удивлением смотрит на нее, надув по-детски пухлую щеку Китай-города. А Красная ни на кого не смотрит: склонила голову, то ли читает новости в телефоне, то ли спит. А может, плачет? Подносит к глазам серый мятый платочек Москва-реки. Лицо плоское, как на иконе. Нужно проверить работы, которые дети загрузили в padlet. Факт о том, как шимпанзе в одной группе демонстрируют большую сплоченность, если поселить рядом с ними другую группу шимпанзе. Оттолкнувшись от факта, сотворить текст в 500 знаков в научном, художественном, разговорном или публицистическом стиле — какой по душе. Потом прокомментировать три понравившихся больше всего текста одноклассников, отыскав в каждом не менее 5 признаков, помогающих определить стиль. А здорово вышло! Особенно публицистические посты. Почти весь класс выбрал этот стиль. На доске у меня один рассказец («Жила-была маленькая обезьянка, которая любила утром встречать рассвет, а ночью смотреть на звезды»), один пародийный разговорный текст («Не секу я ваще в ваших шимпанзах и сплачиваться с ними не желаю»), две аккуратных научных заметки («…как показал эксперимент, проведённый на приматах в естественной среде обитания…»). Всё остальное — публицистика. Живая, яркая — каждый текст дышит, ни один не похож на другой. Интересно, кто что написал? Кажется, многих я могу угадать по интонации. Комментариев, правда, немного: эти дети всегда больше любили писать, чем читать. Ладно, разберёмся. Выхожу на Сретенском, на ходу продолжаю читать работы. Впереди трое в черном, с красными нашивками на рукавах. Холод в пальцах, потом в плечах. Крепко сжимаю телефон и быстро прячу в карман. Набираю побольше воздуха и прохожу мимо. На эскалаторе выдыхаю. Что это было? Почему так? В вестибюле пахнет кофе из автомата. Вынуть телефон из кармана, в уши Галича и вперёд. «…И ещё не пора, не пора, не пора начинать сей доблестный день…» Скрипит пластинка. Тренькает гитара. На улице ни души: суббота. Впрочем, может, я просто никого не заметила, пока шла? А урок по Тимоновой получился на редкость удачным. Несмотря ни на что.

***

D.:

стою в лифте. смотрю в зеркало. там вроде бы я — если особо не вглядываться. уставшее лицо, за две недели отросли усы и борода, черная шапка, черный шарф, темно-серое шерстяное пальто. это пальто я долго не носил — оно висело в шкафу и я собирался его продать. за ним тянется сложный эмоциональный шлейф развода и того, что ему предшествовало, что его сопровождало. в пальто чувствую себя иначе. элегантная стройность, и одновременно — флер творческой импровизации, чувственности. тело начинает по-другому двигаться. позвоночник вытягивается и плечи раскрываются. вспоминаю другое пальто, в котором я ночью разрисовывал стену бойлерной во дворе своего района. тогда отверстие распылителя на баллончике забилось и, когда я рисовал на стене, голубая краска лилась прямо на рукава и полы того пальто. я потом так и носил его — в пятнах голубой краски. в ту ночь мы с товарищем звали знакомых художниц присоединиться к акту уличного вандализма, чтобы добавить в него искусства. пришли к ним домой около полуночи, достали бутылку водки, предложили помочь с эскизом, но девушки выставили нас за дверь. и у них были на это причины. многие стены годятся только для того, чтобы на них рисовать, и теперь я снова собираюсь достать краски. выхожу из лифта.

***

М.:

О кошке

Вчера кошка расчесала себе нос. Она запрыгнула на мой рабочий стол, села прямо передо мной, загородив собой экран ноутбука, и гордо продемонстрировала царапину. И я вдруг вспомнила, что должна позвонить ветеринару. Я вдруг вспомнила, что у меня есть ответственность за кого-то. Я вдруг вспомнила, что кошка уже несколько недель нализывает себе живот и лапы, неистово, до лысины, а успокоить ее никак не получается. Я вдруг вспомнила, что мне нужно показать ее врачу, который может дать рекомендации по вакцинации и чипированию — а не старовата ли кошка для таких экспериментов? а не скажется ли это на ее тревожности? а не сделаю ли ей еще хуже? Я вдруг вспомнила, что мне нужно сделать тысячу дел. На случай, если придется бежать, кошка должна быть готова. Хотя как она может быть, если мы сами не готовы? Я складываю мысли об этом на самую дальнюю полку сознания. И тяну, тяну, тяну с врачами и вакцинацией. Как будто бы само это решение, «ну, если вдруг, то», — это уже какое-то действие, облегчающее жизнь. Но это не так. И в размышлениях об Одессе, о маме, об улетевших друзьях, о неспособности петь и писать, об утраченных перспективах и отнятых жизнях, об отсутствии работы и о том, хватит ли мне денег в этом месяце, если я начну донатить еще этим и вон тем, о товарище участковом и соседе в метро, уткнувшемся в мой телефон со сводками ОВД-Инфо, я потеряла важное — принятие ответственности за то, что я реально могу изменить. Кошка спит у моего лица, вылизывает мне нос и урчит, как тысяча котят. Никогда, никогда я тебя не предам. Никогда, никогда не оставлю. Никогда, никогда.

***

Д.:

Как жить и от чего отталкиваться

Завелась ежевечерняя традиция — смотреть на YouTube очередной выпуск «Скажи Гордеевой». В эти дни Катя делает интервью с завидной регулярностью — и всегда попадает в самое сердце.

Вчера я плакала вместе с Ольгой Алленовой. От безграничного чувства вины, ответственности за происходящее и полного при этом бессилия что-то изменить.

«Лучше бы я была в Харькове или Киеве, чем здесь, — говорит Ольга. — Потому что там мне надо было бы просто выживать, а здесь я просто не понимаю, как жить… Как жить и от чего отталкиваться».

Я тоже не понимаю. Сегодня в 18:40 у нас самолёт. Мы должны лететь в Сочи — долгожданный и давно запланированный отпуск. Сначала нам меняют время вылета. Потом самолёт. Потом оказывается, что лететь на юг целых четыре часа — через Казахстан, потому что так безопаснее. Меньше шансов, что заденет случайно пущеный снаряд или беспилотник. 

Хочется отменить всю поездку. Но я обещала сыну увидеть горы. Покататься на подъемнике. Съездить к морю и съесть чурчхелу.

Дети не должны страдать от ошибок взрослых. Ни по какую сторону границы.

***

I.:

Позвонил друг, умный и философски настроенный.

— Я вот все думаю-думаю. По всему выходит, что романтические отношения с западной цивилизацией закончились. Как быстро они все переключились.

— Понятное дело — [РКН].

— Я не совсем про это. Я про скорость и массовость. Ведь они же только что все такие вежливые и понимающие были. А тут раз, тумблер переключили, и все — тебя ненавидят по географическому факту рождения. А это фашизм.

— Подожди-подожди, ты хочешь оправдаться, что ли? Факты не подтасовываешь?

— Нет-нет, я не про Югославию, Ирак и Ливию, хотя и это тоже факт, мы же все с тобой понимаем. Я про то, что, как ни крути, но все россияне, вне зависимости от мнения каждого из нас, воспринимаются крайне негативно. Никто просто не хочет разбираться.

И долго мы ещё с ним обсуждали эту ситуацию и даже, кажется, нашли пути выхода из неё, и даже определили, что умные люди — они умные везде, и даже немного успокоились.

А потом я пришёл домой, и жена мне рассказала, что один из звёзд нашего ELT мира, тот самый видный представитель западного мира, написал на своей страничке, что все россияне виноваты в том, что происходит, потому что не свергли Путина. Я попытался представить себе батальоны преподавателей английского языка, штурмующих Кремль. И не смог.

***

A.:

Кот приготовил свой фирменный лаймовый пай. Сочетание кислоты и лёгкой горчинки с обволакивающей нёбо сгущёнкой, упругой цедры с невесомой пеной взбитых белков, тающих во рту…

Сегодня я собрала друзей, чтобы сыграть в настольные игры и ещё раз протестировать «абсурдно-поэтическую настолку с бизюминкой», которую готовлю к изданию в самое ближайшее время. Мы играем в «Штиль», «Дэни», «Страдающее Средневековье», «Шпиона», «Эмоциональный интеллект»… И конечно, в мою «Психа Логику».

Общаемся между играми. Аня оказывает психологическую поддержку тем, кто оказался по обе стороны баррикад — как в Украине, так и в России, — но их благотворительную организацию блокируют в социальных сетях. Никиту, IT-специалиста, отправили в неоплачиваемый отпуск, так как его предприятие по продаже автомобильных запчастей сворачивает дела. Юля, гуру маркетинга, рассказывает, как только что прогорел её бизнес: почти все подрядчики находятся на территории Украины и Белоруссии, а основные инструменты привлечения трафика — Гугл, Facebook, Instagram — больше не актуальны. Я сама, репортажный и интерьерный фотограф, сижу без работы вторую неделю.

Но мы продолжаем играть, нам весело. Я выхожу на балкон покурить и слышу издалека раскатистый смех Ани, милое хихиканье Юли, густое ха-ха-ха Никиты. Я знаю, что имею право мечтать о собственной настольной игре и делать всё, от меня зависящее, чтобы она вышла. Даже в военное время. Потому что люди нужны друг другу, потому что нам нужно быть вместе. Особенно когда, казалось бы, не до игр.

***

T.:

Торонто

С самого утра я искала чувства, а внутри все отзывалось ватной немотой и статическим шумом мыслей: нужно назначить Давиду прививки, позвонить зубному Софии, и мне к зубному тоже пора, подать документы на паспорт Давиду, успеть убраться в комнате, что-то приготовить, написать письмо Бику вместе с Софией и закончить ещё одно задание из игралочки. И все это пока Давид спит, а он, вообще-то, только что проснулся. Давид сидит у меня на одной руке, а в другой уже кружка кофе… Когда успела? Пока другая я думала? 

Подходим к окну наблюдать за птичками. Пока Давидка барабанит ладошками по стеклу, периодически прижимаясь к нему слюнявым ртом, я делаю первый глоток  сладкого кофе с молоком и привкусом обжаренной горчинки.

За окном на цилиндрической кормушке с решеткой разместились три камышовки — птички чуть поменьше воробья с оливково-зелёными грудками и черными крылышками с двумя белыми полосками. Их сразу можно заметить, но даже не по внешности, а, скорее, по необычайной изящности и спокойствию, столь необычному на фоне остальной возни и суетливости. Они завораживают своими кошачьими повадками: как плавно вытягивают свои шейки, осторожно берут одно зёрнышко и аккуратно его едят, оглядываясь не спеша по сторонам. Но стоит воробью приблизится со своим суетливым трепетанием, как камышовка растопыривает крылья и, подняв их за спиной вверх, раскрывает клюв в немом шипении. И как же грациозно при этом вытягивается ее маленькое тельце. Меж тем синицы воровато прилетают и, схватив первое, что попало, улетают; юнко долго мечутся вокруг решетки, пытаясь пристроится, — неудобно, они обычно кормятся с земли; дятлы стучат, расшвыривая половину мелкого корма, а поползни быстро и деловито прыгают вниз головой по решетке, ловко вытаскивая длинным, как игла клювом, самые лакомые кусочки. 

Суета птичьего мира завораживает. Я вспомнила, что все еще держу чашку, и делаю глоток уже теплого, отдающего чем-то кисловатым кофе. Чувствую, как онемела рука с Давидом и еле разгибаю ее, чтобы посадить его на пол. В зеркале замечаю свое отражение с болезненно желтыми мешками под глазами и сеткой лопнувших капилляров на белках — отличительные знаки пленника новостных телеграм-каналов. 

Я вспоминаю, что ещё не посмотрела новости, которые пришли за ночь, и начинаю шарить взглядом в поисках телефона. Тут же всплывают дантист, документы, прививки, письмо Бику… 

А хотелось как камышовка — без суеты… Я оглядываюсь на кормушку, но там уже вовсю орудует большая черная белка, повиснув на задних лапах вниз головой во всю длину цилиндра. Тоже, наверное, спецоперация…

***

Y.:

Решила, что мои спасители — пыточный коврик (такой коврик с иголками для шеи и спины) и бубнеж Лабковского на ютубе.

Коврик делает больно, концентрирует на себе и отвлекает. Лабковский говорит все, что сейчас неприменимо, и тоже оттягивает внимание. И еще он циничный и веселый. Это целительно.

Дети полдня в школе, можно погрузиться в себя и уборку. Перекладывание и систематизация вещей, там убрал лишнее, тут спрятал зимнее, там зашил вечные дырявые детские носки, тут перебрал еду для белки.

В суете панических покупок я совсем забыла о белке.

Мне приходится придумывать ей специальный корм из нескольких. Если купить что-то «для дегу» — она не ест. Не ест она, а переживаю я. Так что собираю 5 разных кормов, смешиваю, даю и тревожно наблюдаю — что она там выбирает. 

Она-то выбирает, но быстро и суетливо утаскивает это в темный уголок клетки, и никогда непонятно, что конкретно.

Еще ей надо покупать специальный песок для купания. Он подорожал на 60%.

Я заказала нужное белке (мне кажется, чуть позже обязательно появится статья о домашних животных [РКН] — как их перевозили, кого потеряли, кто погиб, как они плакали и как им было страшно), зашила все носки, развесила белье.

Если о чувствах, то это — мокрое, сыпучее, мягкое.

Так прошли полдня. Где-то между новостями, иголкой и Лабковским.

А если говорить о цветах — то они только черное и белое.

Я прочла «Атлант расправил плечи» в тридцать пять лет. Я была взрослая и неглупая.

А своим одиннадцатилетним детям я должна объяснять принципы атлантов уже сейчас, когда они маленькие. От этого очень больно.

— Видишь этот стол? Он — белый.

Если тебе скажут в школе, что белого цвета больше нет, есть только серый, и если ты назовешь что-то белым — тебя ждут ужасные последствия, и тебе придется делать как скажут ради безопасности — помни:

Никто не может запретить тебе думать.

И помнить — что белый это белый.

***

V.:

 Ребенок ищет успокоения у меня, а я — у него. Обхватываю руками небольшое и нежное пока еще тельце, вдыхаю запах… Уже не младенец, но от волос и кожи все еще веет миром и спокойствием, и этого достаточно, чтобы во внутренней фабрике завертелись рычажки, производящие окситоцин… Мне ни о чем не думается, руки стали мягкими, и мышцы на ногах разжались, гири упали, и снова легко… Вот так бы и лежать всегда и ни о чем не задумываться, ни о чем плохом… В голове всплывает ролик из соцсети. Пластилиновые фигурки забавно поют и показывают упражнения, как снять стресс. Мышечное расслабление напрямую влияет на состояние психики. Только вот идут игрушечные мальчики и девочки — в бомбоубежище. И певучие ласковые слова — о том, чтобы не бояться… Господи, помоги им. И нам…

***

A.:

Обычно суббота — это выходной с женой, безо всяких дел. Но только не эта. Нам поставили две пары философии и пару французского, и пришлось вставать пораньше, чтобы подготовиться к выступлению на семинаре по «понимающей социологии» Вебера. 

Чувствую апатию, на донышке которой шевелится злость за потерянный выходной. Нося в себе эту злобу-недоноска, подшучиваю в чате группы над нашей философкой — достаточно умной, но самолюбивой, с претензией на всезнание женщиной. Вебер, которого в школе читал с уважением, тоже не вызывает пиетета. Ну бред же — оценивать социальное действие через призму социолога, зрящего в корень мотива и буржуазной целерациональности! Хотя, может, это я устал от политологов, социологов, философов, льющих свои озарения в затхлых телеграм-чатах. Да ты и сам не лучше… 

Наконец, философия закончена. Наступает французский. Первую половину пары борюсь со сном, но выступает с презентацией одногруппница с отличным французским, и они мило щебечут с преподавательницей битый час. Наконец мне достается текст, который я не готовил и не разбирал. Продираюсь через непокорный язык и уже внутренне готов к критике и разбору ошибок. Это фрагмент текста про различные типы речевых расстройств типа афазии, как иронично. 

«Отлично прочитали, Артём, даже как-то не к чему придраться!» — вдруг говорит, улыбаясь, француженка. Она всегда добра и мила, но ошибок и замечаний специально пропускать не будет. Мозг, бредущий по кругу, как усталый ослик на водокачке, останавливается и недоверчиво прядет ушами. 

«День хороший, все хорошо читаете сегодня», — опять говорит француженка. И от похвалы и улыбки теплеет в сердце. Да, сложная неделя. Да, в мире ад. Но разве это мешает даже тяжелому дню стать хорошим от улыбки и заслуженной похвалы?

***

N.:

С утра я разбила стакан: из мокрых рук выскользнула тяжелая крышка и упала в груду посуды в раковине. По стеклу поползла кривая трещина, и пока настроение не распалось окончательно на жалость и ненависть к себе, я взяла стакан в руки — выбросить скорее на счастье. Он же, жалобно хрустнув, развалился у меня в руках. И тут не успела. По телу разлилась вина, поднимаясь из огрубевших пяток (да-да, на педикюр времени не было, а сейчас ведь вспомнила) до макушки. На секунду показалось, что отчаяние хлынет из меня  чернильными потоками во все стороны: из ушей, из глаз, изо рта. У моего отчаяния не будет катарсиса, после которого все закончится и можно будет начать жизнь заново. Лопнут артерии, и темная жижа зальет кухню, потом просочится к соседям снизу, стекая по белоснежным стенам, затем хлынет на улицу…

— На счастье! Теперь точно все наладится. — Он забрал осколки у меня из рук и бросил в мусорный мешок. — Ужасные стаканы, давай наконец купим новые? 

— А с этими что делать?

— Разобьем! Представляешь, сколько счастья можно приманить? На всех-всех-всех хватит. 

Я подумала, что в нашем мире только у Винни-Пуха есть все-все-все, а мы можем ограничиться собой, ну, может, поделиться с самым доверенным кругом. Или же собрать кусочки счастья в мешок, положить в холодильник (чтобы не испортилось!), а потом отправить тем, кто сейчас так далеко, что даже яки отказываются от перевозок..

  — А давай! Объявляю сегодня день бытового шаманства.

Мы собрали оставшиеся стаканы и спустились в подвал: там стояла мусорка для стекла. Природа от наших ритуалов страдать не должна. Стаканы разбивались с радостным хрустом, они понимали, что это не конец, и каждый из них меняет наше будущее.


ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Метки