Семь дней весны. День 4

---

← ДЕНЬ ТРЕТИЙ

---

Л.:

Наконец-то, дозвонилась до друга, однокурсника. Он по-прежнему в Одессе в санатории. 

— Нас пока не гонят, продолжают кормить. Ухать некуда. Ворзель разгромлен. 8 марта, жена выехала из Ворзеля с последним автобусом, в котором вывозили женщин и детей по гуманитарному коридору. Жила одна в квартире пустого подъезда. Попыталась пойти к друзьям, чей частный дом был недалеко. Дома не было, за забором пепелище. Хозяева вышли из погреба, рассказали, что в доме сгорела их лежачая больная 95-летняя бабушка, которую они не успели вынести, спасая детей. Сгорело всё — и документы, и деньги. Жена сейчас во Львове. Знакомая, переселенка из Донбасса, приютила её и ещё две семьи беженцев в своём доме, который они с мужем купили в четырнадцатом году. Её муж недавно умер от рака, и она жила одна. У меня тоже всё осталось в Ворзеле, как и раньше всё осталось в Донецке — вещи, машина, жильё… — Друг тяжело вздохнул.

Удивительно, сколько похожих судеб вокруг. Мало того, что после бегства с Донбасса пришлось всем переселенцам всё начинать заново, но ещё и эта страшная болезнь, от которой погибли мужчины переселенцев — мой муж, муж моей подруги, а теперь ещё и муж женщины из Львова! Вероятно, стресс из-за [РКН] одинаково подействовал на них.

Господи, сколько горя! Боюсь звонить родным и знакомым… Вчера позвонила троюродной сестре в Харьков, её брат несколько дней назад смог вывезти невесток с детьми из Харькова. Остались молодые мужчины, их сыновья.

— Как ваши дела?

— Ужасно! Андрей в реанимации. Он остался один в квартире, взрывной волной разрушило дом. У него ранения в голову, грудь и ноги. Его прооперировали, но он в коме…

— Господи… А как твой сын, как вы с мужем? У сына есть машина, приезжайте к нам, у нас пока тихо, здесь всего около двух часов езды!

— Сын живёт тоже один, выехать из Харькова сейчас невозможно! И ты же знаешь, что мой муж болен и дорогу не перенесёт… Молись о нас, это всё, что ты сможешь сейчас для нас сделать…

***

Н.:

Хочется написать что-то другое, но пишется только злободневное.

Санкции против [РКН]. Санкции к народу, который годы жил в Советском Союзе. На что расчет — что мы пойдем на баррикады из-за того, что уровень потребления изменится? Да ну. Помню из детства мамин зелёный блокнот с кулинарными рецептами, а в нем… Целый мир как из ничего — яблочка, полкило фарша, муки, воды и молитвы — накрыть стол для гостей. И в такой жизни проходили годы, а книжка только пухлела, пухлела.

Да, за почти тридцать лет рыночной экономики мы привыкли покупать товары в больших количествах, периодически существуя на грани потребительского разврата. Да, мы привыкли выкидывать, а не чинить вещи. Да, отвыкать будет тяжело.

Но, как говориться: лошадь сдохла — слезь. Отпускаем, товарищи, все, что хочет умереть, отвалиться и разрушиться. Отпускаем и дышим. Сначала будет непривычно — пустота в руках, а потом… А потом природа не любит пустых мест, чем-нибудь да заставим наши полки в магазинах и шкафы в домах.

***

S.:

Труднее всего что-то сказать, когда много надо сказать. Что-то похожее слышала у Ремарка. Сегодня утром делала зарядку под него, слушала цитаты в сотовом телефоне, я каждый день так делаю — утром включаю ютьюб и слушаю что-нибудь вдохновляющее. Думаю о фразе «понять что-то о жизни можно только, если пережил смерть, войну и катастрофу». Фраза неточная, я ее так запомнила. Эта же память  услужливо подбрасывает спектакль «Три товарища» в Москве на Чистых прудах. Главную роль играла Чулпан Хаматова, она кашляла, и я думала — как она это делает, как можно так хорошо и правдоподобно научиться кашлять.

Зашла в гугл, чтобы посмотреть биографию писателя, я когда-то читала его роман, не помню название. Там было что-то про любовь в Венеции, и отзвуки войны почти физически ощущались. Так и есть, гугл все объяснил. Эрих Мария Ремарк написал «На Западном фронте без перемен», ставший одним из самых значимых произведений о войне вместе с «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя. Хемингуэя люблю так же, как Чехова. Не знаю, кого люблю больше. Читаю дальше спасительный гугл.

Узнаю, что Ремарка в восемнадцать лет призвали на Западный фронт, он получил там ранения и остаток войны провел в немецких госпиталях. В 1919 году Ремарк был уволен из армии, потому что отказался от ордена и почётного знака. Почему отказался, интересно? Может, потому что считал свое невольное участие в войне преступлением. Роман «На Западном фронте без перемен» вышел в 1929 году. Книгу перевели на кучу языков и выдвинули на Нобелевскую премию. А в 1933 году десятого мая эту же книгу демонстративно сожгли на площади Опернплац в Берлине.

 Студенты скандировали: «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны. Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».

 Ремарк стал пить — трудно справиться с обвинениями, нападками и судебными преследованиями. Зато на вырученные за роман деньги он стал покупать картины Ван Гога, Сезанна и Ренуара. Наверное, только искусство может спасти от пушек и взрыва гранат, думаю я и читаю гугл дальше. «В 1938 году писателя лишили немецкого гражданства». 

Теперь поняла, почему фейсбук утром подкинул мой пост 2018 года. Там про знакомую художницу, ничего особенного.

«19-летняя студентка Жургеневки ходила месяц в детское онкологическое отделение и учила мальчика рисовать. Каждый день как на работу по 2-3 часа. 

— Просто у меня были каникулы, а мальчик меня теперь каждый день ждал. 

Этому 12-летнему мальчику врачи давали от силы год жизни, но он стал рисовать, на вырученные от картин деньги съездил в Корею, выздоровел и ходит сейчас, как все, в школу — разве ходить, как все, в школу в 16 лет это достижение? 

А молодая художница окончила Жургеневку, разрисовала за две недели зайчиками и медвежатами потолок в реанимации Аксайской детской больницы, продолжает учить детей рисовать и не считает, что сделала в своей жизни что-то выдающееся».

***

А.:

Из разговора с возрастной коллегой:

 — Ой, что творится…

 — Да уж, полный …дец.

 — Но это же все скоро закончится, да?

 — Не знаю… сначала я думала — дня три. Ну неделя! А теперь не знаю, что думать.

 — А вы… это… (осторожный взгляд на дверь, потом в пол, потом снова на меня) … вы за кого?

Молчу целую минуту. Что тут скажешь? Что она хочет услышать? Пожимаю плечами, призываю все силы дипломатии на помощь:

 — Скажем так, мне понятно, что данная ситуация в мире давно назревала. Людей жалко.

Фух. Сформулировала.

В ответ слышу лёгкий вздох облегчения, наконец-то взгляд в глаза. 

— Очень, очень жалко! Но зачем же они нас так ненавидят? Историю переписали… памятники снесли… День Победы не празднуют… они же братья наши! Кто же им так мозги засрал?

Коллеге под 70. Она многое в жизни повидала. Она боится меня, 35-летней. Того, что я сейчас начну бросаться лозунгами, кричать о свободе, рушить, топтать ее постсоветский и привычный мир. Мир, в котором жесткой рукой наводят единственно правильный порядок. Мир, в котором молодежи тихо не живётся, а старикам не дают спокойно дожить. 

Нас всех предали. С обеих сторон. Я просыпаюсь и засыпаю с этой очевидностью. В этом матче не будет победителей.

***

В.:

Чувствую себя очень, очень несчастной. Очень маленькой. И даже не из-за [РКН], хотя общий негативный фон наверняка усугубляет. Шит хеппенс, то одно, то другое. Стоит только успеть порадоваться тому, что оправилась после ковида, или тому, что купила красивое платье — и на тебе. ЗП пришла меньше, чем уборщицы в школе получают. Даром что два высших образования и десять лет стажа. Плюс квартирантка съезжает, и это я не с жиру бешусь, потому как этими деньгами частично оплачиваю съем квартиры в Москве и могу себе позволить работать в музее. Блин, дерьмо на дерьме, хочется выпилиться, хочется ничего больше не решать, деть куда-нибудь своего ребенка и свалить на остров. Вместо того, чтобы писать маслом прекрасные цветы в залитой солнцем мастерской, плачу в самом центре Москвы и всем, конечно, на это наплевать, как и мне на всех по большому счету. На Арбате сегодня новая фотовыставка — «Дети Донбасса». Огромные черно-белые лица с глазами, отразившими всю печаль этого мира. Я понимаю, что спекулировать на детской теме — это прям одно из древнейших занятий. Но, б…, сколько можно уже?!

***

A.:

Сын смотрит ютуб. 

Там по снегу бегает парень в противогазе, пятеро в белых халатах хохочут.

Это друзья Мамикса — поясняет сын. Один из тех немногих ютуб-каналов, которые я могу смотреть с детьми. Эти ребята проверяют, какой высоты будет струя пены, если смешать тонну пепси и полтонны ментоса, делают бассейн теста и пытаются в нём плавать, мастерят самую огромную сахарную вату в мире, проверяют, сколько воздушных шариков надо, чтоб полететь. 

На эту милую дурь они зарабатывали монетизацией ютуба. Мне искренне жаль, что всё, о чём мы мечтали в одиннадцать лет, теперь не реализуют эти весёлые кидалты. Как же это здОрово, и здорОво, когда противогазы и белые халаты нужны только для того, чтоб проверять, пахнут ли бензин и аммиак, и проникает ли перцовый баллончик через фильтр.

Я прошу сына открыть меню с новостями ютуба в его аккаунте. Да, вчера мне не показалось, там остались только «РИА Новости».

***

Т.:

День 14.

Две недели. Это много или мало.

В мирное время это стандартный отрез времени, достаточный для того, чтобы успеть погрузиться в море, солнце и окрасить свою кожу в цвет бронзового загара.

В военном же положении время стремительно переходит с бега на шаг, а то и вовсе останавливается, затаив дыхание, и тогда отчётливо слышится лихорадочный стук сердца.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Аритмия…

Уже две недели. 14 дней. 336 часов.

***

Люди бегут, гонимые паникой и страхом, оставляя после себя опустевшие квартиры. Сегодня на кухне были замечены первые РДГ тараканов. Обнаружены объединенными силами «Дастэр» и уничтожены отдельной танковой (зачеркнуто), тракторной (зачеркнуто), тапковой бригадой. 

***

Пока пишу, перекличка в мессенджерах продолжается.

На очереди Скадовск.

Все моё детство (эти пресловутые летние две недели ежегодно, начиная с двух лет) прошло в этом городе, а потом и детство моего сына. 

Мне знаком там каждый камешек на пляже. 

Я с закрытыми глазами могу пройти по его улицам и не наступить ни на одну трещину на асфальте.

Я знакома со всеми его медузами лично и каждую чайку знаю в лицо. 

Я прямо сейчас могу представить, как пахнет тамошнее море, и услышать шум прибоя.

— Вы там как?

— Мы в оккупации с первого дня [РКН], но вошли в наш город только сегодня. Продукты пока есть. Интернет отпадает временами. Сидим ждём.

И сердце сжимается. И ком в горле.

— Держитесь там!

А мы держимся… тут.

Кто за что. 

Кто за детей и котов под одеялом. 

Кто за автомат холодной ночью. 

Кто за работу. 

Кто-то за новости, хорошие, плохие. 

У каждого свои якоря.

Уехавшие тянут ниточки за собой. Оставшиеся швартуются на месте.

***

А.:

Я тебе пишу «Як ти?». Ты говоришь «Заібався». Я пишу «Чому?»

Ты говоришь, как помогаешь добывать то, что добыть сейчас невозможно. Как пытаешься искать людей, которые везут невозможное в уничтоженный город. А я плачу, но не признаюсь. 

Рассказываешь, как люди умирают от обезвоживания, а я тебе про то, как работает мозг. Ты — про ярость, я — про сочувствие. Ты — про весну в Праге, я — про холод в Москве. И мы оба замолкаем, потому что в Мариуполе, Ирпене, Киеве сегодня заморозки и нет электричества. И мы с тобой тоже медленно покрываемся льдом от осознания, что ничего не можем сделать. 

Ты возвращаешься первым: «Я хочу хороших стосунків. Так щоб міцні обійми». Ты не знаешь, что я бы отдала тебе сейчас все свои объятия, если бы могла дотянуться. Я знаю, что тебя ждет замечательное время и твоя любовь. 

«Але тяжко віриться в то», кажеш ти, но я точно знаю, как это будет. Я не могу контролировать будущее, но могу быть уверена, что ты найдешь своего человека. Потому что хорошие парни всегда находят свою любовь. 

Мы оба ухватимся за эти слова утром, и они помогут нам дальше делать наше дело.

***

П.:

Летят перелетные птицы

В последнее время в информационном поле только и разговоров, что об американских биолабораториях. Эксперты на все лады склоняют, что и как там делали или, во всяком случае, собирались.

Уважаемые люди рассказывают о том, что изучались пути миграции птиц, и недвусмысленно намекают, что так собирались распространять непотребства по миру. Другие рассказывают о вирусах, которые бы поражали избирательно — согласно расовой принадлежности, вероисповеданию и прописке. Что и как на самом деле происходит, мы не узнаем никогда, но!

Все эти события описал Франк Тилье в своей книге «Пандемия», на бумажном носителе книга вышла в шестнадцатом году, а вот аудиоверсия — в конце января этого года.

Я сам книгу не читал, а честно прослушал, каюсь.

По сюжету некто Черный Человек заражает штаммом гриппа сначала птиц на пути их миграции. Птицы мрут через одну, а которые нет, переносят заразу на тысячи километров. И так далее. Вирус этот вывели не в биолаборатории, а в Польше, на свиноферме, где среди навоза и прочих отходов жили местные и часто болели, вот с таких больных брали анализы и в конце концов добились-таки своего.

Черный Человек, однако, был большой энтузиаст. В метро выращивал специальных блох-разносчиков чумы, а кормил их свежесодранными шкурками крыс, которых для этих целей специально выращивал. В этом он тоже преуспел, город-миллионник на уши поставил.

Начинал очень скромно, в Африке, выводил бактерии, чтобы уничтожать негров. Бактерии оказались интернационалистами, жрали всех подряд, несмотря на всякие мелкие отличия. Потом проект закрыли, и пустился Черный Человек во все тяжкие. Дальше вы знаете.

Какой из всего этого вывод, спросите вы? Вывод простой: к цирку современная политика имеет гораздо больше отношения, чем к здравому смыслу.

***

Д.:

Утром пошла в душ — и вместе с водой потекли слезы: «Почему все время войны вмешиваются в мою жизнь?!» 

С рождения все время фоном Великая отечественная. Бабушка и дедушка были подростками, но они часто рассказывали о том, как им было страшно, и о родственниках, которые не вернулись домой. 

Потом война в Афганистане. Я была маленькой и не совсем понимала, что происходит, но в памяти остались какие-то видео с солдатами-танкистами, песни, которые пели ребята под гитару во дворе, и инвалиды в камуфляже, просящие милостыню в метро.

Параллельно с войной в Афганистане шла Ирано-Иракская война — в мечеть на территории Ирака попал снаряд. Среди погибших был мой арабский дедушка, которого мне так и не удалось узнать. 

Потом «Буря в пустыне». Папа находился в Ираке, с ним не было никакой связи, и мы с мамой не знали, жив он или нет. 

Чеченские войны 90-х — взрывы в домах и в метро, когда страшно и от того, что можешь стать жертвой теракта, и от того, что из-за внешности могут подумать, что ты один из тех, кто их устраивает. 

Военная операция против Ирака в 2003 г. Накануне казни над Саддамом папа умер. Он не дожил до возможности свободно поехать на родину и обнять свою маму. 

Военная операция американцев сменилась Гражданской войной. 

Потом война в Сирии, начавшаяся в 2015 г. Я была в Сирии в 2006 г. и 2008 г. Я всей душой полюбила Дамаск — этот город из сказок 1001 ночи. Туда смогли приехать моя бабушка и дяди, которых я увидела впервые только в возрасте 22 лет.  Некоторым моим друзьям удалось переехать из Сирии в более безопасные места, но многие остались там.  

И вот теперь…

***

K.:

Обсуждали с учеником третий тип условного предложения в английском.

Третий тип — такая штука, когда что-то уже случилось в прошлом, ничего не изменить, а человек оглядывается назад и думает: «А вот если бы…»

Если бы я тогда поступил иначе.

Если бы он тогда поступил иначе.

Если бы этого не случилось.

Тогда…

И вот я объясняю ученику, как такую фразу построить, и мне всё кажется, будто я шла, шла прямой дорожкой простого настоящего времени — и вдруг оказалась в третьем типе условного предложения. Где важнее реальности вдруг становится то, что могло бы быть — но его уже не будет.

The land of might-have-been, земля несбывшегося, как пел Джереми Айронс…

А ещё мне хочется из третьего типа постепенно, маленькими шажками перебираться во второй. Он тоже нереалистичный, но, по крайней мере, он о настоящем, а не о прошлом. 

«Кабы я была царица…»

«Если бы я мог сейчас что-то изменить…»

И тогда уже не так далеко оказывается до первого типа — реалистичных предположений.

«Если я смогу тебе помочь — я помогу».

«Если завтра будет солнечно — я пойду в лес».

«Если летом я буду жив и здоров — я приеду к моим друзьям».

А лето — оно будет. Обязательно. 

И жизнь будет продолжаться.

И пусть в ней будет как можно больше незыблемых, верных, привычных вещей. Нашего простого настоящего времени.

***

Y.:

Мой текст. Я буду просто писать. Я лежу на кровати в нашей с сыном комнате в лагере для беженцев. Мы здесь пятый день. Через приоткрытое окно я слышу, как поют птицы. Иногда на улице что-то шумит — пролетает самолёт или работают машины — и внутри все замирает. А я не слышала, как бомбят, я слышала только, как воют сирены воздушной тревоги. Можно сказать, что мне повезло. На стене висят листовки. На одном цифры на немецком, на другом — раскрашенная мандала. На противоположной стене над столом висит рисунок Марка — цветок. Все это — листы бумаги, карандаши — попало к нам в коробке с гуманитарной помощью. Здесь очень красивая природа. Дети гуляют по двору и играют шишками, палочками, кусочками коры. Мы здесь в безопасности. Но сердце болит за мужа, друзей и всех кто остался в Украине. И внутри черная бездна.

***

M.:

Во вторник я потеряла подругу. Нет-нет, с ней всё в порядке, просто она перестала быть моей подругой. Вот так, в одночасье. Возможно, она перестала быть ею давно. А может быть, и не была никогда? Жизнь никогда не ставила нас в обстоятельства, когда нужно делать моральный выбор. Молодость наша была цветным весёлым балаганом, в котором она всегда была моим сообщником. Мы знаем друг друга почти тридцать лет, она была свидетельницей на моей свадьбе. Сколько жилеток полито слезами о тяжёлой женской доле, сколько выпито на кухне ликёра «Старый Таллин», её любимого, и менее благородных напитков, сколько смешных и печальных событий мы пережили вместе, эх… После событий в августе 2020 наши отношения стали прохладными. Я объясняла это тем, что я живу в Бельгии, она в Минске, бытовуха, дети, то-сё. Отдельные неприязненные фразы в адрес «либеральных сил» я относила на счёт сложных обстоятельств жизни. Она всё реже писала, перестала звонить. Поздравляя её с 8 Марта, я оговорилась, что настроение не праздничное, мира нет. На что она отреагировала странно: «А что такого?» — «Так как же, [РКН]…» — обескураженно пролепетала я. «А тебе-то что? Тебе-то что с этого?!» — Голос был раздражённым и насмешливым. В нём были вызов и сарказм. И ещё в нём была злость. В общем, от растерянности я скомкано закончила разговор, ощутив очень отчетливо, что дальнейшая беседа приведёт к развитию конфликта. Конфликта я не хочу, отношения с подругой поставлю на паузу, я не знаю, что со всем этим делать. «У нас. Всё. Хорошо», — веско и с ударением на каждом слове ответила она на вопрос «Как дела в Беларуси?». Когда я стала врагом? 

Происходит тотальный раскол между людьми. Между близкими, друзьями и родственниками. Глобальное смещение тектонических плит в обществе. Как известно, это вызывает извержения. Я понимаю людей, которые от боли выплескивают свои эмоции, их нельзя не понять. Но есть и те, кто обрядившись в сияющие белые доспехи, воюют «за всё хорошее» в сетях, просто потому, что теперь у них есть карт-бланш на обличение всех и вся. Они распаляют себя и других и считают, что тем самым способствуют победе правды, которая у каждой из сторон своя. Один из беженцев, россиянин с украинским видом на жительство, описывал на своей страничке, как он переходил с женой границу, каким тяжёлым и мучительным был путь, каким холодом его удостаивали другие беженцы, узнав, что он русский, как украинские пограничники разрисовали его паспорт неприличными надписями. «Я их понимаю, — писал он, — я виноват. Мы все виноваты». В комментарий к его посту пришла русскоязычная женщина из Бельгии и обвинила его в трусости и предательстве. «Вы должны были воевать и умереть за Украину», — обвиняла жительница благополучной европейской страны незнакомого человека. Слова «вина», «стыд» звучат так же часто, как «предатель». Все предали всех. Предатель ООН. Предатель ЕС. Предатели Байден, беларусы, русские, Галкин и Усманов, Джонсон и Китай, предатель каждый, кто не вышел на протест, кто не получил дубинкой, и те, кто пишет «нет войне», и те, кто «не высказал позицию». Армяне обвиняют Зеленского, что он в своё время поддерживал Азербайджан, беларусы упрекают украинцев отсутствием поддержки во время минских протестов. Русские… русских упрекают все. В этом коллективном крике о взаимной вине и предательстве остальные слова уже не слышны. Смогут ли нас когда-нибудь простить? Сможем ли простить мы? Сможем ли мы понять, что разлом проходит не по линии национальности, но по линии совести. По линии здравого смысла, хотя и он тоже у каждого свой. И национальная принадлежность здесь ничего не определяет. 

В эти дни я многое поняла о мире, о политике, об эмпатии. Поменялось отношение к некоторым окружающим. Но я многое поняла и о себе, и это не всегда приятные открытия. Я поняла как далеко простирается моё участие, моё желание помочь и моё беспокойство о своём плюшевом мире. Я поняла кое-что о своём самолюбии и гордыне и о том, как быстро я вскипаю и по-балагановски «хватаю за грудки» с криком: «А ты кто такой?»… Мы всё чаще употребляем слова «до [РКН]», «после начала [РКН]».

 «Ещё до [РКН] купила», «как [РКН] началась, позвонил»… Я ведь раньше эти слова только в книжках читала. А теперь мы все так говорим. Жизнь разделилась на до и после. 

«Всему своё время и время каждой вещи под небом». Сейчас у нас время скорби, время прозрения, время рефлексии… придёт ли когда-нибудь оно, время обнимать?..

***

К.:

Три недели не была на улице.

Ограничение становится странной опорой — понятно, что делать дальше. Сначала научись ходить, а дальше посмотрим. Да и радости стали проще и интенсивнее. Помыть голову. Еда есть. Работа есть. Близкие сравнительно рядом. Не обстреливают. Что еще нужно?

Чтобы дементоры ушли. Чтобы перестало. Чтобы наши дыры в груди затянулись, и их не пробивало заново каждый день. Чтобы все живые существа были счастливы. Это много, да?

Друзья в Киеве. Светка больше не может читать книги на русском — тошно, говорит. Ночует в бомбоубежище с трехлетней дочкой.

Ирка, мать трех девочек, отправила семью подальше, а сама осталась — здесь конюшня, лошадям страшно. Уедет — все умрут от голода.

Ректор сидит. Бывшие мундепы сидят. Сидят фем-активистки — с виду простые девчонки. Поводы становятся все более и более абсурдными. 

Мой дедушка, Алексей Григорьевич, работал в милиции, и мне почему-то стыдно перед ним. За кого-то еще и за себя, что сторонюсь людей в форме. Вот он, испанский стыд.

В самых дальних кругах встречаются военные — типа шурин сестры маминой знакомой, чей-то троюродный брат и так далее. Новостей нет, все скрыто.

Друг Сережка, тридцать с небольшим, погиб от ковида прошлой весной. Был биологом, а на досуге занимался военной подготовкой. Тренировался, много физухи, вот это все. И ходил на медитации. Ему не хватало тепла. Обнимался все время — иногда уж слишком сильно. Теперь думаю, что Сережке, возможно, очень повезло — душа решила вовремя перейти. Внутреннее человеческое тепло и военный долг не всегда сочетаются. Хотя мне-то почем знать.

А я медленно залечиваю больную ногу и не могу выйти из дома, пока близкие и знакомые:

— Уезжают;

— Ходят на митинги и попадают в автозак;

— Покупают продукты и лекарства;

— Придумывают, как жить дальше…

Может, моя душа тоже уже сделала свой выбор, как Сережкина. Очень надеюсь, что этот выбор был мудрым.

***

M.:

Утро началось с глубокого вдоха-выдоха. Пока что получается воспринимать информацию через стеклянную (ледяную?) стену. Не паникуем, проводим перекличку в чатах, выходим на работу. Сегодня чаты взрываются, сообщения разлетаются в черепной коробке, как осколки стекол от выбитых взрывами окон. Звон такой сильный, что заглушает рабочие переговоры. Сосредоточиться на работе вообще нереально. Иду варить кофе.

Эта ежедневная медитация над джезвой заземляет, приводит нервы в порядок. Глубокий вдох-выдох, возвращаюсь к чатам. 

Мой друг перевез свою семью в Европу, пытается перевести сюда бизнес. Ему нужны налоговые и финансовые консультации. Три, четыре, пять зумов за день. Завтра будет еще, слишком много вопросов для одного дня.

Моя знакомая перевозит сюда семью. Ей нужен матрац и, возможно, постельное белье. Ок, у меня есть, могу одолжить. Когда приедешь — пиши, завезу.

Меня нашли через подругу на ФБ, просят проконсультировать по процессу обустройства в стране. Конечно, звоните, вот номер.

Чат волонтеров города — надо как-то расселить пару сотен женщин с маленькими детьми, устроить их в школы и садики, найти одежду и детские вещи. Обзваниваю коллег и знакомых с детьми, прошу подвезти вещи на склад.

Удивительно, как много людей, совершенно не связанных с ситуацией, откликаются. Хотят помочь. Приносят вещи по списку. Это радует. Укрепляет мой спасательный жилет из котиков и радуги.

Чаты затихают на обед. Глубокий вдох, выдох. Есть работа, которую надо делать. Есть друзья, с которыми нужно улыбаться и говорить без дрожи в голосе. Есть родители, которые читают мои посты и обнимают на расстоянии, сами сидя в коридоре. Есть муж, который спокоен за нас обоих. 

Айсберг внутри трещит и тает, но пока держится. Глубокий вдох, выдох. Двигаемся дальше.

***

A.:

Искала одежду для Майи, обнаружила в одном ящике носочки для новорожденного. Поняла, что забыла положить их в коробку с вещами для беженцев, которую собрала и отправила позавчера. (До детей, до пандемии, до войны я гордилась умением собирать сумку в любую поездку за 15 минут; недавно выяснила, что могу рассортировать, упаковать и подписать 10 кг гуманитарной помощи за полчаса). Собрала костюмчики, тёплый комбинезон, боди, штанишки, а носочки — забыла. Чуть не расплакалась из-за собственной забывчивости. Как же они там без них? Холодно ведь. Господи, вспоминает ли кто-нибудь в бесконечной суете, посреди рушащегося мира об этих крошечных носочках?

***

Н.:

Сегодня с утра у меня возникла дилемма: идти ли на маникюр? Я записалась на маникюр еще до «спецоперации» — месяц назад. Но последние две недели у меня есть сомнения, имеем ли мы все право на мирную жизнь — ходить на выставки, в кафе, на маникюр, — пока в Украине гибнут люди, а многие наши близкие вынуждены бежать из страны. Это звучит глупо, но для меня вопрос развлечений и всех необязательных трат сегодня — это некая моральная дилемма. И вопрос экономии денег, конечно. Однако, я для себя решила вот что: я подхожу к вопросу маникюра не с точки зрения эстетики, а с точки зрения сохранения российской экономики. Если совсем оборвутся цепочки «товар-деньги-товар», то наша и без того умирающая экономика умрет еще скорее. Я иду на маникюр не потому, что я хочу красивые ногти, а потому, что я хочу, чтобы моя мастер Олеся заработала сегодня денег и могла купить продукты и корм собачке Зефиру. И точно также я хочу, чтобы люди, которые приходят к нам на мультимедийные выставки продолжали к нам приходить. Потому что людям нужно отвлекаться от чтения новостей и хтонического ужаса, который охватывает после этого.

Писатель Минаев в своем Инстаграме написал в первые же дни «спецоперации»: «Все кафе и рестораны нафиг! Вы даже не представляете, сколько денег вы там оставляете!». Я хорошо представляю, сколько денег я трачу на еду и кофе вне дома. Но я также хорошо представляю, что будет, если все, кто сегодня ходит в кафе и рестораны, решат этого не делать. Тогда рестораторам и владельцам кафе будет нечем платить людям зарплату, и они вынуждены будут закрыться. Вы хотите, чтобы выжила ваша любимая кофейня? Продолжайте ходить туда за кофе. Худший вариант сегодня — держать деньги под подушкой. Давайте, пожалуйста, зарабатывать и тратить деньги, пока мы это можем делать! Так мы даем друг другу заработать и выжить.

***

E.:

11 марта. Мелководье.

Психологи советуют вернуться к рутине. Пошла после обеда в бассейн с дочерью, там обычно спокойно в это время — время мамочек и пенсионеров. Спокойное время было раньше, а сегодня стало опасно даже в бассейне в стране, где в 1968 на главных площадях стояли советские танки. Ничем не примечательный мужчина пенсионного возраста, каждый раз проплывая мимо нас громко кричал на словацком «Путин  сволочь! Смерть русским оккупантам!». Сначала фразы было не разобрать, это просто выглядело странно. Пожилой человек что-то выкрикивает, при этом перестает грести и начинает уходить под воду. Мне показалось, что он просто старикашка со странностями. В лучших традициях толерантного общества я относилась с уважением к его особенностям. После нескольких неуспешных попыток привлечь мое внимание он задержался  на мелководье и прокричал свою угрозу внятно и громко, так, чтобы услышал весь бассейн. Я испугалась, но почему-то начала истерически смеяться, перешла на английский, сказала дочери, что мы уходим немедленно. Она тоже растерялась, на английском начала просить, чтобы мы остались. Видно было, что дедок засомневался в своих убеждениях и начал ко мне приближаться, поднырнул под разметку и оказался прямо передо мной. «На каком языке вы говорите?»— спросил он по-словацки. «По-английски», — ответила я  по-словацки. Он сказал, что готов поклясться, что мы говорили по-русски, чем вывели его из себя, неужели мы не понимаем, что русских ненавидит весь цивилизованный мир, и он требует, чтобы в бассейне не было слышно русской речи. Немногочисленные пловцы сбились вокруг нас в стаю, подошел инструктор. Мелководный Че Гевара разошелся и, захлебываясь от воды и ненависти, требовал запретить русский язык на территории Европы навсегда. 

В газетах пишут, что в Польше уже запретили пьесы Чехова и музыку Чайковского. Вот Чайковского — это они зря!

***

N.:

Сегодня ездила в Одинцово получить справку от психиатра-нарколога, мол, я здорова и бодра и готова водить машину. Я, возможно, привыкла в Москве ко всяким талонам и электронным очередям, а может быть, просто по старой памяти решила, что две очереди в двух концах диспансера — это к врачам, а мне всего лишь надо в регистратуре узнать, что делать и куда идти, а дальше я уже сяду в одну из очередей, поэтому я просто прошла по коридору и зашла внутрь. Получила свои квитанции, карты, вышла обратно, всё заполнила и заняла очередь. А снаружи возле регистратуры, оказывается, люди негодовали, но тихо так, больше себе под нос, как рассказал мне муж. Неужели они сидели в очереди в регистратуру? Было так неловко и стыдно сначала, а потом я начала защищаться — ведь в кабинете никого не было, почему они тогда сидели неподвижно? Почему не спросили меня, куда я так уверенно иду? Чего они ждали? 

Один человек, в данном случае, я, идет, как танк, не замечая других. Остальные же безропотно ему это позволяют, только бурчат себе под нос. Я пытаюсь не проводить никакие пошлые параллели, но не могу. 

Психиатр на приёме спрашивала, ну а как ваше настроение вообще, в последнее время? Ничего, говорю, нормально, уже получше… 

Не стала ей рассказывать, что плачу каждый день.

***

I.:

Сегодня Инстаграм услужливо напомнил, чем я делилась в сториз в эту дату, но двумя годами ранее. В посте были фотографии нескольких пустых полок — следствие всеобщей паники из-за ковида. Люди тогда бездумно скупали гречку, муку, тушёнку. Я тоже прихватила пару пачек пшена, банку фасоли и какие-то рыбные консервы. Так, на всякий случай. Охваченная тревогой вследствие абсолютной неизвестности, я совсем забыла, что не люблю и не ем ни пшенку, ни фасоль, а на рыбу у меня вообще аллергия. Спустя два года запасы все еще со мной. Нетронутые. 

Открыв заметки на телефоне, просматриваю короткий список покупок. Ассортимент молока и масла в избытке, их удалось найти без проблем и по доступным ценам, но вот гречку… 

Последние несколько дней магазин у дома меня опять встречает пустующими полками. Люди снова скупили сахар, муку и крупы по низкой цене. 

Странное дежавю.

Грустно, что спустя два года те фотографии из Инстраграма все ещё жизненны. Я могу их выставить снова и сказать, что они сделаны сегодня. Разницы все равно никто не заметит, разве что только в ценниках. Страшно, что ещё через два года те снимки из 2020 могут стать актуальными вновь.

 К полупустой полке с крупами подходит старушка и смотрит на меня.  В моих руках пачка гречки за 289,99 рублей — единственное, что осталось в наличии. Женщина тоже берет одну упаковку и вертит в руках. Пачка матовая, черная, с золотыми и красными узорами по краям, на боку значки «Premium» и «High Quality». Поджав губы, она вздыхает и кладет обратно на полку. Я понимаю ее чувства без слов. Мне тоже страшно, грустно и тревожно. 

 Тут старушка просовывает руку вглубь полки, водит ей и, к моему удивлению, вытаскивает две пачки гречки в прозрачной упаковке. Одну из них протягивает мне и с легкой улыбкой скрывается в торговом зале. 

 Пока я держу гречку в руках, — судя по ценнику, по 79 рублей, — меня накрывает волной благодарности, ведь взаимопомощь, человеколюбие и поддержка сильнее страхов.

***

M.:

Двойные галочки

Дмитрию примерно тридцать пять, он прекрасный человек, любящий муж и хороший писатель. Мы дружим почти три года, и за это время я ни разу не видела его даже на фото и не слышала его голоса. 

Как такое может быть? Очень просто. Интернет-форум писателей-фантастов. Нас сдружила веселая, безбашенная и жутко креативная тусовка, где у людей странные никнеймы и причудливые аватарки. Так случилось, что мы с Димой вышли за границы форумного общения. Переписывались, помогали друг другу с вычиткой новых рассказов, делились семейными радостями и горестями, переживали, если визави пропадал надолго, менялись фотками окружающих природных красот. Даже замахнулись на планирование совместной повести.

А потом случилось двадцать четвертое февраля. 

Причём тут вторжение? А при том, что Дима живёт в Украине. На берегу Азовского моря. Он успел отправить жену с ребенком и старенькую маму в Польшу, а сам остался. Мы продолжали переписываться, и я с ужасом замечала, как тактичный, интеллигентный, внимательный и обаятельный человек с трудом сдерживается, теряет стиль и забывает о знаках препинания. Он не говорил мне, где находится сейчас и что видит вокруг, чтобы не добавлять волнений и страха. Он даже успокаивал меня, что всё наладится, это недоразумение. Много чего писал. А неделю назад исчез из сети. Мои письма оставались с одной безжизненной галочкой в Телеграме. Семь посланий — семь одиноких отметочек, что письмо доставлено, но не прочитано. 

Мы близки настолько, насколько это возможно для взрослых, счастливых в браке людей, не знакомых лично. И если он обещал писать, то писал. Обещал давать знак, что жив-здоров, и давал. Простой смайл. Двоеточие и скобка. И можно успокоиться и ждать, когда у него появится время рассказать, что там и как. 

И если семь дней нет даже смайла — это тоже знак. Страшный знак в нынешней ситуации. 

А сегодня, на восьмой день, я обнаружила две галочки-уведомления и чуть не расплакалась. Две! Адресат просмотрел сообщение. Адресат жив. Ну и пусть не ответил. Пусть нет двоеточия и скобки. У нас в настоящее время слишком разные реальности, чтобы требовать выполненных обещаний. 

Прямо сейчас начинаю писать новое письмо. Двойные галочки в Телеграме подмигивают и обещают, что адресат обязательно его прочтёт.

***

S.:

11 марта.  Утро в Новой Москве.

Автобус остановился на светофоре. Раздался непонятный стук, и я от неожиданности захлопнул книгу. Автобус завибрировал в такт восточной музыке. «Наверное, рядом с нами стоит «шестёрка»», — подумал я и с нетерпением ожидал, когда автобус тронется, чтобы проверить свою догадку. 

Много раз видел, как готовые развалиться на ходу «Жигули», нагруженные ящиками с фруктами или стройматериалами, ползут по Калужскому шоссе. А за рулём обычно сидели жители из других стран, где русский не является общегосударственным. 

Их безлошадных собратьев я каждый день вижу в метро и в автобусе. Один из них как-то раз при виде контролёров даже позабыл те крохи русского языка, которым он когда-то владел, и его другу пришлось переводить бедолаге слова контролёров. 

Каждый раз, когда в Мамырях заходит в автобус их толпа, то я сожалею, что потратил годы, изучая английский вместо того, чтобы изучать другой язык, чтобы понимать речь моих соседей. Порой на меня накатывает волна уныния, когда рядом со мной в автобусе никто не говорит на русском языке. Словно я уехал за границу, не уезжая из страны. 

Вот загорелся «зелёный», и меня осенило — так ведь же сегодня пятница! А это означает, что для них сегодня священный день, как для христиан — воскресенье. Поэтому неудивительно, что кто-то так громко слушает свою любимую музыку.

***

E.:

Сняли квартиру с видом на Босфор и петухов. У соседских гусей вороватый вид, хлеб из магазина придется носить окольными путями. Эжен изучает инструкцию к газовой колонке. Впереди нас, как и раньше, ждет страшная неизведанность, но теперь она хотя бы отапливается. (В Стамбуле снег, а не то, что мы себе воображали).

Как заселимся, в первую очередь заштопаю шторы, а в понедельник придет уста (мастер по-ихнему), починит потолок в душе и поменяет ключи. Оливок и бибер сальчасы теперь смело можно взять по двухлитровой банке. И яичница послезавтра будет на масле, а не на воде, как в отельном номере. 

Тревоги о деньгах и документах отвлекают от новостей о бомбах и атомных станциях: это неправильно, но сейчас только так, простите.

***

S.:

В 6 часов вечера после [РКН]. Помните, был такой старый советский фильм, снятый, кстати, в 1944-м. 

В 6 часов вечера после [РКН] я налью рюмку и возьму кусочек сала на закуску. Помяну всех украинцев, погибших на этой [РКН]. Надеюсь, моих родных и друзей не будет в этом списке. Помяну нашу дружбу — моё поколение уже не отмоется от этой [РКН]. Помяну российских срочников, которых помимо их воли бросили в эту мясорубку и крутанули ручку. Помяну города, которые помню не разорёнными. Помяну каштаны на киевских улицах моей студенческой юности. Могилы моих бабушки и деда в Запорожье. Могилу отца в Днепре, на которую уже никогда не смогу приехать.

В 6 часов вечера после [РКН] я включу украинские песни и подпою те строчки, что помню с детства. Я попрошу прощения и попрощаюсь с Украиной.

***

Е.:

Сегодня было много отдыха и смеха. В конце концов: сколько можно тревожиться? Неожиданно в соляной комнате подруга озвучила: помимо тревоги есть любопытство. Любопытство к тому, что произойдет. Любопытно, когда российские войска покинут территорию Украины и остановится счетчик жертв. Любопытно, насколько глубоким будет экономическое дно, к которому мы стремимся. И темы выползают интересные: обсуждение, идти или не идти напоследок в Макдональдс и в Юникло. И что это будет? Как вообще должно выглядеть прощание с комфортной жизнью? Может, нужно выделить вечер, произнести какие-то сакральные слова, зажечь свечи или просто вложить побольше денег и молча съесть Биг Тейсти и молча простоять километровую очередь за джинсами. Интересно, что у меня всё ещё нет принципиальной позиции, а у многих она есть. И все спешат поделиться и поделить тем самым людей на два, а лучше на четыре лагеря, ведь столько нюансов. Обостряется паранойя, обостряется тревога, панические атаки уже стали в соцсетях популярнее заявлений о расстройстве пищевого поведения. Идет информационная война, разжигание истерии, а за всем этим закручиваются гайки санкций и убивают мирных и немирных людей Украины. Военные действия длятся уже больше 2 недель. Ковид-19 забыт, мы ждем и смотрим, какая компания уйдет с российского рынка следующей. Конечно, заменим, конечно, привыкнем. Но кажется, что нормально и спокойно было в 2019. А дальше началось нечто, что добавило моему веку маленького жителя планеты Земля, драмы. А драма лежит в основе многих книг. Может, как и про эпоху всемирного карантина, про эти времена снимут сериалы. Или напишут книги. А в учебниках истории как обозначат? Хочется думать о будущем, когда это закончится. Как нас научил царь Соломон, это закончится точно. И очень любопытно, как именно.

***

S.:

Сожаление, сопротивление, выбор 

11 марта 2022 года. Генпрокуратура России подала заявление в Верховный суд о блокировке Инстаграм на территории страны. Роскомнадзор пообещал заблокировать в полночь 14 марта. Есть двое суток, чтобы сохранить материалы на другие площадки. 

Первое чувство — сожаление. За последние несколько лет Инстаграм стал единственной соцсетью, где я активно вела аккаунт. Именно здесь нашла единомышленников по писательству и просто общение. Благодаря ему смогла стать публикуемым автором (на сегодняшний день мои рассказы есть в 4-х сборниках). В планах на 2022 год был пункт довести количество подписчиков хотя бы до 500. 

Второе чувство — сопротивление. На фоне новости о блокировке моя лента и сторис превратились в бесконечный призыв подписаться на другие площадки. И самыми популярными среди них стали Телеграм и/или в ВКонтакте. Соцсети, которые мне никогда не нравились…

Запасной аэродром, чтобы не потерять связь, в виде канала в Телеграм завела немного раньше. Тогда случился сбой, и приложение не работало в течение дня. Как вести его — не решила. Да и не думала, что все дойдет до блокировки.

И если с Телеграм уже смирилась, то возвращаться во ВКонтакте не хотелось. Совсем. Аудитория там совсем не моя. Куда ближе, если честно, OK.ru. Но… запасным аэродромом для большей части подписок стал именно VK. 

Так передо мной встал выбор:

*идти за ними и не потерять контакты;

*забить и вести Инстаграм как раньше (VPN никто не отменял, в Беларуси он стал очень популярным в августе 2020);

*создать аккаунт в VK и вести одновременно.

И я выбрала третий вариант. Создала там новую страницу, чтобы не чистить личный аккаунт. Так было когда-то в Инстаграм. Причем дважды начинала с нуля. Буду выкладывать посты в обеих соцсетях. 

При этом основной площадкой оставляю инстаграм. VK станет дублером, где, скорее всего, будут те же посты. А вообще время покажет.

***

T.:

Мы ходили на грудничковое плавание.

Благословенное место, 

Психотерапия чистой воды

(Вот, даже появляются силы каламбурить).

В голубой чаше плещутся осоловевшие младенцы,

Голых купидонов заворачивают в махровые полотенца,

Худенькие мальчики в колготках сосут пюрешку,

И игрушки все общие, и книжки одни на всех.

А потом мы ходили в торговый центр.

Там погашены витрины и сияет пустой простор,

И люди прохаживаются как будто для моциону.

Там кольцами змеилась очередь к банкомату,

И нелюбезный юноша огрызнулся:

Не могу напечатать фото! 

Уже неделю не работает принтер!

Неделю не работает принтер в фотоуслугах.

А потом весь ТЦ опять эвакуировали,

И очередь рассыпалась и запрудила выход.

В последнее время его каждый день эвакуируют.

Эвакуируют-эвакуируют, да не выэвакуируют.

Уже хочется как-то наконец эвакуироваться,

Но опять только зима, асфальт и подземный переход.

Кстати, о подземном переходе.

На лестнице я задела девушку.

Не нарочно, а потому что толпа.

Она брела бестолково, уткнувшись в телефон,

И я ее задела.

И услышала стук за спиной.

Наверное, это был телефон, я точно не видела,

Наверное, он упал на ступеньки,

И теперь я все думаю: а вдруг он разбился?

Ей же негде будет купить новый,

Негде и не на что.

А я толкнула, хоть и не нарочно.

Может, конечно, он и не разбился,

Может, даже и не упал.

Может, это что-то другое упало.

Игрушка, или курс валют, или чьё-то присутствие духа.

Но вдруг?

Тогда как же?

Девушка, прости. Прости!

В общем, пора мне самой на грудничковое плавание.

Чтобы кто-то надёжный держал под пузико в голубой воде,

А потом тёплый фен на лысинке и махровое полотенце.

***

N.:

11.03.2022,  и меня зовут Наталья. 

Микроистория глазами «маленького» человека.

В пьесе Патрика Зюскинда «Контрабас» описываются рассуждения «маленького» человека. Много лет назад я видела моноспектакль «Контрабас» в исполнении Константина Райкина. Глядя на героя, погружаясь в его мир, ты сопереживаешь и сочувствуешь, присоединяясь к его чувствам и ощущениям. 

Тогда я поняла, что «маленький» человек — это беспомощный человек, который привыкает к своему состоянию, теряя контроль над своей жизнью.

В период исторического слома, чтобы не ощущать себя беспомощными, не приближаться к «плинтусу», психологи советуют заняться рутиной. Перестать бесконечно пролистывать новостную ленту, тем более не рассматривать фотографии, поскольку фейков очень много.

Каким образом возможно себя отвлечь кроме рутины?

«Когда говорят пушки, музы молчат», — существует такое выражение. Я это к тому, что хорошо, когда музы не молчат. 

Тогда человек, присоединяясь к произведениям великих композиторов, писателей, художников, увеличивается, растет в своих глазах, внутри него загорается свет спасения, среди потемок начинает пробираться луч надежды. Он начинает верить в себя, держит себя в тонусе, способен чем-то помочь.  В нем просыпается творческий ресурс само- и взаимопомощи. И это уже не «маленький» человек. 

Сегодня разжигается ненависть и поднимается агрессия с обеих сторон. Уничтожается и игнорируется культура — палочка-выручалочка для «маленьких» людей. 

Нельзя отменить Чайковского, Достоевского, Гоголя, Набокова, Шевченко. У культуры нет национальности. Она носит нейтральный статус врачевания, исцеления, примирения!

Невозможно отменить культурное наследие стран. Невозможно сделать вид, что этого не было. Нельзя запретить человеку чувствовать принадлежность к той или иной национальности, к тому или иному языку или историческому наследию. 

Мы все потомки великого творческого и исторического наследия! Мы все живем на планете Земля!

«Люди! Человеки! Одумайтесь!».

***

М.:

ничего не происходит

я ничего не делаю

3 часа работы удаленно, завтрак «между делом» и снова «лицом к лицу».

Беру в руки кроссворд (с трудностями я справляться не умею): «Страна с Киевом», я вписываю УКРАИНА в клетки и плачу.

На сегодня дел больше нет. Я слоняюсь из комнаты в комнату. Вяло открываю новостные ленты в телефоне. Разрушения, потери, меры против людей из России, меры России против людей России, меры России против людей Украины. Бесконечный клубок мер. 

Легкая муть в голове и желудке. Мысли текут очень медленно. Надо что-то решать! Но сил нет. 

Надо писать текст. Но слов нет.

Текст рождается и сразу умирает. Люди умирают. Я умру. 

Мама написала, что купила мне немного инсулина прозапас. Я пытаюсь понять, на сколько его хватит. Не получается, а «поживем — увидим» уже не работает.

Мне страшно. Надо бежать. Ждать нечего. Но я жду. 16 дней. Я все еще тут, и это так ненадолго. Я все еще русская, и этого не изменить. Я ничего не делаю.

***

М.:

Я искала себе место спасения, место, чтобы спрятаться от новостей и их воздушно-капельного распространения во всех местах, где есть люди, поэтому осела в библиотеке и просидела там до вечера. В ее стенах царили гармония и покой, однако там все же ловила сеть, так что обрывки постов продолжали обстреливать оплот книголюбов. Я пыталась сфокусироваться на работе, наблюдая за пожилыми читателями, которые увлеченно листали книги по филологии, в то время как солнце нагло заглядывало в окна читального зала. Весь день я думала только о том, как здорово было бы остаться здесь навсегда — за столом под скульптурным портретом Тургенева, в окружении горшков с растениями и в густом шепоте библиотекарей. Здесь проще всего перестать чувствовать себя человеком — достаточно взять книгу и нырнуть в нее с головой. 

Мне вдруг показался интересным факт, что я теперь много слушаю Тейлор Свифт, как будто песни про любовь могут заставить меня думать о чем-то, кроме мировых событий. Я так пытаюсь напоминать себе, что еще что-то чувствую, что могу о чем-то думать — не только об упущенных возможностях и ушедших предметах быта. Странно, но как будто бы ее песни перестали быть лишь отдушиной для любовных страданий, а стали чем-то вроде напоминания: конец света не так страшен, если ты что-то чувствовал. 

Да и жизнь не такая уж грустная, если когда-то хотелось слагать прозу от сильной любви, а не по зову событий. И мне хочется верить, что, пока стоят на полках книги — мы тоже должны устоять. И продолжать их писать.

***

В.:

Сегодня была в Битце. В лесу было хорошо. Деревья защитили от пронизывающего ветра, преследовавшего в городе. И от пронизывающих мыслей.

Морозец пощипывал руки даже сквозь перчатки, но солнце было уже теплым. Набухали почки, распушались вербы, пели птицы. Я закрыла глаза, ощущая тепло на коже, прислушиваясь к перекличкам — чили-чили-чили-чили — фюить-фюить-фюить.

Впервые за последние недели мне было так хорошо, так спокойно, почти радостно. Можно было просто смотреть наверх и ни о чем не думать. Видеть ветер, и сосны, и солнечный свет.

[РКН] никуда не делась, и грядущее «благоустройство» (читай — уничтожение) леса — тоже.

Но лес принимал меня — и успокаивал. Как прежде. Как всегда.

Я хочу быть похожей на лес. Хочу быть поддержкой для тех, кто рядом. Не паникуя, не впадая в уныние (впервые начинаю понимать, почему уныние считается смертным грехом). Не жалуясь и не плача. Не думая о том, что меня саму, скорее всего, вот-вот начнут вырубать, пытать, уничтожать.

Просто быть. И делать мир чуточку лучше.

Но.

Я не уверена, что смогу вырастить в себе лес.

***

S.:

Прошлой осенью я встречалась со своим земляком. Наши отцы дружили, мы окончили одну школу и один вуз (но в разное время), он живет на севере, в далеком городе Кандалакше, я — на берегу Балтийского моря. Мы вспоминали родителей, юность, наш родной город. На прощание он подарил мне фигурку Ангела из Измайловского сада… Спасибо тебе, Вовка! Ты вернул меня в детство — уже почти не осталось тех, кто может это сделать. Прошло очень много лет, мы давным-давно не просто взрослые, нас уже можно считать старшей ясельной группой. Но мы всегда будем из Бердичева, из маленького города в далекой Житомирской области. И наши сердца — там.

***

М.:

Плачу. Уже выехала спецтехника, чтобы разрушить мой маленький домик с садиком — мой блог в Инстаграм.  Ему не суждено будет простоять трёх недель до своего двухлетия. Ещё не зная об этом и надеясь на чудо, я выложила полупрощальный рилз. В котором я раскрашиваю в розово-зеленое лист из альбома аффирмаций. «Сейчас мне хорошо просто потому, что я есть».

Да, я заблаговременно скачала резерв, и, думаю, сооружу из обломков что-то новое. Но вряд ли скоро наступит время, когда я смогу открыто писать обо всем, что меня волнует. 

Я любила свой блог, пусть и было у него всего около 250 подписчиков. Он зародился ковидной весной 2020. Поначалу я вперемешку делилась впечатлениями от книг и выкладывала заметки об английском. Изредка публиковала отрывки из своего романа. А год спустя — теперь уже почти год назад  — впервые прошла литературный марафон. И понеслось. На днях я должна получит сборник со своего теперь последнего инстаграмского марафона. 

Я плачу. И почему-то всплывает в памяти из «Последней битвы» Клайва Льюиса: «Леди правы, что плачут. Я плачу и сам. (…) Какой мир, кроме Нарнии, я знал? Не стойкостью, но великой неучтивостью было бы не оплакать её!»

***

A.:

Иногда мне кажется, что я могу ездить в метро с закрытыми глазами. Естественно, по направлениям наиболее частых моих передвижений. Почти с закрытыми глазами я ехала в аэропорт. Закрыты глаза были учебником. Отдельные слова я понимала, но смысл их совместного употребления ускользал. Формулы я просто пропускала, внутренне аргументируя тем, что все запомнить все равно невозможно.  

Удивительно, но еще в январе я задавала себе главный вопрос всех прокрастинаторов: «зачем?» — и не могла найти подходящего ответа. Однако теперь вдруг стало казаться, что понять, разобраться, сдать, в конце концов, экзамен — самая что ни на есть важная задача.  

Оказалось, что на полувзгляде я могу зарегистрироваться на рейс, а также пройти контроль. Правда, в этот раз привычный маршрут по бутикам аэропорта сократился из-за проводимого ремонта, что поначалу озадачило и без того озадаченный информацией из учебника мозг.  

Учебник я не отпускала весь полет. Так и спала с ним в обнимку, уповая на мифическое информационное поле, которое в этот момент должно было меня окутывать. Забегая вперед, скажу, подтверждения эта теория не получила. 

Добравшись в назначенное время до университета, я была готова поделиться всем тем багажом знаний по предмету, который у меня присутствовал, но больше походил, конечно, на ручную кладь. Начала я бодро. Бодро я и закончила. Однако, хоть преподаватель и был осторожен, пытаясь не нарушить моего душевного равновесия, но все-таки одним единственным простым вопросом дал понять, что хоть некоторые слова я и знаю, но их смысл для меня еще остается полнейшей загадкой. Но в этот раз, в отличие от предыдущих, я не расстроилась. Ведь, во-первых, есть что разгадывать, а во-вторых, в теперешнее время наверняка пригодятся те, кто будет работать руками, помогая разгадывать тем, кто умеет работать головой. Такие дела.

***

Т.:

Завтра ко мне приедут дети, надо приготовить что-нибудь вкусненькое… Потому отправляюсь в магазин. К тому же, просто ходить надо, но ходить без цели мне не интересно. Тем более, в одиночестве. И тут же вспоминаю Пастернака. Вот он любил ходить-гулять один по многу километров. По Переделкину, по окрестным лесам.  Много думал, из дум рождались стихи.  Я очень люблю его поэзию. Да, о стихах… 

Когда-то в юности я тоже писала стихи и даже печаталась в местной газете. Это было в самом начале 60-х прошлого века. Тогда еще невозможно было так просто увидеть книги Пастернака в магазине. А «подарили» мне его и Цветаеву две дамы. Из бывших. Одна совсем старенькая, когда-то бестужевка. Книга Пастернака у них была, стихи Цветаевой аккуратно перепечатаны на машинке. Старушки учили меня Жизни и дали почитать эти драгоценности. Я была настолько ошеломлена, что перестала писать сама, увидев свою несоразмерность поэзии. 

И пастернаковское «ходить» полюбила. 

Так вот, возвращаясь из магазина, выбираю окольные кружевные пути подлиннее и попадаю на большую детскую площадку. На ней сидит огромный деревянный медведь, выкрашенный красной краской. Вокруг красные стволы сухих деревьев, по которым умеющие могут лазить, красные скамейки с мамами. И среди всего этого бегают маленькие детишки, тоже почему-то в красных комбинезонах. И над всем этим раскинулось голубое, даже так — пронзительно голубое небо. Радостное небо, наполненное солнцем. И тишиной. И все это вместе такая радость жизни, что хочется думать — сегодняшняя [РКН] просто дурной страшный сон. Милые мои украинские друзья, а что, если всем миром крикнуть [РКН] — сгинь! Наивно? Конечно! Но как всем миром проснуться и уйти от нее скорым шагом?

***

Р.:

Я ненавижу эту кроличью нору. Ты летишь вниз, и всё, что тебе удаётся — лететь на одном уровне с привычным тебе миром — и это если удаётся. И, как ни грешно, радоваться, что этот мир летит вместе с тобой, потому что всё, что вниз не летит, мгновенно перестаёт быть действительностью.

Утром я летел вниз на метро. Оно преображается с каждым километром падения. Я стараюсь опускать глаза: сверху летят камеры, и если слишком долго в них смотреть, провода, соединяющие их, зашевелятся и оживут, а ты превратишься в камень. Я прикладываю социалку, кривую от стирки в кармане джинс, и падаю в поезд.

Я дёргаю ногами и в полёте перебираюсь к университету. Он тяжёлый, бетонный, и я боюсь, что он скоро начнёт лететь быстрей меня. Студенты говорят, что им читали лекцию про Пушкина и Холокост. И что-то про русскую элиту — они ни черта не поняли и называют это метафизикой. Мой рабочий пиджак на днях зацепился за триста второй по счёту корешок, торчащий из стены, и две цветных ленточки с лацкана остались где-то наверху. Студенты спрашивают — отвечаю. «Зато вы не сели».

Психиатр говорит, что нужно учиться парить. Я слишком быстро падаю, и скоро трение о воздух сожжёт меня. Цепляйтесь для лёгкости за это и за то. Пейте гелий. Сбросьте мешки с песком. А хотите белую лёгкую одежду? Может быть, и хочу. Но как же я буду без всего, что потеряется внизу?

Двигаюсь от больницы к Лубянке. Удивительно, что эти здания ещё не впечатало в самое дно норы — наверное, его просто нет. Странно, что я могу их видеть — неужели мы все падаем одинаково? Ускорение свободного падения для меня всё ещё загадка.

Захожу в кондитерскую. Вот уж что должно было остаться наверху. Беру капучино на овсяном. Ну ведь нет — так глубоко его не бывает. Кофе должен отступить от моих губ, как вода от губ Тантала. На такой глубине зерно должно обернуться сажей, а вода сгнить. Но я делаю глоток — и это просто кофе. Спасибо, что падаешь вместе со мной — и прости.

***

О.:

Сегодня опять удалось поспать, хотя громыхало. 

Накопившаяся усталость валит с ног.

При малейшей возможности, не важно, удобно или нет, я засыпаю. Сон поверхностный, неглубокий, но я стараюсь поспать.

Дома лазарет, родители после ковида, мама ещё и ишемический инсульт перенесла во время болезни. Оба слабые и лежат. Поэтому уход за ними круглосуточный. Отсюда и временный сон. 

Мне все говорят:

— Тебе нельзя раскисать, ты должна быть сильной. Ведь все смотрят на тебя. Твой вид — залог спокойствия у всех. 

Пробегая мимо большого зеркала, я увидела в нём постройневшую на 6 килограмм девочку. Она смотрела на меня грустными глазами. В них не было искорки, как раньше. Их подсвечивали синяки. От этого их карий цвет становится ещё темнее. Бледное, почти бескровное лицо говорит о том, что уже почти две недели эта девочка без воздуха и дневного света.

— Эй, привет, хорошая моя Яло. Ты держись, на тебя все смотрят. Ты же сильная. — Я моргаю своему отражению и бегу дальше всех спасать.

Я чувствую уже несколько дней, как моя внутренняя девочка еле сдерживается от рыданий. От крика, от страха и безысходности. От того, что почти каждый день она провожает взглядом своих соседей, которые спешат в бомбоубежище в надежде спастись. А она, эта маленькая девочка, понимает, что двух лежачих родителей ей не поднять и на руках не отнести. Ей их просто не защитить и никак не уберечь, если вдруг…

От этого больно, страшно, стыдно. Это бессилие, его осознание отнимает энергию.

***

Сегодня вышла на улицу в надежде раздобыть в аптеках успокоительное и, может, что-то из еды.

Подошли с дочкой к пешеходному переходу, светофоры не работают. Приготовились переходить, но вдруг справа этот страшный и сразу непонятный  гул. Военная техника вывернула с прилегающей улицы. Я испугалась внутри себя. Закрыла глаза. Почувствовала, что мы с дочкой одновременно дали друг другу каждая свою руку. Когда машины проехали, мы какое-то время стояли как вкопанные. Навстречу люди тоже не решались идти. Мы двинулись по переходу, и я почувствовала, что плачу. 

Прикосновение руки дочки так подействовало на меня, что моя внутренняя девочка наконец-то заплакала. Мы долго шли молча, навстречу двигались хмурые люди. Мы шли, держась за руки, и руку мою держала дочка. Было очень хорошо внутри и стало даже немного спокойно. Я поняла, что давно не испытывала эти чувства. Сердце стало наполняться теплом, оно как будто просыпалось от затянувшегося сна. По щекам текли ручьём соленые слезы. На улице мороз, идёт снег, а меня согревают мои слёзы и дочкина рука.

***

Е.:

Коллега сказала:

Мы с мужем хотели квартиру,

Копили, уже собирались

Взять ипотеку.

Теперь наши деньги — зачем?

Купить на них что?

Еды и лекарств, пока есть?

А я отвечала:

Мы с мужем хотели 

Кровать и матрас —

Кровать нашу дочка сломала —

Там прыгала много.

Матрас просто старый.

Теперь будем так.

Я осень была без работы —

Контракт не продлили

В серьезной конторе

Я почту оставила —

На сайте Навального,

Свободу политзаключенным.

Теперь вот [РКН].

Я радуюсь, чтобы не плакать —

Запасам своим:

Кофе, гречки и риса.

Еще жду зарплаты —

Забрать чтоб 

Муку, шоколад,

Прокладки и соль,

А дочери — карандаши,

Она ведь художник. 

Доставка вас ждет —

Мне пишут из пункта 

Wildberries.

Возьмите все то, 

Что потом не забыть,

Не увидеть. 

Теперь ведь [РКН].

***

N.:

Сегодня я решила быть практичной. И записалась на кунг-фу. Раз впереди хаос и нищета, значит, надо уметь защищаться от мародеров. Вспомнила, как нам в Абхазии хозяйка квартиры показывала стопку кирпичей на балконе и говорила, что этими кирпичами ее бабушка отбивалась от мародеров и таким образом спасла квартиру. 

На тренировке должно было стать лучше. Потому что от нагрузок всегда становится лучше. Но стало хуже. Все эти отжимания на кулаках на скорость. Понятно, что нужно быть сильным. Но мне казалось, что я попала в казарму. И было страшно, что скоро вся страна превратится в казарму. И из нас всех будут делать сильных и послушных солдат. И мы будем спать на железных кроватях и отжиматься на кулаках. 

Ещё один образ в копилку моих страшилок. Самая страшная картинка в этой библиотеке — фотка с какого-то митинга в поддержку. Толпа орущих мужчин с каким-то дурацким транспарантом. У них некрасивые, злые, неразвитые лица. Они что-то кричат. Видны их плохие зубы. Я смотрю на это фото и думаю: неужели это и есть Россия. С этой Россией я не имею ничего общего и очень ее боюсь. От этой России хочется уехать куда-нибудь в Австралию. Чем дальше, тем лучше. А они здесь пусть пьют свое пиво и любят своего очередного сталина. 

Но потом я вдруг отчётливо вижу противовес этой страшной картинке. Это плачущие русские женщины. Уже две недели плачущие. Разбросанные по всему миру, уехавшие и не сумевшие уехать, обнимающие детей, улыбающиеся им сквозь слезы, пытающиеся что-то делать, кому-то помогать, когда опускаются руки. В эти дни я сквозь всю боль чувствую такое восхищение, такой восторг этой могучей женской силой, силой, оплакивающей разрушение и ещё внутри разрушения уже готовой созидать. И я чувствую себя частью этой силы. И это невероятно прекрасно. Сестры мои, далёкие и близкие, знакомые и незнакомые, вы прекрасны, мы прекрасны, мы — сила жизни, которая рано или поздно победит смерть. Переможет.

***

A.:

Я живу в тихом американском пригороде, все друг друга знают. Все знают, что мы русские. На днях ко мне подошла соседка, американка, наши дети ходят в одну школу, и сказала, что она и все ее знакомые понимают, что обычные русские люди ни при чем, только политик виновен, и обняла меня. Мне стало легче. 

Люди все всё понимают. 

Главное сохранить в себе человека, не поддаваясь злу, не давая проникнуть в свой мир

***

Р.:

Ты ЗА кого?

Я родилась и всю жизнь живу в Калининграде. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы с мамой пошли в паспортный стол для оформления паспорта гражданина СССР. Строгая дама в очках на носу спросила: 

— Какую национальность писать?

— Русская, — ответила я. 

— Нельзя, — сказала дама. — Только национальность одного из родителей можно. 

Я немного подумала и решила, что у нас в семье должно быть всех поровну. Так как сестра намного раньше получила паспорт с национальностью литовка, я стала обладателем красной книжицы с таким содержанием: 

Шилюнайте Регина Романовна — белоруска. 

Так вот, отвечая на вопрос, поставленный выше, могу сказать, что:

Я — ЗА РУССКИХ, потому что живу всю жизнь на земле, которая принадлежит России, потому что я говорю, думаю по-русски и как русская. 

Я — ЗА БЕЛОРУСОВ, потому что половина моей крови белорусская и в Беларуси живут мои родственники, а девичья фамилия моей мамы Лукашенко. 

Я — ЗА ЛИТОВЦЕВ, потому что у меня есть литовское гражданство, потому что в Литве живут мои родные, потому что во мне половина литовской крови.

Я — ЗА УКРАИНЦЕВ, потому что много лет ездила на летние каникулы к своей родной тетке (по фамилии Шмалько) в г. Орджоникидзе под Днепропетровск, потому что уже более двадцати пяти лет ношу украинскую фамилию, потому что на Украине сейчас выживают близкие мне люди. 

А ещё,  Я — ЗА ИНДЕЙЦЕВ, когда читаю Купера, за АРМЯН, когда читаю Абгарян, за ФРАНЦУЗОВ, когда читаю Дюма, за СИПАЕВ, когда читаю Верна и т.д. 

Я — ЗА то, чтобы МЫ все оставались ЛЮДЬМИ в любых ситуациях, даже когда нам очень СТРАШНО и БОЛЬНО, даже тогда, когда неизвестность будущего и потери настоящего делают нас безумными.

***

Н.:

Нас толкают к границе всё сильнее, всё настойчивее. Теперь и компания мужа пришла с новостями, что проекты больше не могут работать с Россией. И командировка в другую страну на месяц больше не катит. Не хотите ли основательно релоцироваться? Для начала на годик, а там посмотрим.

Грузия уже переполнена, больше не принимает командировочных. Подозреваем, что скоро закроется и Армения. Что дальше? Если оставаться, то как продолжать работать? Всегда где-то требуются уборщицы и грузчики. А как быть, если твой рабочий инструмент — голова?

Я не удивлялась, когда и в мирное время из России уезжали блестящие художники, писатели, учёные, аналитики, программисты. Теперь мне интересно, как скоро их в России не останется совсем. Но страна не делает ничего, чтобы это как-то исправить, притормозить, удержать. Мы уедем — никто не расстроится, кроме наших близких, оставшихся здесь. Горько осознавать это.

Пытаюсь отвлечься от мысли, что мне тоже придётся удариться в бега. Ищу приятное в малом, что пока доступно. Услышала похвальный фидбек на свой рассказ на курсе. Сделала вкусные малосольные огурчики. Получила сообщение от старой подруги, с которой долго не общались.

Но потихоньку, про себя, всё-таки осмеливаюсь надеяться, что получится остаться.

***

A.:

На Кавказе я встретил почтенного старца. 

Он рассказал мне историю или притчу. Называйте как хотите.

— Однажды последний человек, покидая большую территорию размером с материк, закрыл ворота на замок. Там воцарилось спокойствие, в городах выросли деревья, в садах завелись самые прекрасные из птиц, а на полях зацвели удивительные цветы. Небо над этой землей очистилось без людей. 

— А люди? — спросил я.

— А люди за забором перегрызли друг другу глотки, — с досадой произнёс старец.

***

L.:

Знаете такой ужасно трудный возраст — двенадцать лет? Себя в таком возрасте я помню ребёнком-ребёнком, но сейчас это как будто временнОе сердце подросткового бунта. Время агрессии, обесцениваний, недопонимания. Как раз одна из таких бунтарок мне сегодня сказала: «Очень жаль ветеранов. Тех, кто на Великой Отечественной был. Представляешь, как им сейчас трудно всё это видеть?»  

«Хорошо, что не все дожили», — не знаю, кто из нас сказал это вслух.

***

Ездили с сестрой в магазин — затариваться. «Пресс-секретарь Путина Песков заявил об отсутствии условий для дефолта в России». На полках много товаров, всё как обычно. Только совсем нет сахара; грустно видеть конфетки, которых больше не будет — мелочь, а тоску наводит (куда уж больше). «Mars прекращает инвестировать в бизнес в России и импортировать/экспортировать свою продукцию». Сколько людей уже погибло там? 

Думаем, что делать с лекарствами. Что делать вообще со всем. 

«Хорошо, что бабушка не дожила до этого дня». 

Она не увидит, как уничтожают её Родину — Украину. 

И её Дом — Россию.

***

И.:

Ты  поехал смотреть машину аж за триста километров. Очень понравилась, оставил залог, через неделю её пригнали в Минск.  

Ещё раз поехал смотреть, вернулся, но уже расстроенный. 

— Что случилось? 

— Да там ключа второго нет, и сиденье надорвано — я тогда не заметил… 

— Разве дело в этом? 

— Не знаю… 

Это было в субботу. Потом воскресенье. Прошёл понедельник. Наступил вторник. 

Он сидел в кресле, широко расставив свои огромные колени, как большой ребёнок, с опущенной головой и сложив руки на груди, глядя на неизвестную мне точку в середине ковра цвета сливы. Предстояло решение, но это решение было словно экзамен, к которому ты не готов и боишься даже просто подумать о нём. 

— Ну, что? 

Он вздрогнул: 

— Не знаю, тревожно что-то… 

Это была третья машина, которую мы не купили. 22 февраля 2022 года.  Любопытная дата в смысле астрологии.  

 А спустя два дня в 9 утра — звонок. Знакомая девушка из Киева с одним чемоданом  стоит на границе. Просит прислать за ней такси. Неужели успела? 

 Марат с семьей выехал из Киева после четырёх дней. Магистрали стоят городами, писал он. Надеялся, что к утру доберётся до границы. Звали их к себе, но куда там… Его дочке  меньше двух лет. 

 А девочки мои остались.  

— Что будет, то будет, — сказала Наташа. 

— А куда нам бежать? — спросила Ира. 

— Всё будет хорошо! — убедила Лена. 

 Кто-то считает, что в этом виноваты мы — мы молчим и боимся. И почему-то я вспомнила слова Понтия Пилата: 

— Трусость — самый страшный грех. 

А ещё я вспомнила, что два года назад мне стали сниться сны о войне. 

*** 

Девушка не успела — границу закрыли, осела на Львовщине. 

Марат  добрался к утру, но его не выпустили. Вчера получил автомат. Отстоял очередь в полторы тысячи мужчин — ему не хватило. Два часа ждал машину с припасами. 

 Девочки всё так же: держат хвосты пистолетом. Уверяют: у них всё спокойно. Разве что сирены над Запорожьем.

***

M.:

Суверенный интернет наступил совсем не так, как этого ожидали. Он оказался частью великого западного исхода. Фейсбук, Инстаграм, Ватсап, ТикТок. Думаю, и Ютуб скоро отправится за ними. Пока сложно это представить. Скорее всего будем пользоваться випиэном, прокси сервером и прочими лазейками, чтобы ещё немного подышать воздухом цифровой свободы. Муж принципиально все удалил из фб и Инстаграма, поставил картинку, где буквы f складываются в свастику и написал что-то вроде: белые господа уничтожали индейцев, потом евреев, теперь русских. Он с Метой всё. Я же намереваюсь бегать на вражескую цифровую территорию до последнего, привязана я ко всем этим уютным соцсетям. 

Уже темно. Едем к моим родителям. Сто сорок километров от Москвы. Заехали по дороге в МакАвто. Купили колу, картошку фри, бургеры. Хотели взять ещё пирожок с вишней, но женский голос, который принимал у нас заказ из прямоугольной металлической коробки, грустно сказал: «Пирожков нет. Разобрали. Мы же закрываемся». 

Отъехали на стоянку. Включили песню «Гудбай Америка». Стали есть. Картошка казалась вкусной как никогда: с хрустящей корочкой, солоноватая, должно быть, от моих слез. Муж рассказал, как первый раз был в Макдональдсе на Пушкинской. У него тогда выпал из рук клубничный коктейль, и ему тут же дали новый. Он был поражён этим сервисом в самое сердце. 

 Кока-кола по прежнему оказалась противной. Но я пила. Это же последний раз… 

Гудбай, Америка, о! 

Где я не был никогда,

Прощай навсегда,

Возьми банджо, сыграй мне на прощанье…

Мне стали слишком малы

Твои тёртые джинсы,

Нас так долго учили

Любить твои запретные плоды.

Да, мир меняется. И у этих перемен вкус картошки-фри, которую ешь в последний раз. Я подумала, что надо сохранить эту упаковку на память. Но потом решила просто сфотографировать. А лучше снять на видео. Снова включила песню, начала снимать. Моя рука держит пустую красную упаковку. Мы едем. Желтая буква то появляется в свете фонарей, тянущихся вдоль трассы, то исчезает в темноте. От этого мерцания сдавливает горло. Хочется выть. Грустно. Тихо. Тоскливо. 

С первого дубля видео не получается. Я делаю второй. Выкладываю сториз в Инстаграм и Фейсбук. Подумав, ещё и в Контакт. С этим приходится повозиться. Интерфейс непривычный. В конце концов получается. 

— Можешь меня поздравить, — говорю мужу. — Я выложила свою первую сториз в Контакт.

— Поздравляю. А ты знаешь, что  нас отключили ещё и от покемонов…

***

Л.:

Сегодня я впервые пила вино из термокружки. Варя, создатель сего напитка, наверняка закидает меня тапками, мол, это кощунство. Но её крыжовник прекрасно аэрировался в -7° рядом с Троицкой вырубкой. 

Мы с подругой шли вдоль забора. Там, куда не попадает свет фонарей с тропинки, забор был исписан запрещёнными нынче лозунгами. А рядом с ними — уже побледневшие надписи «за лес», на деревьях были привязаны зелёные ленточки.

Мы давно не виделись и делились новостями: обе поругались с родителями, у обеих есть друзья или родные в Киеве, обе попрощались с карьерными планами. 

— Я ничего не закупила, эти две недели как в кошмарном сне, думаешь, плохо? 

— А у меня пачки макарон в спальне чуть ли не до потолка, приходи ко мне, если что. 

— А вы что делали 23-го вечером? Ну, там, в другой реальности? 

— Мы? Муж позвал меня смотреть салют словами «Москва горит». А ещё сыну «Хоббита» включили. 

— А мы оплатили большую программу со специалистами из Одессы. Психологическую, по решению групповых конфликтов. 

— Символичненько. 

Говорили о моей сестре, которая сейчас в Чехии. Вчера чехи продлили ей визу на тех основаниях, что её психологическое состояние не позволяет путешествовать. А русское консульство заявило: «Девушка, мы справок сейчас никаких не даем, мы были закрыты, у нас накопилась куча документов, так что это только на май, на май». 

А визу продлили на месяц. И вот они поехали с женихом в Австрию, потому что там им обещали выдать нужную бумажку. 

— А какие вещи ты с собой возьмёшь, если понадобится уезжать? Я вот не знаю, что хватать! Портреты деда? Детские игрушки? Шмотки? 

— Ну, обязательно надо брать куртки, тёплые вещи. Из еды — орехи, шоколад, сухофрукты, они калорийные и лёгкие, их не надо готовить. 

Я стою, едва могу отдышаться, подруга нервно наматывает круги около меня. 

Мы говорим о том, как раньше, до [РКН], воспитывали детей. Добрыми друг к другу, эмпатичными, учили, что все можно решить, понять, встать на место другого. 

— Думаешь, все-таки будет ядерная война? 

— Ну, если будет, это уже будет не важно. 

— Ну да, умрём все сразу, и не придётся в этом выживать.

***

T.:

Сегодня коллега сказала, что, когда ей становится страшно и тяжело, она вспоминает обо мне и думает, что если Таня как-то справляется, то и она вывезет. «Как ты справляешься, кстати?» — спрашивает. И я потерялась. Мне кажется, я потерялась давно. Практически в прошлой жизни. 20 февраля. Просто сегодня невозможно это игнорировать. Все стабилизировавшие меня долгие годы рутины покинули меня. Я не помню, когда поливать цветы и когда сделать коту укол. А в записи забываю заглядывать. Моя жизнь развалилась на четыре потока, которые я никак не могу увязать друг с другом. 

С одной стороны — вести из больницы от мужа. Плановая операция может пойти не по плану, если у тебя муковисцидоз и что-то не то с кровью. И в мою жизнь ворвались ПЦР-тесты, чтобы пустили в больницу. Дорога туда и обратно. Держать за руку. Быть спокойной. Напоминать ему: «Ты больше, чем боль, сосредоточься на ощущениях в ладошке». Чаты с тревожными родственниками. Успокоить мужа, успокоить свекровь, успокоить кота — для этого надо успокоить себя. Насобирать хороших вестей, обязательно хороших. И отчаянное в чате: «Только не читай новости». Конечно, читает. Конечно, ему становится хуже. 

С другой стороны — начало спецоперации с Украиной. Вести от друзей и коллег с той стороны. В них грохот снарядов. Вести от друзей и коллег с этой стороны. В них шум шагов на лестничной клетке, задержания, аресты. Плевки ненависти и  робкие рукопожатия поддержки. Много, очень много рекомендаций о том, как позаботиться о себе: есть, пить, спать, дышать. Они сливаются в одно гулкое: «Только живи!» А мне среди этого всего надо как-то насобирать хороших вестей. Я пронесу их из внешней жизни в больничную палату. Тайком, за пазухой, будто бы бутылку коньяка или сигареты. Только где их взять — хороших вестей? 

Какая там по счету сторона? Ах, да, кажется, я все ещё психотерапевт. И сессия за сессией: [РКН], экономический кризис, бессилие, страх, гнев. Когда-то, когда я была молодой и смелой, я хотела стать кризисным психологом. Много читала и училась про это. И поняла, что не моё — не могу столько боли и сразу. Ну как же не моё? Вот же. Всё моё. Все 20 рабочих часов в неделю. В конце сессии с украинской клиенткой плачем вместе. Сквозь страх и ненависть все еще можно быть вместе. Кажется, это единственная по-настоящему хорошая новость. 

А четвертая сторона — горе. Не успеваю прощаться с уезжающими друзьями. Не перевидать и не наобнимать их всех. Вот вчера еще писали, что остаются, а сегодня уже в Ереване. «Покажи собаке Севан, ей понравится», — пишу я. И почему-то именно сегодня кажется, что рискую не увидеть их никогда. Или очень долго. Когда ты потерялась, «очень долго» невозможно отличить от «никогда». Сегодня я была у подруги. Она — визажистка и фотографиня. Вначале мы пили кофе, а потом она рисовала мне пушистые ресницы и красивые стрелки. Час или полтора. За это время Телеграм принес на еще новостей. И робкое «уедем в течение месяца — как уезжать без денег?» сменилось на «валить, срочно валить». И вот она говорит: «Смотри, какие тени. Вот этот коралл и этот зеленый сделают твои глаза совсем золотыми, надо когда-нибудь попробовать», — а у меня стоит ком в горле, потому что нельзя плакать, когда у тебя пушистые ресницы и красивые стрелки. «Надо когда-нибудь попробовать», — столько надежды в этом, но никаких хороших новостей. «Обязательно попробуем», — и зачем я вру?

Я потерялась. Запуталась в этих четырех историях. В их хронологии. В их сюжете.

***

A.:

Я все время забываю про дни рождения. 

То есть не забываю сам факт, а все время опаздываю с поздравлениями. Могу даже на месяц позже поздравить — с кучей извинений и расшаркиваний, но… Неприятно получается.

Неделю назад ждала автобус, проверяла новости, как внезапно фейсбук обновился и стал показывать новые посты. Я листала, он вздыхал, я листала, он вздыхал и вдруг выдал напоминание о дне рождения подруги. О! 

Тут я нажала на какую-то кнопочку, и выехал список будущих дней рождения… Я каким-то непостижимым образом вспомнила, как делать скриншоты, и начала скриншотить — март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, ма… Уф! Все они — далекие и близкие, родные и шапочнознакомые, русские и нерусские — все они теперь аккуратно спрятаны в моем телефоне.  

Я вас найду! Я вам скажу! Я теперь никак не забуду и не пропущу! 

Я протягиваю руку в пространство, и за нее кто-то хватается. Это не просто дань вежливости, а почти физическое ощущение, что на том конце кто-то отвечает на твое рукопожатие. Что нас не разделили, как не старались. 

Пишу.

Последнюю неделю пишу всем — подруге, которая уехала, и тем, которые остались, друзьям за океаном и друзьям по ту сторону, маме, сестре и коллегам… Спешу почувствовать, что с той стороны слова протягивается ответная рука.  

Писать легче, чем звонить — даже если ты плачешь, слова все равно понятны. Не всегда хватает букв, чтобы высказать, но на той стороне почему-то понимают даже пробелы. 

И кашель не мешает.

***

А.:

Сегодня купили невозвратные билеты из Москвы в Самару на конец апреля. Теперь уже точно: отступать некуда. Пора начинать потихоньку готовиться к переезду. Раздать лишние книги, ненужную посуду, отправить одежду на благотворительность. Раньше можно было сдавать вещи в H&M, и я искренне думала, что это единственное преимущество данного магазина.

Совсем не так я рассчитывала уезжать из Москвы. Конечно, я не из тех, кто считает это каким-то откатом назад или проигрышем. Дескать, не покорила столицу. Сейчас покорить (и покарать) Москву могут разве что люди в форме. И всё равно, как там пела Земфира (хотела написать Z, но буква теперь дискредитирована)? «До свиданья, мой любимый город, я почти попала в хроники твои».

Я действительно полюбила Москву за эти три (или четыре?) года. Казалось бы, срок небольшой, и я даже ни разу не работала с московскими заказчиками, не устраивалась в офисы за 100К. Моя Москва — это позднее утро, кофе за 60 рублей, прогулка вокруг Новодевичьего. Причем тут всегда есть выбор: кофе можно брать и в «Cofix», и в «OnePrise» (рыночная экономика, здоровая конкуренция, все дела). А ещё, если настроение хорошее, то гулять можно по Новодевичьему монастырю, а если печальное — по Новодевичьему кладбищу.

В Москве мы умудрялись прожить на те же деньги, что и в Самаре, но мы были тут так счастливы. «Нам с тобой так мало надо для двоих». Мы завели (ну как завели, она завелась сама) первую кошку, сходили на литературные вечера почти всех любимых современных поэтов. Попробовали авокадо, в конце концов! Ну и сколько же классных людей мы тут повстречали.

Прощальную вечеринку назначили на середину апреля — в Мишин день рождения. В подарок — воспоминания им о нас и нам о них. Таких разных, таких талантливых, таких мечтающих о лучшей жизни. Теперь помечтаем в разных городах. Наверное, будем устраивать видеозвонки. Если останется, где. Впрочем, в дружбу на расстоянии я не верю ещё с тех времён, когда переписываться можно было только на форумах.

***

В.:

Родственники кричат в телефонную трубку, бросаются фразами «Да куда ты смотришь?! А как же твой прадед? Ты ведь писала о нём сочинения в школе!».

Сказали, что больше мне не позвонят.

Я сказала «До свидания».

А лучше бы ничего не говорила, правда. И не отвечала на звонок.

После разговора внутри только протяжное слово «бред» и нелепая благодарность за то, что кричат на меня дальние родственники, не родители.

Если бы родители, я бы сломалась. Окончательно.

Моя микроистория пишется на разрыв, навзрыд.

В тишине, после того, как со словами «И ты нам больше не звони» бросаются трубки.

В громыхающей тоске «Чтобы не теряться, вот ссылки на мои остальные соцсети».

Чтобы не теряться.

Чтобы не теряться, нам нужно для начала перестать кричать друг на друга.

Но мы не перестаём.

И теряемся. Теряемся. Теряем.

Что мне осталось?

Пойти и купить по вечерней скидке две ромовые бабы и пирожное.

Спуститься вниз и пройти мимо финских чипсов по акции (тотальная распродажа).

Вернуться к тяжёлым мыслям о том, что у меня нет высшего образования, нет работы, нет возможности (финансово) помочь своей семье.

Что мне осталось?

Я пишу эти слова в заметках телефона. Я осознаю их тотальную бессмысленность.

Но продолжаю верить, что понимаю, что такое добро, а что такое зло.

Это всё, что мне осталось.

Сейчас.

***

I.:

Тбилисский таксист демонстрирует 10-килограммовый мешок риса в багажнике и три упаковки туалетной бумаги по 16 рулонов в каждой — у нас тоже кризис, говорит.

«Я своим детям обоим — им двадцать один и пятнадцать лет — с младенчества рассказываю, что в России хорошие люди, брат, — говорит другой тбилисский таксист. — Надо понимать, брат, где люди, и где вот это. Верите мне? Ну вот. А они не верят».

«Сомневаюсь, что вас кто-то к себе пустит, вы же из России», — говорит какой-то риелтор.

«Я всё понимаю,  — говорит Ия, хозяйка квартиры. — Я сама историк, у меня бабушка из Беларуси, у меня прадедушка на Урале жил, но…»

Продавщица крошечного магазина вместе со сдачей выдаёт двухминутный монолог о происходящем в мире.

Пьяный дяденька на улице бежит к нам через дорогу и скороговоркой выдаёт свою биографию — сам одессит, отец из Томска — люди ни при чем, политика у вас грязная. 

Какие-то парни с ходу начинают про «вашего президента», потом жмут руки. 

«Мне сейчас надо кое-что у вас спросить, — говорит хозяин гостиницы. Его зовут Резо. Резо громкий, большой — наверное, метра два, — широко машет руками, занимает всё пространство и как будто немножко светится: и седина, и глаза, и кожа. В последние четыре дня, состоящие в основном из автобусов, такси и комнат, каждые пять минут кто-то хочет что-то нам сказать или кое-что у нас спросить. Вот и Резо тоже. Я внутренне сжимаюсь каждый раз и думаю, где бы найти слова и донести их все, не расплескать по пути. 

«Кое-что важное, — говорит Резо. — Вы любите вино? У нас на минус первом этаже домашняя винодельня, я вас вечером угощу». «И ещё, — говорит Резо. — Вы любите собак? У нас живёт щенок. Вот такой! — Резо отмеряет от пола метра полтора. — Грузинская овчарка. Очень добрый. Мне надо вас познакомить».

***

П.:

Спасают животные. 

На десятый день того, что нельзя называть, мы притащили в дом кроликов, семь штук, и сделали им прививки. От геморрагической лихорадки и чего-то еще. Муж колол не глядя, как будто орудовал в условиях полевого госпиталя — либо пан, либо пропал. Кошка гладила крольчат лапкой. А сегодня одного, из младшего помета, бело-серого, в пятнах, мы лечили от конъюнктивита. Я промыла ему глаз настоем ромашки. Крольчонок заснул у мужа на животе, возможно, от ужаса. Я посадила его в коробку из-под детских кроссовок, пока будет сохнуть мордочка, на улице минус. Дала морковку. Накрыла от кошки шарфом — он слишком маленький для ее интересующихся лап. Кролик был безучастен. Бей, замри или беги. Он замер. Как все мы сейчас. Когда мы вернули его к матери, та обнюхала его настороженно. От малыша пахло аптечной ромашкой. Но приняла.

Я думаю о том, что мы сами уже никогда не будем прежними. Даже если по волшебству наш мир станет прежним однажды.

Сможем ли мы принять себя такими — изменившимися? Пахнущими электрическим дымом (информационной) войны… 

Подруга, у которой уже куплен билет на апрельский самолет, просит принять в наш дом ее мышку. 

Подруга занимается диджитал, не держит животных, мышь попалась в мышеловку в квартире. «Она вышла в первый день, 24-го. Мне кажется, она принесла [РКН]. Может, я ее выпущу, и тогда все остановится?» — говорит подруга. «Сдай в зоопарк», — советую я. Подруга живет как раз напротив. «А так можно? Сдать и чтобы ее не убили?» Я не могу дать гарантий. Гарантий больше нет. Я бы остереглась. Особенно людей. Пока мы разговариваем и подруга поит мышку из шприца, к ней из кухонной щели выходит еще одна. Как будто за помощью. «Двух возьмешь? Не убьешь?»

Можем ли мы отвечать теперь хотя бы за себя?

Другая девочка, которая любит животных, что неделю назад постила в сториз современную свастику, приходит ко мне в личку в слезах: «Ты была права!» И показывает объявление в группе собачников: восемь щенков маламута голодают в Харькове, заводчики отдают малышей бесплатно.

Мы давно думаем о собаке, я не против to adopt а pet, взять из приюта, тут хороший шанс — щенок и благое дело. Я полчаса читаю про особенности породы: характер, воспитание, кормежка… Вот муж проснется, и мы возьмем щенка. 

Когда муж просыпается, я понимаю, что харьковского маламута невозможно взять мне, при всем благородном порыве — я в Москве, и я русская. На месте заводчиков я бы тоже не рисковала. 

Что-то происходит с моей головой. Полчаса гуглить породу харьковского маламута… 

Я прохожу тест на магическое мышление. 

Оно же — шизотипия.

Так, по учебе прислали. 

Мне кажется, что я всегда верила во все и даже больше, а сейчас — верю сверхмерно.

Мой результат оказывается чуть ниже среднего в популяции. 10 из 30. Норма — до 20. Я, выходит, трезва. Даже сейчас. То, что я молюсь Мадонне с обложки, слушаю, как дятел стучит по мне, как колокол Джона Донна стучит по каждому, и вплетаю в свой нарратив войны все живое и фанатично одушевляемое, включая 13 кроликов и крольчат, — это не патология, даже не подступы к ней… 

Но если мое мышление не магическое, а мышление большинства — тем более (либо — это мышление черных магов), то как, черт подери, мы разрушим башню Саурона?

…Мои ладони пахнут аптечной ромашкой. 

Я зарываюсь в них, как в летний луг.

Сегодня видеть, что где-то за горизонтом спецоперации есть летний луг, верить в это — уже магия. Уже усилие мага. 

Я хочу, чтобы на этом лугу было много-много живого.

И пусть кролики обрывают цветы.

***

K.:

— Доктор, здравствуйте, у меня тут такое…

— Вижу-вижу, голубчик, весь бледный, трясётесь, синяки под глазами, морщины на лбу, новости читали всё-таки?

— Каюсь, читал.

— Я же вам говорил — никаких новостей, только мемы с котами, как же я буду вас лечить, если вы не придерживаетесь рекомендаций!

— Это не всё, доктор. Ещё я спорил с мамой про политику…

— Да за какие грехи вы мне достались пациентом!

— Но, понимаете, она же уверена, что это во благо, вот я и шлю ей новости Новой газеты и Медузы, может, одумается.

— Так, записываю, если не послушаетесь, то уже не знаю, что с вами делать. Доза мемов с котами — не менее двух часов в день. Если не поможет, добавить ещё два часа хихиканья над анекдотами категории Б. Общение с мамой — исключительно на нейтральные темы, то есть, погоду можете обсудить, больше ничего. 

— У меня ещё соседка сверху, она новости смотрит на максимальной громкости, а я всё слышу.

— Боритесь, голубчик, включите ей эфир Шульман на максимальную громкость.

— А может, вы мне пропишите что-нибудь?

— Ну, из успокоительных у нас остались валерьянка да пустырник, вот их и попейте. И по возможности почитайте об эмиграции. ВПН не забудьте установить, в Макдональдсе напоследок бигтейсти закажите.

— Но как быть с чувством вины? Я же ничего не могу — ни на улицу выйти, ни в сторис «х*й в*йне» запостить, ни маму переубедить.

— Хотел бы я найти человека, который знает ответ на это. У вас кот есть? Вот, погладьте, это успокаивает, я сам только так и спасаюсь.

***

V.:

Закрывают Инстаграм. У меня нет аккаунта в Инстаграм. Есть у моего кота. Я вела его от имени кота.

Год назад кот заболел. Оказалось — смертельной болезнью. Оказалось — нет, больше не смертельной. Наука нашла лекарство. Просто лечение очень дорогое.

Я потратила все сбережения на препарат. А когда деньги кончились, открыла аккаунт в Инстаграм. Там много таких,  как мы.

Я не верила, что удастся собрать. Но стали приходить деньги. От людей из разных стран. Кто-то присылал сто рублей, кто-то десять долларов. На сбер, на РayРal.

Казалось бы, глупость какая — кот.

А кот выжил. Стал большим и важным. Шестнадцать дней назад он проснулся раньше обычного, все ходил по комнате кругами. Есть не просил, только тихонько матерился себе под нос.

А теперь часто приходит, сидит рядом. Раньше не приходил, а теперь приходит. А когда сплю, иногда ложится на грудь.

А я все думаю — сколько их осталось там таких, в Инстаграме? Маленьких и больших, породистых и дворовых. Кто им теперь поможет?

***

Ф.:

Повседневный шпионский роман обретает новые грани и становится культовой книгой о советском разведчике. Скорее, «Щит и меч», чем «Семнадцать мгновений…» — авантюрный сюжет, написанный угловатым сухим языком алгебраической формулы. Давай мы с тобой рассудим логически, Генрих, как называются люди, которые уничтожают других людей.

На вторую неделю войны информационной я в собственном доме ощущаю себя как на миссии по вербовке местных на вражеской территории.

Мысленная аналогия ужасна, но и события от нормы далеки.

Стоит уйти на полдня, как в борьбу вступает телевизор, и после вербовку приходится начинать заново. Их много по ту сторону экрана — безликих Других. Они каждый день придумывают новые абсурдные версии, снимают новые пропагандистские ролики, находят новых виноватых.

А мои сторонники от меня далеко. Большую их часть я даже не знаю лично. Знаю, что у нас одно дело.

Ладно, какой там уже шпионский — любой старый фильм-сказка для детей. Цветная плёнка, чёрно-белая моральная парадигма. Юные зрители наглядно видят, кто с умным благородным лицом идёт к высокой цели и какие образины в сложном гриме — Другие, чуждые, с недобрыми намерениями, — возникают на пути героев. Кажется, в жизни так не бывает. Бывает.

Под знамёнами условных, эпических -хороших-, на чьей стороне правда и совесть, ты всегда будешь жёстко ограничен в методах — и принуждён постоянно оправдываться, декларировать и разоблачать.

И я всё это делаю, раз за разом: оправдываюсь, декларирую, разоблачаю, оперативно гуглю, выстраиваю логические цепочки, зачитываю вслух, показываю материалы. Понемногу начинаю ориентироваться во внешнеполитических конфликтах Восточной Европы после развала Союза. Узнаю, что такое Гагаузия (автономная область имени одного этноса в Молдове, которая едва не отделилась в острую фазу конфликта Молдовы и Приднестровья). Сверяюсь с украинским законодательством, чтобы узнать, прости господи, легализованы ли там спорные моменты и процессы, о которых с апломбом объявили мои невидимые противники из телебашни.

Мне всё время кажется, что мы — победим, если хоть в чём-то победит каждый из нас. Мы все знаем, что такое проиграть на площади — когда вас меньше и вы безоружны. В споре — особенно в виртуальной реальности, против числа ботов, сравнимого с DDoS-атакой. В борьбе за собственное право голоса, примеров отвратительно много. Но вот в этом одном, единственном только моём сражении клятой диванной инфовойны я не могу, не имею ни малейшего права проиграть.

***

A.:

Микроистория этого дня — преподавательские будни. 

Мне 25 лет, я преподаю английский в одном из московских технических вузов. 

В эту пятницу я проводил финальный экзамен для своей первой учебной группы. Это студенты, которые получают дополнительную квалификацию переводчика в профессиональной сфере. Я занимался с ними два года. Мы шли по учебнику SpeakOut от Intermediate Advanced. Конечно, их уровень остается ближе к Upper-Intermediate, но у большинства теперь снят зажим в говорении, что я считаю достаточным достижением. 

Я не самый лучший преподаватель. Я давно планировал получить квалификацию CELTA, но теперь снова эти планы отодвинулись. Я получил эту работу по знакомству. Объявление в чат группы кинула моя однокурсница с филфака. К тому моменту я проучился в магистратуре филфака меньше полугода и успел усвоить, что мой английский ужасен. С ужасным английским я успел поработать переводчиком для делегаций и официальных встреч, но о филфаковской недосягаемой чистоте можно было только мечтать. 

Поэтому я, конечно, волновался перед собеседованием. На собеседование я пошел с одногруппником с таким же варварским и дикорастущим английским, как у меня.

Собеседования на английском не было. Глава кафедры, как атаман казаков, пообещала нам богатые дары на новых берегах, а её зам, добрейшая Наталия Владимировна, снабдила методичками и английскими учебниками. Так началось путешествие длиной уже в два года. 

На экзамене я проверял умение студентов разговаривать на различные повседневные темы в формате свободной речи, перевод текстов с русского на английский и с английского на русский, последовательный перевод в обе стороны предложений без подготовки. Почти все получили отличные отметки. Я надеюсь, что даже если не был безупречно подготовлен в методическом плане, я все же дал своим студентам веру в собственные силы и основу для роста. Наверное, когда студенты, пусть и в рамках экзамена по английскому, могут честно рассказать про свои тревоги, мечты, радости от сдачи других экзаменов — это уже хороший знак для учителя.

***

A.:

Мама постоянно спрашивала меня, что ей делать, чтобы не нервничать. Что пить и что есть? Я не находилась с ответом, а потом всегда что-то выдумывала, делала это улыбаясь, чтобы она не видела, что мне тоже страшно. Я теряла ее, такую сильную и могучую, такую ответственную и надежную. Мне казалось, она знает все, она может все. Даже перенести труп француженки  на другой этаж. Как она, бесстрашная, пошла к соседке и попросила о помощи, и как они, две простые женщины в домашней одежде, взяли и понесли. Никто не видел, ничего не случилось. Какая ты опора, какая власть. Сейчас ты будто маленькая, я тебя обнимаю по-взрослому, хочу чтобы тебе было спокойно, я хочу все тебе отдать, но чтобы ты стала прежней. Ничего не выходит, только все больше я злюсь про себя и ненавижу тебя. Как ты могла так разрушиться? Потерять наши документы на квартиру. Улыбаюсь. Мне не весело. Мерзко, и меня переполняет ненависть и блевотина, которая подступает. И зачем я заходила есть в эту «узбечку», этот курдючный жир, этот баран, прилипший мне к языку. Зира с запахом пота старейшины из аула. Ты давно не готовишь мне соте из баклажанов. Ненавижу, как их называют на Кубани — «синенькие». Сами вы синенькие, и меленькие, и жалкенькие. Ненавижу эту бесцеремонность и беспредельный задор. Я давно не выезжала из Москвы, я прикована к тебе, что ещё ты сможешь придумать, что ещё сделаешь. Иду убирать за кошкой в туалет. Прошу перестать закапывать, мне неудобно и некомфортно, но этот процесс надо скорее завершить. Не хочу, чтобы этот запах заякорился у меня с тобой. Раньше ты пахла мускусом и розой. Но потом стала заходить в магазин «Новая заря» у метро. Почему ты стала покупать «Красную Москву»? Этот запах напоминает тебе молодость, так пахла моя учительница, воздух в конце весны? Я возвращаюсь в комнату, ты увлечённо смотришь телевизор. Меня это, конечно, бесит. Меня все бесит в этом старом доме. Я благожелательно спрашиваю: «А что, Петросян ещё живой?»

---

ДЕНЬ ПЯТЫЙ →