← ДЕНЬ ПЯТЫЙ
S.:
Как ты, жаным?
Вчера встречались с подругами в кафе. Говорили об общей подруге, у нее убили сына в алматинском январе. Мальчик был добрый и светлый, часто обнимал нашу подругу и называл ее «мамочка».
Одна из нас предложила пригласить подругу на «конил шай». Так у казахов называется традиция приглашать, чтобы поднять настроение после недавней потери.
Конил — это настроение, шай — это чай. «Чай для поднятия настроения» на самом деле может быть не совсем чаем, а обедом или ужином с горячим, салатами и закусками. И с вином.
Друзья или родственники за столом могут шутить, они не говорят о потере, стараются не напоминать о ней, если сам потерявший не захочет вспомнить маму, папу, сына или дочь, ушедших в «лучший» мир. Если он есть, то зачем мы здесь, думаю я.
Недавно говорила с парнем, он спросил — отгадайте, кто я, ни за что не догадаетесь. Я знала, что парень врач, а какой специализацией врача можно удивить или напугать? Я ответила — патологоанатом. Парень удивленно кивнул:
— Да. Я патологоанатом, и вы не представляете, как спокойно в морге. Там нет страстей и радостей тоже нет, только спокойствие.
Наша подруга сейчас никуда не выходит, мы не знаем, как и о чем можно сейчас с ней говорить. На вопрос «как ты, жаным?», она написала в WhatsApp:
«Тяжело жить».
Потом добавила:
«Из жизни ушла жизнь».
Мы пригласили подругу в кафе в центре Алматы. Там мы не раз сидели до января 2022, пили вино, обсуждали новинки в кино и в театре. Учебу детей и другие радости. Подруга помнит, что в этом кафе было хорошо, уютно. Там были пирожные и мороженое, там ее сын был жив.
* «Жаным» — у казахов обращение к любимым и родным. От слова «жан» — душа. Моя душа. Мой родной. Я не знаю, какие слова могут облегчить боль друзей, родственников, соседей, знакомых и совсем незнакомых людей, потерявших близких. Я осторожно подбираю слова, чтобы нечаянно не ранить, когда говорю с теми, кто переживает и пережил [РКН].
***
В.:
Самурайка
Сегодня получилось нырнуть в другую реальность, где не нужно думать, надолго ли хватит денег, как искать другую работу и что приготовить на ужин. В бассейне все дорожки были заняты маленькими детишками, кроме одной. 45 минут без перерыва я плыла туда-сюда, задерживала дыхание, выдыхала в воду, двигала лопатками, старалась не задеть другие тела, уворачивалась от брызг, протирала очки, работала бедрами. Делала то, что никак не связано с привычными делами, это помогает не думать, и это очень ценно. Мне стало спокойнее. По дороге домой я немного плыла, я ни о чем печальном не думала. Детишки тоже выносят в другую реальность. О боже, они там постоянно захлебываются хлорированной водой, но все равно плывут, у них есть задача, они здесь и сейчас. Покорно ныряют щучкой с трамплина в колечко, которое держит для них толстая громогласная тренерша — будто маленькие дельфины. Я знаю, надо просто делать свое дело. Но иногда у меня появляются силы, чтобы делать что-то сверх того — жить так, будто я свободный творческий человек. Когда-то этой внутренней игривой свободы было больше, и вроде бы это обычный процесс — мы стареем, бросаем юношеские бесполезные занятия, потому что кредит, дети, ужин, ковид, [РКН]… Мне нравится процесс письма — порой приходишь к каким-то неожиданным идеям, важным для тебя самой. Вот прямо сейчас я подумала, что надо бы почитать про самураев. Попытаться встать на путь самурая. Интересно, почему нет слова «самурайка»? Разве это чисто мужской путь? Хочу в этом разобраться. В такие времена, если чего-то вдруг хочется нового, надо бежать и делать, ведь желания притупляются, ведь так сложно понять свои истинные потребности. Я (наверное) хочу стать самурайкой.
***
Л.:
Восемнадцатый день [РКН]… За окном солнышко, на душе мрак. По разбитой дороге идёт, прихрамывая, молодой мужчина, внук нашей соседки. Он привёз вчера свою жену и трехмесячного ребёнка из Полтавы. Соседка, которой в этом году исполнится восемьдесят лет, сухонькая, подвижная старушка. В комнатах её дома развешаны большие картины, написанные масляными красками и нарисованные цветными карандашами — её копии с открыток. Вместо клюки она пользуется скандинавскими палками. Дома у неё планшет. Она часто разговаривает по вайберу со своей дочерью, работающей в Испании, сыном, который живёт на Урале и вторым внуком. Дочь приезжала из Испании перед рождением правнучки нашей соседки. Тогда все очень переживали из-за ковида.
А потом началась [РКН]. Наша соседка приходила к нам в слезах, мы отпаивали её валерьянкой. Ночами не спала. Устроила себе в погребе бомбоубежище, день и ночь слушала военные новости, потом, торопясь и путая слова, пересказывала их нам, переживая о родных,
— Ой, диты мои, сонечки, — плакала она.
***
X.:
Синхронность и резонанс
У меня примитивная жизнь обывателя провинции. Кажется, что я еще не в полной мере ощутила последствия происходящей катастрофы. Я не живу в зоне боевых действий. Сейчас мое существование состоит из чтения новостной ленты и бытовой суеты. Ну еще немного семьи и работы. Неприглядно, но честно. Я никак не могу понять, что лучше: делать или остановиться?
С одной стороны, щемящий душу страх и чувство беспомощности заставляют бороться с ними при помощи энтропийной деятельности. Встаешь в очереди в магазинах, возле банкоматов, покупаешь, как в последний раз. Смотрю на себя в этом и вспоминаю историю, которую рассказывала в 7 классе учительница физики Нэлли Николаевна по теме «Резонанс».
Рота шла синхронно нога в ногу по мосту, как вдруг он начал под ними распадаться. С тех пор солдатам запрещено маршировать на навесных конструкциях. (Надеюсь, этот случай не очередной фейк).
Устраивая резонанс, можно разрушить под собой опору. Возможно, стоит не действовать одинаково со всеми, а притормозить.
***
D.:
Сосиска в тесте пахнет жутко вкусно. Жареным тестом и внезапным праздником — Машина мама забрала нас из садика и купила по бумажному стаканчику с сосиской внутри. На ощупь он шершавый, пропитанный маслом, и внезапно вдруг — мой! Почти у самого рта окатывает холодным душем — нельзя — и я протягиваю стаканчик обратно Машиной маме.
— У нас же денежек нет.
Под «нами» я имею в виду и Машину маму, и воспитательницу в садике, и, конечно, маму свою, которая пытается быть со мной честной:
— Мама, а что такое инфляция?
— Ну вот у тебя есть 15 рублей, и ты можешь купить мороженое, а завтра уже не сможешь, не хватит.
— Как? А с этим можно что-то сделать?
Сделать с этим иногда уже ничего нельзя, как и со многим другим. Но что действительно можно — быть добрым, честным, в общем, быть человечным на весь свой сердечный радиус. И может быть, когда-нибудь этот наш общий радиус станет радиусом мира.
А та сосиска в тесте была самой вкусной, что я пробовала, может, потому, что пока я её ела, Машина мама тихонько гладила меня по голове.
***
М.:
Хотела сегодня про весну и свободу. Не зря же впервые за два дня вырвалась из дома. Но.
Репортаж Елены Костюченко меня догнал.
***
Когда я была маленькой и совсем глупой, я представляла: начнётся Третья мировая, запишусь добровольцем на фронт, и вот тогда… А дальше мне рисовалась череда моих славных подвигов.
Вот такой искаженный эффект дали рассказы о Великой Отечественной, американские фильмы о супергероях и детская уверенность в собственном бессмертии.
Осознание, что [РКН] — это ужас, пришло позже. Наверное, классе в шестом, когда я читала «Ночевала тучка золотая» Приставкина. От ужаса тошнило, строчки плыли перед глазами. Может, поэтому сейчас я очень смутно помню сюжет. Книга до сих пор стоит в почётном первом ряду стеллажа. Но открывать ее снова — нет, нет и нет.
Когда я думаю, что люди в этом живут…
***
O.:
Морковные котлеты
Вчера съездила в библиотеку, буду спасаться книгами. Видела где-то такую фразу: «Книги — это реки, наполняющие жизнь». Красиво и просто сказано, а как правдиво. В книгах я всегда находила прибежище и понимание, которых частенько не было вовне. Многие вещи меня настораживали ещё в детстве, хотя никто вокруг не подавал виду.
Я ходила в садик всего полгода, пока мы с родителями жили на съёмной квартире. В ту пору я обожала спать на животике и по-другому не засыпала. Так вот, была у нас в садике одна воспитательница, как сейчас её помню — тёмные волосы, стрижка под мальчика, очки и вечно недовольное лицо. Ходила, фыркала на всех, а во время тихого часа любителей поспать на животе будила и переворачивала на бок. Я не знаю зачем. Для меня это до сих пор остаётся загадкой. Кто-то пытается раскрыть тайну чёрной дыры или познать океан, а я пытаюсь разгадать загадку одной души, имени которой не сохранилось в памяти. В тихий час я упорно продолжала ложиться на живот несмотря ни на что.
Эта же воспитательница вмешалась однажды в наши детские рассуждения о динозаврах и сказала, что их не существовало. Нет, вы представляете, динозавров не существовало! Я тогда очень возмущалась, остальные притихли.
Расскажу ещё про морковные котлеты. Кормили в саду странно, да и я, привыкшая к маминой еде, браковала почти все детсадовские яства. В топе ненавистных продуктов лидировали молоко после селёдки с пюре и морковные котлеты. В тот день оранжевые враги выдались особенно противными. Мои друзья по несчастью уже давно съели свои порции и убежали радостные домой. Я осталась одна. Правило «пока не съешь, из-за стола не выйдешь» работало в саду без перебоев. Я расковыривала котлеты и размазывала по тарелке, но меньше их не становилось. Не знаю, сколько бы я продержалась, но пришёл папа и спас меня. Спас от котлет, спас от дурацких правил. Сейчас папа, конечно же, не придёт и не спасёт меня. Он словно встал на сторону воспитательницы и вместе с ней заставляет меня есть ненавистные котлеты, но от этого он не перестаёт быть любимым папой. Может, он запутался или как лучше хочет, чтобы я голодной не осталась.
Да, детсадовские реалии давно в прошлом, и то, что происходит сейчас, однажды тоже пройдёт. Но я знаю, что маленькая девочка, противница морковных котлет и защитница динозавров, будет жить во мне всегда, и мне как никогда важно не потерять её.
***
D.:
Воскресенье.
Похмелье. Как и следовало ожидать. Тревога, перепады настроения, чувство то ли стыда, то ли вины. Маета. Смятение. Скорей бы этот день прошёл уже, что ли. Смять его и выбросить. Начать новый, чистый. Без бухла и сигарет. Разлинованный, аккуратно разделённый на получасовые порции. Какой молодец, так сразу и веселей, и как-то смысла больше, и силы переполняют, так переполняют, что в какой-то момент их даже становится чересчур много. И уже начинает немного подташнивать от всей этой порядочности, упорядоченности, распорядка. И вот ты уже опять опираешься локтями о липкую барную стойку, уговариваешь бармена выпить и объявляешь всем вокруг, что «Воспоминание об убийстве» очень крутой фильм. И опять то ли стыдно, то ли виноват перед кем-то, и тревожно, и скорей бы этот день уже закончился.
***
A.:
Когда мне было шесть, мы с семьей ездили на юг. Три дня в убитых жигулях; я спала на полочке за задним сиденьем, на самом сиденье лежал старший брат. В пути разгадывала кроссворды и ощущала себя самым счастливым ребенком на свете.
Так и росла, ребенок двух водителей. Делала вид, что сплю, чтобы не вынесли из машины, когда приезжали домой. Всегда просилась покататься — просто так. В конце девятого класса рванула с мамой в Северодвинск — нужно было отвезти деталь на завод. Деталь влезла в багажник синего маминого «Енотика». И как «Енотик» появился, тоже помню — въехал в деревенские ворота вместо прошлой прокуренной семерки. Мне он казался чудом.
Помню, как гордилась мама удобными подстаканниками и автоматической коробкой передач. Папа качал головой — и шел работать. На КАМАЗе. Он был большой, красный, потрепанный, насквозь пропахший бензином. В десятом классе напрашивалась на ночные смены, возили стройматериалы — по восемь раз по одной дороге за ночь. Днем папа возил документы, уже на легковушке, и я ездила с ним тоже.
Так и пронесла любовь к машинам через всю жизнь. Были и длинные перегоны до Северодвинска и Мурманска, и автобус от Сочи до Крыма, и ночные рейсы между двумя столицами. Был автостоп, которого не боялась: с детства научили, что дальнобойщики — хорошие ребята. Так и оказалось.
Машина — дом и мир, где прячешься от всего, и есть только ты, музыка и дорога. Изредка — завернутые с собой бутерброды и чай из термоса. Придорожные кафе и бабушки с пирожками. Сейчас двенадцатый час пути, и трасса М-10 вымывает из меня остатки тоски и страданий. Конечно, много еще тревоги и боли, но дышится легче, поется хорошо. Всем нужно выныривать, чтобы не задохнуться. Я делаю это так.
***
A.:
Велосипед. Небо за окном того же цвета, что и гиацинт на подоконнике. Так вот отчего с утра раскалывается голова. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Пора начинать семинар. Добиваем со студентами сценарий мультсериала для иностранцев на элементарном русском. Там инопланетянин Уно, то ли кот, то ли медведь в ушанке, ищет друзей и потихоньку учит русский язык. «Уно, что это? — Это не что. Это кто. Это мой друг. — Твой друг?! — Да, это мой велосипед, и мы друзья. (Велосипед кивает, довольный)». Последняя серия готова. Теперь будем придумывать упражнения. Но это потом. Прощаемся. Выключаю зум, открываю новости. На Манежной сотрудники полиции задержали велосипед. Пожилая женщина, его хозяйка, тоже задержана. Надеюсь, её не будут бить. Гиацинтовая тьма, накрывшая любимый мой город, так и не пролилась дождём. Теперь она серо-розовая, на несколько тонов светлее домов, днём белых, а сейчас асфальтового цвета. По серой дороге размазаны красные и жёлтые полосы фар. Среди автобусов и машин едет куда-то чёрный велосипед. Везёт своего друга-медведя с огромным коробом за плечами. А я сижу на кухне, где пахнет свежими пирожками и чайной розой, и не включаю свет. Смотрю то в окно, то в экран, то опять в окно. За спиной в террариуме шебуршат сверчки. А может, это ящер проснулся и вышел на охоту? Сейчас его время. У нас седьмой этаж, так что я высоко сижу, далеко гляжу, всё вижу…
***
E.:
Бющра-ханым, наша хозяйка, которая одна из всех согласилась сдавать квартиру русским без шестимесячной предоплаты, которая три часа носилась с нами по обледеневшему Стамбулу, чтобы оформить все бумаги, которая оставила нам, первым встречным, свою сумку на «присмотреть», вчера вечером была ограблена и избита человеком, которого имела наивность позвать в гости. Полицию он рекомендовал не вызывать, потому что якобы разложил по квартире наркотики, и если что, один звонок, и она в тюрьме. На видео видно и синяки, и порезанную руку — хотел ударить ножом, но она увернулась и спряталась в комнате, приперев дверь стулом. Ограничился тем, что расхерачил ей квартиру. И между фотографий сломанной мебели, разбитых зеркал, синяков и капель крови на паркете эта женщина пишет мне, что новый холодильник будет завтра, а чайник можем купить какой нравится, она нам за него на карту переведёт. Это какой-то космос.
***
T.:
Целый день пристаю к людям с вопросом: «Уже наступает конец света?»
Никто не знает точно.
Выбираю не русскоязычных, специально, чтобы для них «эта [РКН]» не чувствовалась как «[РКН] у меня дома».
Юлят, говорят о неопределенности и что я должна понять, что всегда может случиться что-то, но это же не повод. Только обнимают и просят писать каждый день как я.
А что я. Я устала от беспомощности (Постельное для беженцев. Деньги для беженцев. Капля в море для беженцев).
Украинские френды угрюмо и устало молчат.
Российские френды угрюмо и устало готовятся идти в тюрьму или огрызаются.
Израильские френды собирают пожертвования; я перевожу битом, я перевожу пэйпалом, я говорю: остановись, у тебя семья.
Собственно, теперь, когда я почти неделю на таблетках и спокойна, пора задуматься.
Отчего происходящее так подкосило меня? Почему я верю, что выхода нет и конец неизбежен?
Оттого, что кажется, что зло побеждает. Вопреки здравому смыслу, иррационально и непобедимо зло пожирает мир; так рвоту невозможно удержать, так чернила, разлившись, окрасят все.
Оттого, что кажется, что добро беспомощно, а значит — беспомощна я.
***
Ю.:
Неопознанная борзая
У соседей сверху отчаянно воет собака — снова. Она появилась в их жизни 22 февраля и отчаянно скучает, когда те уходят на работу или на прогулку и оставляют её одну. Я не знакома ни с соседями, ни с собакой, не знаю даже, как она выглядит. По голосу мне кажется, что она должна быть похожа на борзую, худощавую, высокую, с болезненной любопытной мордой. Она не раздражает меня, наверное, потому что ночью её не слышно. Только жалко её, бедную, что никак не может без своего человека, не готова поверить, что он, покинувший её, снова вернётся, как возвращался все дни до этого.
Мне и самой иногда хочется выть-кричать с ней в унисон, но я разучилась выражать эмоции и не разрешаю учиться заново. Кажется, только начну, и остановиться будет невозможно, плотину разнесёт в клочья, и я распадусь, перестану функционировать. Поэтому я зарываюсь в рутину и жду, когда мне будет дозволена такая роскошь — рассыпаться в пыль и собраться из неё снова.
Пусть за меня говорит соседская собака.
***
N.:
Доктор Живагов
Я читала и осуждаю. Читала в студенчестве. Без удовольствия. Натянутые картонные диалоги и как-то искусственно сводимые персонажи. Но я не критик и не литературовед, я учитель. Научить любить то, что мне не нравится самой, я не могу. Туманное авторское объяснение, что герои любили друг друга, потому что так хотела земля и всё кругом, весьма сомнительно. От безысходности сошлись, но это объяснение не для урока. Это я всё о «Докторе Живаго», нобеленосном, но нечитаемом.
Читаю конспекты статьи учебника: «В финале Живагов умирает от своей пассивности». Спрашиваю как, как умирает. Никто не знает, даже не пытается посмотреть в телефоне. Зачем? Господи, помилуй!
И тут вспоминаю, как несколько лет назад учитель музыки оставил у меня на столе листочки с какой-то проверенной работой. На первом же листочке красовалась большая двойка, над которой было написано «Иоганн Себастьян Бах «Господи, помилуй»». Что требовалось в задании, было непонятно. Но и я никак не могла взять в толк, как может быть «Господи, помилуй!» — и два.
Поэтому за «доктора Живагова» три. Господи, помилуй!
***
П.:
Как его зовут
Хотела спросить. Ком в горле, застыла на месте. Спросила только: «Молодой человек, с которым вы только что разговаривали… наблюдала, какие быстрые и четкие у него движения! А давно он у вас работает?». И дальше словно оцепенела. Кивнула лишь, когда женщина ответила: «Давно». Что если… и дальше, как в шестнадцать. Нисколько не выросла голова, мысли те же. Позже, дома уже, отошла, оттаяла. Подумала мудро: не всё тебе сразу. Оставь до следующего воскресенья! У него нет семьи, иначе не улыбался бы начальнице и не брал смену в выходной. В декабре видела его там, удивилась тогда. А потом забыла. Сегодня совпало всё. Контраст с другими людьми, оттепель на улице, внутренняя решимость найти опору в другом человеке, сильном и способном понять. Так только в шестнадцать бывает, наверное: один пристальный взгляд может перевернуть все представления о собственной жизни. Это легко сейчас, когда в воздухе только отчаяние и все планы развеиваются, как сны. Зацепки, поиск совпадений. У него темная левая рука: плечо и начало кисти. Кажется, закрашено что-то. В тюрьме? Он не замечает сверлящего взгляда. Продолжает быстро и аккуратно взмахивать ножом. Рассекать коробки, вскрывать прозрачные плёнки, переставлять блестящие жестяные цилиндры. Грузчик, выкладка товара. Действия, вызывающие возбуждение. Обошла с другой стороны. Опять знаки. На правом предплечье, на тыльной стороне — перо. Рука с пером держит «перо». И надпись под ним. Рисунок старый, уже «поплыл», и далеко. Остаётся догадываться. Или спросить? Нет. Нельзя. Рано. Сначала положить на язык правильные слова, оживить сердце, зажечь взгляд. Какой ты была, помнишь? Когда хотела тату с таким пером. А теперь, боишься?
***
E.:
Надежда
У нас пропала собака. В новогоднюю ночь. Пропала, пока мы ушли смотреть фейерверк. Мы ищем и ждем его каждый день. Я развесила сотни объявлений, написала во всех местных чатах, прошерстила все объявления на Авито, разместила посты в группах ВКонтакте. Пока все бесполезно. Я просмотрела массу объявлений о других — замечательных, неотразимых собаках и кошках, породистых и на очень, больших и маленьких, найденных и потерянных, ищущих дом и нашедших его. Иногда во мне вспыхивала надежда — это он, и похож, и уши торчат так же. Но нет, одно-единственное нужное мне объявление пока так и не появилось. Но я очень рада, что когда появляется какое-то объявление о найденной похожей собаке, мне тут же пишет кто-то незнакомый в личных сообщениях: «Это не ваша?» — и ссылка на пост. Сегодня было два таких сообщения и несколько минут надежды, пока мне не ответили, что обе найденные собаки — девочки. Прошло уже почти два с половиной месяца, но я все равно надеюсь. Ведь я читала счастливые истории о том, как один хозяин нашел свою собаку почти через три месяца, а другой — почти через год, причем собака была недалеко, ее просто забрали себе и не хотели отпускать, и вернули хозяевам из-за переезда — не хотели везти чужую собаку с собой.
Читаю безумные истории о брошенных собаках и кошках, не понимаю, как это: взять и отдать своего собственного друга, который любит тебя просто за то, что ты есть. Жалею всех, жалею, что я не граф Монте-Кристо с его богатством, или что нет у меня своего поместья, куда бы я могла взять всех этих преданных человеком, но все равно любящих человека собак.
Итак, я надеюсь. Вижу, как мой пес неспешно бежит по снежной дороге к дому, помахивая хвостом и улыбаясь. Он чудесно улыбается. И как он будет подпрыгивать и повизгивать, и смешно щуриться и жмуриться, и вилять хвостом. Я верю и надеюсь, что все будет хорошо…
***
Е.:
Я пишу пла…
Телефон продолжает —
Плачу.
А я хотела —
Планы.
Так написала я в Фейсбуке
Неделю назад.
Что изменилось?
Все и ничего.
Почти не плачу —
Больше нечем.
Планов не строю —
Совсем.
Подруга из Черногории,
Живет в 10 метрах от моря,
Завела Телеграм и пишет:
«Конечно, увидимся!»
Черногорцы верят,
Что все еще будет хорошо.
А в России раскупают противогазы
И обсуждают Закон об эвакуации.
В Фейсбуке пишут:
Нас спасут только инопланетяне;
Во всем виноваты те, кто обманывал Путина;
Я не буду каяться — лично мне не за что;
Прочитайте в «Новой газете» про Николаев.
А я пытаюсь работать —
Читать задания студентов в CWS
На сценарном курсе.
И они все — молодцы,
Как бы ни писали.
Они не бросают учебу,
Значит, у них есть планы.
И благодаря им
Есть план и у меня:
Помочь им хоть чуть-чуть
Жить, писать и верить.
***
Д.:
Лето 2018-го
Сегодня я проснулась в Красной Поляне. Солнце так настойчиво пробивалось сквозь полупрозрачный тюль, что оставаться дальше в кровати было невозможно.
На тумбочке тут же завибрировал телефон.
— Это из проката, везём вам лыжи, готовы принять?
— Конечно, — отвечаю я, понимая, что совершенно не готова.
Быстро натягиваю термобелье, выхожу в прихожую. Парень в смешной вязаной шапке, как у хиппи, раскладывает передо мной оборудование. Я примеряю ботинки, расписываюсь в договоре, тянусь за телефоном, чтобы оплатить заказ, но вовремя вспоминаю, что теперь расплатиться можно только картой.
Мы ездили кататься в Красную Поляну ровно год назад — и вот теперь тут снова. Сознательно. Поехать кататься до недавнего времени было куда: Казахстан, Турция, Болгария, Сербия. Альпы закрыты, да, но и туда можно было пробраться через Австрию, которая пускала туристов по ПЦР-тесту. Мы выбрали Красную Поляну. Здесь классно.
Я иду по тротуару, выложенному ровной брусчаткой, и мысленно благодарю Олимпиаду. Потом вспоминаю про Чемпионат мира по футболу. То лето 2018-го было едва ли не самым вдохновляющим в моей жизни. У нас с Максом только родился сын, рядом с нашим домом была тренировочная база нескольких сборных, мы ездили на открытые тренировки, убаюкивая малыша под крики толпы, знакомились с болельщиками из Германии, Австралии и Мексики, смотрели трансляции матчей под открытым небом… Нам казалось, что у нас самих, у нашего города, нашей страны начинается какая-то новая жизнь. Открытая, свободная, простая, где все сражения разворачиваются только на футбольном поле.
Этой жизни больше нет. Ее то ли отобрали другие, то ли отдали мы сами. Я вдруг отчетливо понимаю, что ни один российский город не начнёт в ближайшее время блестеть, как Сочи, не примет международные соревнования, ни один иностранец не научится выговаривать Sheregesh или Anapa — по крайней мере, в позитивном контексте. Я вряд ли просто так встречу на улице города немца. Вряд ли почувствую себя маленькой частью чего-то большого и радостного.
Я знаю, что это вообще не то, о чем стоит грустить, зная, что где-то взрываются снаряды и грохочет артиллерия. Но почему-то думаю о том, что спасти нас может только глобальное единство. То, которое я видела летом 2018 года. Может быть, все, что я сейчас могу, — это сохранить его в памяти.
***
M.:
Что было? Что будет? Чем сердце?..
Когда настоящее, прямо скажем, так себе, а будущее вообще под большим вопросом, ничего не остается, кроме как ковыряться в прошлом. В своем — неохота, потому что выйдет не эскапизм, а сплошное самоедство. Так что во дни тягостных раздумий погрузился в историю. В ней тоже обнадеживающего мало, но дистанция немного примиряет с ужасами, которые творились во имя непомерных амбиций раньше.
Из века девятнадцатого. Запоем читаю «Хаджи-Мурата». Толстого не очень люблю (видимо, не дорос еще), но кавказская повесть пришлась ко двору. Помимо прочего, великий и ужасный Лев Николаевич знатно чихвостит императора, которому отказывает в «стратегических способностях». Попутно узнал, что и прозвище «Палкин» тоже Толстой не то придумал, не то подслушал, но в любом случае — ввел в обиход.
Из века двадцатого. Слушал в Еврейском музее двухчасовую лекцию про суд над нацистским преступником Эйхманом и про Ханну Арендт, которая вывела из этого процесса теорию банальности зла. Эйхмана признали виновным и приговорили к казни, а Арендт, освещавшая суд в качестве корреспондентки, написала, что он, по сути, и не был чудовищем. А просто человеком, который хотел хорошо делать свою работу и получать за это повышения и награды. Словом, не злодей, а карьерист.
Кстати, в том же Еврейском музее проходит страшная и трогательная до слез выставка: длинный коридор, заполненный фотопортретами старых и очень старых людей. У многих на руке татуировка — номер. Это всё люди, как и Арендт, пережившие Холокост. На открытии выставки среди посетителей был как минимум один из ее героев. Бодрый такой и улыбчивый старичок.
А лекция сегодня закончилась словами: «Жизнь продолжается». И это правда, печальная и прекрасная одновременно.
***
Д.:
За два дня побывала на трех концертах. В двух выступали дочки. Младшая вчера с хором пела на конкурсе испанскую рождественскую песню. Веселую и задорную. Совершенно из той, другой, мирной жизни, где не было столько страха и волнений.
Старшая сегодня играла с оркестром народных инструментов в Гнесинском зале.
Выступало семь детских коллективов Москвы. С первым оркестром пела молодая певица.
За несколько часов до концерта я видела ее около зала на улице: обычная современная девушка с крашеными прядями. Она шла с подружкой, в одной руке несла чехол с костюмом, в другой — стакан с кофе.
Мое внимание привлекли ее сережки: крупные, бордовые, квадратные, немного похожие на цветные стружки, которыми посыпают клумбы осенью. Сережки совершенно не гармонировали с повседневной уличной одеждой, и поэтому я их запомнила.
Сейчас певица была в бордовом концертном платье, и сережки ей очень шли.
После приветственных аплодисментов певица начала петь песню на слова Сергея Есенина. Со второй строчки песни я почувствовала напряжение публики.
«По ком колокола звонят». — Глубокий грудной голос разносился по залу.
Взрослая часть зрителей замерла и окаменела.
«Колокола звонят по ком?
По ком стенают с высоты?»
Я поразилась, как стихи, написанные сто лет назад совершенно по другому поводу, нашли такой отклик в сердцах людей, сидящих в зале.
Это можно было даже расценить как провокацию, как призыв, обращение к совести собравшихся тут людей. Или еще шире — ко всем жителям нашей страны.
Но концертная программа готовилась, конечно, заранее, до всех этих страшных событий.
Это было чистое совпадение, точнее, стопроцентное попадание в души и сердца слушателей.
Не сомневайся ни о чём,
Пока любовь не умерла.
Пусть не узнаем мы о том
По ком звонят колокола…
Последние слова замерли в тишине, через несколько секунд зал разразился овациями.
***
E.:
Боже, храни царя!
Я только точка на всей плане, я же и маленькая точка в свой стране Россия. Я против происходящего. К сожалению, я погрузилась в новости, события, читаю украинских поэтов, музыкантов, которых всегда любила и ходила на их концерты и поэтические встречи, проживаю события вместе с ними и болею. Как иначе назвать время, когда я не живу собственной жизнью, но живу чужой? Выхожу из дома только в случае крайней необходимости и все время хочу обратно.
Недавно абсолютно солнечным днём я шла на встречу в центре Петербурга и начала видеть красоту домов и улочек, за которой я с радостью раньше бежала в центр. Слёзы наворачивались, я спрашивала у себя разрешения радоваться увиденному, в это время улыбка невольно тянулась по моему лицу, но её мгновенно блокировало бесконечное чувство вины.
Перед сном я молюсь, а в тот вечер перебирала в памяти церкви и соборы Петербурга. Вдруг мне вспомнилась надпись над Исаакиевским собором: «Боже, храни царя!». Раньше, читая эту надпись, я верила, что когда-то молитвы содержали данный текст, и относилась к ней как к данности. А что же теперь? Как бы я помолилась за своего президента? По церковному он, полагаю, как начальник, за которого следует молиться? Боже, наставь его на путь истинный! На путь мира и любви, Боже, если это хоть на одну точечку возможно, то услышь меня! Боже, если это возможно на многие точечки земли России и земли Украины, то, пожалуйста, пусть будет мир! Боже, если я могу просить и мир возможен на все точечки наших территорий, то храни его!
***
А.:
«И если скорбь дано мне превозмочь»
Когда-то я думала, что сонеты Шекспира — это о любви. Высказанной и невысказанной, разделенной и неразделенной. А сейчас угол обзора сместился, и так сильно, что прежние трактовки теперь кажутся плоскими.
После начала [РКН] мне уже несколько раз казалось, что я смогла превозмочь скорбь: когда мою дочь задержали, но в ту же ночь отпустили невредимой; когда мой сын с женой выбрались из города, который сейчас уже почти разрушен; когда удалось сгладить конфликты в семье из-за происходящего и сохранить хорошие отношения; когда одна за другой рвались старые связи…
Но с моей мамой все мы разговаривали очень осторожно. Старались не затрагивать страшные темы, чтобы поберечь её здоровье. Она пережила Вторую мировую, незачем ей думать о Третьей.
А сегодня она сама завела разговор о [РКН]. Началось с того, что ей позвонила сестра, которой девяносто один год, и пожаловалась на своего внука — сказала, что он совсем с ума сошёл. Зачем-то сорвался, уехал в Хельсинки, а оттуда в Париж. Ладно бы с женой вдвоём, так они ещё и детей с собой потащили. Делать им нечего, ненормальные!
Я сдуру ляпнула, что он правильно сделал. И тут мама начала мне объяснять, как я неправа и как меня оболванила пропаганда. Я слушала её и не узнавала: интонации, фразы — всё было чужое, не её. Как будто это другой человек. Было очень страшно.
Что дальше? Кто следующий? У меня пока ещё есть очень близкие люди — что ещё должно случиться, чтобы мы с ними потеряли друг друга?
***
L.:
«Прощание»
Сегодня я — ВСЁ.
Сегодня я окончательно развалилась на куски.
Сегодня трудный, тревожный, утомительный день — странно ставшее рутиной совсем недавно.
Сегодня показалось, будто привыкла каждое утро слышать плохие новости, катиться в темноту всё дальше; даже не думать о том, как же оттуда выбираться.
Сегодня посмотрела видео из Макдональдса, где работники за несколько минут до конца своей последней смены вместе запели песню «Батарейка».
Сегодня уже нет пути обратно. Я ставлю здесь точку, и мне становится трудно дышать.
Сегодня у меня тоже села батарейка.
Сегодня я прощаюсь.
Сегодня я ушла в душ и умерла там под горячими струями воды.
Сегодня же делаю отступ и продолжаю. Мне всё ещё не удается дышать ровно, но я всё-таки ещё НЕ ВСЁ.
Сегодня я обещаю себе никогда не привыкнуть к смерти.
***
P.:
Молоко кончилось
Сегодня мы вернулись домой после выходной поездки. В квартире было холодно, в холодильнике пусто, а сын раскапризничался и скулил, лежа на линолеуме в прихожей. Мы молча принялись за дело. Я отвернул краны на старинных батареях, впуская тепло, потом наполнил ванну для Андрея и, изловив его под столом, стал купать. Жена тем временем варила какие-то макароны нам и бледный брикетик трески — сыну…
Мы живем тут втроем. Друзья и семьи стали бесплотными, виртуальными, и хотя им можно в любой момент написать или позвонить, их, в общем-то, больше нет. Наверное поэтому мы с женой так часто сидим, склонившись над экранчиками наших телефонов: пытаемся согреться. Вот и в этот вечер жена стояла возле плиты и читала что-то в своих лентах, помешивая вилкой в рыбной воде. Увидела, что я смотрю на нее — улыбнулась. «Что?» — «Да ничего».
Да, вечер как вечер, но сегодня в наших перемещениях (из спальни в ванную, из кухни в гостиную), в этих наших хозяйственных действиях (выбросить подгузник, напустить пены, слить воду с макарон, звякнуть вилкой о тарелку) мне почудилось что-то непривычное. В них была спокойная, домашняя размеренность. Мир вокруг — вещный мир нашей пражской квартиры — внезапно оказался обжитым. Впервые за полтора года, что мы тут живем.
В эмигрантской жизни есть, должно быть, время, когда ты зависаешь между мирами. Ты уже не там, откуда уехал, и все еще не здесь, в чужой стране, чужом городе, под чужим одеялом и на чужой кровати. Мрачное и холодное место. Это междумирье для нас было тем мрачнее и холоднее, что мы перебрались в Прагу в разгар пандемии. Город был прекрасен и мертв, заперт, заколочен и будто спрятан под огромным респиратором класса ffp2. А наш дом не хотел становится нашим домом: мы не могли понять, как его убирать, чем наполнять, а главное — как себя в нем вести. В том числе — друг с другом. Мы могли поссориться из-за чего угодно. Например, из-за того, что в холодильнике не оказалось в нужный момент молока, чтобы сварить сыну кашу.
А сегодня, удивляясь плавности и теплоте этого вечера, я понял: обжили. Справились. Но что случилось? Почему сейчас? Решили не возвращаться? Научились быть родителями? Испугались [РКН]? Просто привыкли? Я не знаю.
«Надо сходить за молоком», — сказала жена после ужина. И я пошел.
Точнее, она пошла.
***
T.:
Мамочки
Заполночь. Я иду домой через парк и глотаю слезы. Руки мерзнут, соскучившись по потерянным перчаткам. Хватаются за телефон, как за последнюю надежду.
— Доня, не обижайся на папу, — пишет мне мама.
— Я не обижаюсь. Я очень его люблю.
Так страшно, когда вместо папы с тобой говорит телевизор. Папа глуховат уже, но яд просачивается в него через уши по слуховым нервам куда-то в подкорку. А мама — островок мира и сострадания.
Я иду домой и глотаю слезы. Вспоминаю, как гуляла неделю назад по зоопарку. Растерянно смотрела, как дерутся кафорские рогатые вороны. Большие черные птицы с огромными клювами и красноватыми шеями. К стеклу подбежал маленький мальчик в комбинезоне. Он кричал: «Дерутся! Мамочка, посмотри, они дерутся! Мечами! Двое на одного — это нечестно!» Столько веры было в его голосе. И я представила, как мамочка откликнется на мольбу сына, подойдёт к ним и остановит войну, залечит раны, а разбросанные перья соберет в очелье. У того мальчика наверняка хорошая мама. Потому что он знает, что драться нехорошо, а если драка, то она должна быть честной.
Мамы, мами, мамочки всего мира. Богородицы мироточащие. Тары восьмиглазые. Намму пресноводные. И Рожаницы. Ваши девочки плачут. Ваши мальчики зовут на помощь. Нам так нужные ваши сильные руки, теплые животы и полные груди. Ваше сердце, в котором есть место для каждого. Утешение.
***
E.:
«Свои пять копеек Мої десять копійок»
Самая холодная зима на моем веку (Ах, вот ты какая, гипотермия!) вдобавок ещё и сулит превратиться в ядерную. Из плюсов конца света: у меня совсем пропало плохое предчувствие. Плохое предчувствие — рудимент. Другой плюс — былые невзгоды плавно превращаются в нежные воспоминания: ностальгирую о конце прошлогоднего марта — эх, золотые были денёчки, когда контейнеровозов «Эвер Гивен» сел на мель в Суэцком канале.
Поздним утром автобус не очень набит — повезло, нас трясёт, как неукреплённые мешки с картошкой в кузове грузовика. Выхожу на остановке, открываю зонт, иду не по обычной — длинной — стороне улицы. Хотя сегодня и нет солнца и в тени прятаться не надо. Хочу посмотреть, убрали ли растение, которое я видела на прошлой неделе и начала договариваться о спасении того, что осталось после атаки красного клеща.
Сразу после пешеходного перехода на тротуаре что-то блестит. Монетка желтая, но меньше обычной — мой внутренний нумизмат заинтригован. Подбираю, потом разберусь, что это за валюта. Растение ещё на месте, хорошо хоть не выбросили. У стола сидит парень, перед ним — упаковка с масками и алкогель для рук. Хозяйке на заметку: монетка с земли — не забыть её хорошенько помыть.
В помещениях оказывается — це 10 копійок України 2014 року (!) — на реверсе тризуб — герб Украины. Откуда она появилась в южной части города — загадка. А ведь я и прошлые три загадки Сфинкса не разгадала… Добавлю монетку в коллекцию к американскому 50-центовику, который мне ошибочно сдачей дал водитель в те далёкие времена, когда билеты продавали прямо в автобусе — составит ей компанию. Пусть договариваются между собой о мире на планете.
Размышляя о том, что хуже уже быть не может, набираю в стеклянную чашку кипяток для чая — стекло взрывается у меня в руке, только ручка остается в руке — «Ну здравствуй, ручка от жопы», — говорю, спасибо, что только на три куска раскололась, а не в глаз — как тысяча осколков кривого зеркала Снежной королевы.
Чудом уцелевшими глазами скольжу по новостной ленте: там ухмыляются дельцы от новой идеологии, которыми раньше все восхищались, а сейчас проклинают. «Always remember the crowd that applauds your coronation is the same crowd that will applaud your beheading. People like a show.» Terry Pratchett*
Неужели деменция миновала этих режиссеров-постановщиков конца света и они в ясном уме и твёрдой памяти могут порадоваться, наблюдая за деянием своих кривых ручонок?
Опять отвлекаюсь на новости — в продолжении улицы автобус врезался в символ приморской столицы — самый первый — всего 34 этажей — седой тель-авивский небоскрёбушек-дедульку. Хорошо, что домой поеду на машине.
*«Никогда не забывай, что твоей коронации аплодирует та же самая толпа, которая будет аплодировать твоей казни. Люди любят шоу». Терри Пратчетт.
***
В.:
Сегодня выходной. Наблюдаю в рунете плач по Макдональдсу и Инстаграму. Стыдно чот. Люди погибают, страдают и бегут из своих домов, а сердобольные русские страдают без фильтриков на ноготочки. Интересно, когда до них дойдёт, что они превратились в монстров. Дойдёт ли?
***
A.:
Моя вина
Свекровь сегодня сказала, что не пошла на встречу с подругой украинкой, потому что не хочет виниться весь вечер. А я сказала, что украинцы имеют право винить нас. Да, мы лично не развязывали [РКН], но мы принадлежим к народу, правитель которого бомбит живых людей и разрушает мир целой страны.
Мы поссорились.
Моя бабушка этническая немка, русская немка, одна из нескольких миллионов русских немцев, проживающих в России со времён Екатерины Второй. Миллионы советских немцев Сталин депортировал в Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь, в трудовые лагеря, которые ничем не отличались от концлагерей. Бабушка с детства слышала в спину «фашистка», даже мне говорила никому не говорить, что мы немцы, хотя во мне уже только 25% немецкой крови.
Виню ли я этих людей, что ненавидели немцев в общем? Нет. Я понимала их послевоенную злость.
Как я понимаю украинцев сейчас.
***
K.:
Помню, когда я первый раз серьезно влюбилась, то уговорила маму отвести меня в парикмахерскую. Волосы тогда, в пятнадцать, я ни разу в жизни не стригла, даже не подравнивала, и они отросли до колен. Я думала, что если я сменю образ, то Н. обратит на меня внимание, когда я в сентябре приду в школу. Мне хотелось разом обрезать волосы как можно короче — забавный способ показать, что я «крутая».
Тогда волосы обрезали не так, как я хотела, а только по грудь. У мам поколения 70-х и их знакомых парикмахерш суеверная любовь к длинным девочковым волосам, так что сделать ту стрижку, какую мне хотелось, не вышло.
Другая запомнившаяся стрижка, уже более коротко, так, как я хотела, случилась семь лет спустя, когда я, угадайте — влюбилась, и в придачу переживала запоздалый подростковый бунт.
Третья случилась вчера, 13-го марта, и я сделала то, что мечтала сделать еще со времен зависания на нефорских сайтах — выстригла виски и затылок, а верхнюю часть оставила такой длины, чтобы все еще можно было завязать хвостик.
Когда я поворачиваюсь спиной к открытому окну или иду по улице, ветер забавно холодит кожу на затылке, хотя волосы не настолько уж короткие. Сейчас стараюсь делать побольше вещей, которые давно хотелось, а смена прически еще и возвращает чувство контроля над своим телом, контроля хотя бы над чем-то существенным.
Влюблена ли я в этот раз? Да, но тут очень сложный случай. В этот раз у меня получилось наконец влюбиться в себя.
***
М.:
О друзьях и смятении
Вчера вечером ездила в гости к друзьям. Мы не виделись примерно четыре месяца. Спонтанно стянулись в Автово из разных концов города, один за одним. Каждый — из своего маленького пузыря отчаяния, каждый принес свою маленькую личную боль. Мы слепились в одно многоликое и многорукое горе. Купили дорогого вина и дешевого вина. Смешали из них напиток, назвали его «Вина». И ударение сместилось на последнюю букву после первого же глотка. Днем Максим купил старый виниловый проигрыватель и спас стопку пластинок, оставшихся после смерти никому неизвестной старушки, от мусорки. И мы слушали Пугачеву, Боуи, Пресли, уроки английского и гимнастики. Слушали, плакали и много обнимались. Говорили о родственниках, о потерях, о тоске, о литературе и моде. Обсуждали Кокто и Бодрийяра, Гессе и Лэнг, «Покровские ворота» и срубленные во дворе деревья, обменивались книгами и серьгами, информацией о помощи беженцам и контактами адвокатов, курили в последний раз, целовали друг другу руки. А потом вспомнили, что когда-то, тысячу лет и переломов назад, задолго до всего, задолго до страха и задолго до тридцатилетия, у нас была группа. И сами собой в голове возникли тексты, а за ними — аккорды, утраченные, казалось, навсегда. Со стены сняли гитару, приглушили свет, отпили немножко прямо из горла и бледно и больно спели. Новые времена придают старым песням совсем другой вкус. И с каждой строкой я понимала, для чего когда-то все это писалось. Чтобы звучать сейчас, измененным, и давить каждым слогом все глубже и глубже на общий отпечаток вины. Рот сушит, уши горят. Вокруг слышится шепот, на кухне продолжают начатые разговоры, звенят бокалы, с улицы доносится вопль полицейской машины, у соседей громко рыдают, где-то далеко шумит весна, а мы поем «Младший лейтенант, мальчик молодой, я стекаю на пол под твоей ногой…» И тишина оглушает.
***
А.:
это не просто меня размазало
это не просто меня разбило
это меня рас-слоило
на несколько оболочек
они между собой не общаются
одна хочет выжать рыдания
вторая ей не дает
вторая хочет оставаться трезвой
оставаться цельной
(тупое тельце)
одна хочет прорваться
через защитные механизмы третьей
третья хочется бодаться
с собственным сумашетсвием
одна оболочка моя душонка
ей просто надо чтоб ее услышали
но все ее держат в тисках потому что знают
дашь ей волю — начнется великий потоп
они ее боятся
они ей не доверяют
они знают, какая она чувствительная девчонка
маленькая, маленькая душонка
ты даже не понимаешь
что будет, если тебя выпустить
если дать волю отреагировать
я расслоилась потому что больше не понимаю
кто во мне живет и что она хочет
я ее опасаюсь и угнетаю
собственное нутро потому что тельце не выдержит
пока еще москва, 13 марта 2022 года
***
Y.:
***
Еще сегодня кофе
В кофейне (молодежной, хипстерской, атмосферной) много людей.
Если раньше они сидели по одному в телефонах и ноутбуках, то теперь сбились в стайки.
Вот мальчики пылко спорят как что-то (что?) купить по выгодному курсу в интернете.
Парень с девушкой обсуждают работу. Оба не улыбаются, девушка очевидно — заказчик, он — исполнитель, пересматривают какие-то планы.
Времена, когда тут свободно и легко работали сммщики и архитекторы, как-то мгновенно испарились.
Я и сама тут часами писала статьи.
Чашка кофе, 5000 знаков.
Уютно, приглушенно, лофт, высокие потолки, старые советские лампы, окна в пол…
Владелец — молодой и амбициозный парень (выстроил уже целую сеть) почему-то тянется в интерьере к компиляции советского дизайна и лаунджа.
Получается бабушкина квартира с модным кофе и кирпичными стенами.
Я помню такие квартиры, меня они совершенно не вдохновляют, но совсем молодые люди диссонанса не испытывают — получают свою порцию удовольствия с рафом.
Почему-то старое советское кресло им удобнее икеевского.
И вот они сидят небольшими компаниями, многие напряжены, почти не слышно привычного смеха (обычно кто-нибудь обязательно чем-то хватается — поездкой, работой, зарплатой, партнером).
Напряжена даже уборщица.
Она — новенькая. Предыдущая подходила ко мне, упиралась руками в бока и говорила: ну, рассказывай, как дела!
Мы все понимаем — что это иллюзия. Нам хочется ее продлить.
Смотреть в окно завтрашнего дня очень страшно, там непроходимая темнота.
Можно я еще выпью кофе, пока это все есть.
***
M.:
У меня есть подруга
Она далеко
Там, где безработным не надо платить налог на потерю работы
Где в парламент можно сходить на экскурсию
Где для велосипедистов отдельная дорога со светофорами
Где ящик яблок на скидке стоит евро, а клубника в апреле — два за кило
Где социальное жилье больше моей квартиры в два раза, и его можно выбрать
Где женщины и мужчины на одной должности зарабатывают одинаково
Где к стражам закона обращаются за помощью
Где на главной площади можно играть на гитаре, а можно стоять с плакатом
Где моя подруга знает, на что идут ее налоги
Она там давно.
Когда-то я ее предала, считая, что это она предала меня.
Я вторглась на ее территорию, отрицая это.
Я знала, что виновата, и не хотела в это верить.
Пока Мироздание не долбануло по мне кувалдой правды
Пока Мироздание не заорало мне в ухо «Сними свои шоры!»
Кровь шла носом до тех пор, пока я не призналась себе.
Что я была сукой.
Я просила прощения, не надеясь на него,
У меня бы не было сил простить.
Может быть, потому, что я здесь,
Где всё вверх дном,
Где черное — белое
Где умный — дурак
И чтобы смотреть на солнце, надо молчать.
Подруга меня простила.
Показала мне это далеко,
И теперь я хочу уметь прощать как она
Слабости, ошибки, страхи
Прощать человеку то, что он человек.
И давать ему еще один шанс.
Конечно, если он найдет в себе силы человеком остаться.
***
А.:
В храме
Воскресный день. Храм в отдаленном поселке. Люди собрались. Ждут. Служба ещё не началась. Лица совсем другие. На прошлой неделе и позапрошлой в глазах читалась растерянность, боль. По щекам текли слёзы. Видимо, эти ручьи обмелели. Что это? Привычка или успокоение? Если спокойствие, то откуда? Есть весточка с того края? Там что-то наладилось? Как бы узнать. Как хочется увидеть голубя мира с торжественной веточкой в клюве.
После службы все спрашивают батюшку. Знают: родители его там, в гуще военной. И батюшка несёт столь заветную зелёную веточку: родители в городе, но в их районе взрывов почти не слышно; мама ходит в храм петь. Была возможность уехать. Но они остались. Молятся. Каждый день молятся. Наверное, это очень важно, чтобы тело человека становилось храмом души.
***
A.:
Мама меняется
Я восхищаюсь тем, как меняется моя мама.
Я говорю эту фразу себе и жене. И мысленно шлю ее маме. Та уже пропала со связи — наверное, говорит сейчас с моим братом.
Моя мама бесконечно тепла. Если б во мне не жила ее любовь, я бы не смог разорвать связь с отцом. Я смог устоять на ногах, когда понял, что отец меня не любит, благодаря маминой любви. Отец не любил маму, меня, брата. Он изображает любовь к сестре, но он нарцисс с типичной историей — моя жена-психолог говорит, что в душе у таких людей пустота.
Моя мама любила за двоих. И если бы она отползла в сторону от этих отношений и мучительного развода: с судами, бойкотом родни, кредитом на выплату отцу за его долю в квартире — спаслась, выползла и так бы и не нашла растерянные в битве части своего тела, то я любил бы ее любой, даже навеки искалеченной. Но мама меняется.
Мама меняется. Мама жестче, чем я, может критиковать власть и начальников. Мама выходит на подработку и не боится уронить свой статус когда-то педагога работой в «Ашане». Мама будет искать курсы и повышать квалификацию. Мама — мать всех кошек в округе, и они пушистой толпой мчатся за нею, когда она выходит выгулять собаку. Мама будет биться насмерть за тех, кто слабее. Мама принимает новый взгляд на воспитание подростка — моей сестры, и уважает ее инакость, ее выборы. Мама думает о своей жизни и строит новые отношения со своей родительской семьей. Мама ходит в зал и бассейн даже после рабочей смены на ногах. Если бы вы встретили мою маму восемь лет назад, вы бы ее не узнали.
Мама меняется, и это чудо. Под властью тирана она чахла, ужималась, жертвовала всем ради семьи — и все было зря. Сейчас у нее есть свобода. И свобода медленно, но неуклонно меняет маму. Уходят в прошлое сомнения в собственной ценности. Не хочется искать врагов и даже вслушиваться в то, что они могут сказать своими черными языками. Меньше скандалов с дочерью. Нет страха перед будущим. И с каждым шагом моя мама становится все счастливее. Я рад, что помог ей освободиться.
***
Ф.:
Синхрония
На карту поступили 620 рублей, я схватила глазами по частям «от Ирины» и «за пиццу» и испугалась. Последний раз с Ирой, коллегой по работе в литературной школе и подругой, мы встречались в канун Нового года и точно не ели пиццу. Да и в предпоследний ели что-то другое, не пиццу. Маленький привет как будто из прошлой жизни, которую уже и не вспомнишь, разбил мой вечер тревогой и страхом. Я вдруг стала голой и видимой для следящих за мной, и здесь нет мании величия ни в бытовом, ни в психиатрическом понимании. Меня вытолкнули в толпу, на площадь, где гуляют и празднуют что-нибудь благое и общественно значимое, но, возможно, при этом искренне любимое. Кругом жарко от людей, их выдохи завихряются кривыми, вольными спиралями и фигурами, сцепляются между собой рука к руке, локтями, шагают в ногу, как показано на карточках Феминистского антивоенного сообщества, инструкциях для участия в акциях, если бегут, то стройно вместе, и удобряют небо, городской воздух, который стекает по опорам мостов в реки и каналы. Да, мы в Санкт-Петербурге.
Мы поедем туда с дочерью на следующей неделе, у неё каникулы, и она нуждается во мне и в этой поездке. Я купила билеты, заплатила за аренду. Мы будем жить в комнате с пятью окнами, печкой-голландкой и отдельной ванной. А в окнах покажут Музей Арктики и Антарктики, острое петербургское небо в графите и улицу Марата.
Люди на Дворцовой подходят ощупать меня, их много, они трутся одеждой и кожей о меня — не нарочно, иначе не пройти. Они закручивают водоворот вокруг, одни отделяются от течения и продвигаются дальше, куда я не могу видеть, другие втискиваются им на смену в освободившиеся лакуны между пуховиками, шарфами и сопутствующими частями тел. Я читаю куски из книги, но сама ни изнутри, из рта и черепа, ни снаружи, от голоса, отталкивающегося от людей, не могу разобрать слова, хотя чувствую по напряжению голосовых связок и языка чёткую артикуляцию, не знаю автора.
От слов люди оголяются, звуки сдирают с них одежду, она исчезает, как будто взрывается, а меня охраняет человек с лицом Андрея Платонова, в тёмном пальто и светлом кашне, с фотографии на Малом собрании сочинений. Я что-то забыла, какое-то событие, случившееся, пока я болею и сижу дома, Платонов смотрит на меня и не уходит.
В сториз в Фейсбуке у виртуальных друзей всплывают воспоминания. Год назад, репетиция перформанса: актриса замотана в плёнку, на коконе нашлёпки красного скотча. Я режу плёнку, провожу вскрытие, вместе с помощником достаю сосиски, на которых написано «БОЛЬ И СЛАВА», он отдаёт их зрителям, актриса с моей помощью вырождается из самодельного яйца и поёт — как мы волновались, как ей там дышать. Много жизней прошли за каждый день того года, в нагрузку к ним в эпохи и поколения скатались, как старая вонючая шерсть, четверговые дни, теперь недели отсчитывают с четверга. На руки навешивают сумки, через синтетическую прилипчивую ткань выпирают углы, режущие грани и крутые бока банок и упаковок. Принесли коромысло, навесили на плечи, вода в вёдрах раскрашенный лёд. Пойдём с дочерью в Эрарту, музей Бродского и Достоевского, а на Некрасова напьёмся.
Посреди Дворцовой я одна, и Платонова увели куда-то, собаки воют по подворотням, ветер сбивает с ног людей, карету с придворными дамами для туристических фотографий, атлантов, колонны, пришло известие, Платонов улетел вместе с Шагалом и Беллой в Воронеж, реки и вся окружающая вода разлились чёрным единым мировым океаном от наполнивших их тяжёлых, осевших выдохов, тугой кашей заполнивших весь воздух до космического опустения, и нет на Воронеж дороги, и домой нам в Москву нет. А я стою на Дворцовой, и из банкомата машет мне, высунувшись из экрана по пояс, лаборантка с работы, тоже Ира, и кричит, это за пиццу, помнишь, на 23 февраля, не довезли, я нажаловалась, вот и деньги вернули.
***
A.:
Третий городок
Вся моя жизнь прошла в небольшом, когда-то закрытом городе. Раньше он делился на городки. Не было ни улиц, ни районов. Мама жила во втором городке, а через улицу жила бабушка, только уже в третьем городке.
Эти названия можно услышать и до сих пор, например, «а это в первом городке», значит, максимально далеко и неудобно.
Я помню магазин, который работал тут ещё в 93-м, помню километровые очереди и пустые прилавки. Потом, в активные нулевые, там открыли новый продуктовый с египетским названием «Фараон».
— Где встречаемся?
— У фараона! — слышалось на улицах.
Теперь на его месте зеленеет новенькая «Пятёрочка».
Мне уже четвёртый десяток, а я все в том же месте, где когда-то родилась. Ну разве что улицу сменила.
Отец лет двадцать назад уехал в Штаты. И, будучи там, сменил уже порядка пяти мест: и в Индианаполисе пожил, и в Юте, и в Нью-Йорке, и в Вирджинии.
Я же зачем-то держусь за место: даже мужа-москвича сюда перевезла.
Листаю ленту новостей: около 5 миллионов беженцев.
Листаю и думаю, что кто-то в данный момент покидает свой дом, где жил с рождения, знал каждую закорючку, знал топонимику места и хитрые, одним старожилам известные названьица.
Я думаю о том, что в данную минуту кто-то бросает свой дом, чтобы уцелеть…
***
A.:
Оли
Звоню ей, она еще собирается зайти в магазин, хотя договаривались на обед после ее занятий…
Почти всегда опаздывает, как моя бабушка, которая ни разу на работу не пришла вовремя. И сколько выговоров ни лепили ей. В конце концов, сдался ее начальник и просто спросил:
— Ольга Лазаревна, вот скажите, ну почему вы не можете вовремя приходить? Может, что-то серьезное? Мне самому интересно.
На что моя бабушка говорит:
— Выхожу я намного загодя до работы. И вот иду пешком мимо домов соседей, с теми, кто во дворах — поздороваемся, за что-то они спросят, я отвечу. Иду мимо базарчика, что у магазина, там многих знакомых вижу, поприветствуемся. В магазин многие, что с ночной смены, заходят, мне кивают и говорят, как смена прошла. Далее магазина иду, а там все те, что со смены еще идут, а также друзья-рыбаки моего Васи идут. Вот с ними также здороваемся и за жизнь им отвечаю, за вчерашний улов рассказываю. После, проходя мимо водолечебницы, вижу своего любимого доктора Когана, как же мимо него, хорошего, то мне пройти. Скажу ему о вчерашнем моем самочувствии. А он всегда меня строго допросит о моем вчерашнем меню, и пока начистоту не скажу, не отпустит.
Мимо многоэтажек и следующего магазина всегда прибавляю шаг, потому что по времени чувствую, что подзадержалась. Но тут еще в спешке подругу свою, Ганю, встречаю. А у той горячие, «ток ма» жареные любимые мои вертуты с творогом, про которые Коган мне говорил, что больше всего мне и нельзя, бо они сильно жареные в масле. Ганя сует мне в сумку штуки три, не больше, чтобы я с чаем в перерыве попила. И уже опосля этого я уже несусь до проходной таки вприпрыжку, чтобы не опоздать…
На все изложенное начальник не в недоумении:
— А что, нельзя с ними после работы поговорить или по существу ответить и идти дальше? Вы же на работу все-таки идете.
На что бабушка моя с искренним изумлением:
— Да как так? Да шо, я людям в глаза плюну? И вот так развернусь и пойду?..
После такого ответа начальник руки опустил и больше по поводу опозданий и повышения дисциплины Ольгу Лазаревну не донимал.
***
A.:
Возможна ли поэзия?
Фейсбук напомнил про пост шестилетней давности — стихотворение Ингер Кристенсен в переводе Алёши Прокопьева:
Зима в этом году много чего вынашивает в себе берег уже окоченел всё станет одно станет одно в этом году крылья и лёд станут одно в этом мире всё изменится в этом мире: лодка услышит свои шаги по льду война услышит свою войну на льду женщина услышит свой час на льду час как родить на мертвецком льду зима много чего вынашивает в себе. Вынашивает дома́ города́ вынашивает леса облака горы ущелья страх сердце — детей — конец войны
Такая тонкая, ускользающая вещица, как целлофановый пакет, выплывший сквозь толщу памяти, сквозь информационный паводок на поверхность. И вот висит на ветках над ревущей водой, поблёскивает на солнце капельками, пойманными в складки своей несвежей кожи, и ты впервые видишь его ясно, внезапно оголенным взглядом.
После бойни Второй мировой авторы задавались вопросом, как можно писать поэзию в мире, пережившем Холокост. «Возможна ли поэзия после / Ясиноватой / Горловки / Саур-Могилы / Новоазовска / После / Красного Луча / Донецка / Луганска, — написала Анастасия Афанасьева, поэтесса из Харькова, восемь лет назад. — После разделения людей / На отдыхающих и гибнущих / Голодающих и гуляющих <…> Возможна ли поэзия / В момент когда история проснулась / Когда от ее шагов / Сотрясается каждое сердце».
Я не знаю, что сейчас с Анастасией.
21 марта Всемирный день поэзии. Я перевожу стихи двух авторов для спланированного ещё до всего онлайн-мероприятия и каждый раз, сидя над листами А4 с напечатанным текстом, думаю, есть ли место поэзии среди фарса и ужаса, в котором мы живем. Остались ли в мастерской слóва словá, которые разобьют безвоздушный лёд или хотя бы не станут множить гул голосов, льющих шквал ярости со всех сторон?
Я переводчик поэзии. Мое ремесло почти ничего не стоит в мирное время, а в военное и вовсе смешно.
Говорят, поэзия — искусство замедления, пристального взгляда, переживания. Пока я сижу над листом А4 и заполняю пустоты на бумаге шариковой ручкой, мир замедляется, из контуров слов на бумаге растёт зыбкое строение, и сквозь чёрную типографскую краску брезжит смысл.
***
A.:
Раздражительность бьет ключом, фонтаном, водопадом стекает по плечам, бедрам. Жирдяй пьёт колу и ест бургер, дети обсуждают, как в классе кто-то обосрался. У детей милые голоса, и они приятно ржут. Я им симпатизирую, хорошие парни. Рыгают и мило смеются. Сегодня последний выходной Мака, везде ажиотаж. Все хотят вкусить этой плоти, которая росла в России тридцать лет. Я жду, когда Дима принесёт еду, он дико голодный. Это будет наш второй приём пищи за день, а уже семь вечера. Я заметила, что он злой и может думать только о еде. Прошло пятнадцать минут, я почти нарисовала скетч с пацанами, которые стали бросать друг в друга стаканчики, но потом подняли их с пола. Стали заразительно смеяться над фразой «ошибка молодости». Взяли свои самокаты и ушли. Я осталась одна. Прошло еще десять минут. Пришли молодые родители с ребёнком. Почему-то очень бесят люди, но потом оказывается, что они самые обычные, самые нормальные, что дети не орут и не мешают, у женщин не мерзкий голос, а мужчины не насаждают свой патриархат. Выбирают соусы, а ребенок говорит, что мечтает о «Тысяче островов». Возьмут, что обычно — картошку фри и два соуса, «Тысячу островов» и сырный. Рядом казахи с баскетами из KFC отмечают семейный праздник, обнимаются и фоткаются. Все даже как-то слишком идиллически ощущается.
***
История закончилась легендарным поражением моей веры в человечность. Отец семейства вернулся с двумя пластиковыми стаканами пива и двумя маленькими картошками, а соус он почему-то взял томатный и шесть штук. Ребенок был огорчен, женщина сама пошла заказывать и платить за свою еду, цезарь бургер. Отец не болтал и не смотрел на ребенка, когда они остались одни. Женщина вернулась. Отец семейства уже почти допил свое пиво и снял очки. Напряжение нарастало. Ребенок не был так счастлив, как тогда, когда они только пришли. Он просто грустно и спокойно молчал и не ел кетчуп. Отец стал грубо и порицающе что-то говорить мальчику и наседать на мать. Женщина была очень молчалива и сносила постоянные упреки в свой адрес и раздражение в отношении мальчика. Они громко ссорились по поводу соусов, которые он взял, что он ходил, что он молодец, зачем тут всем выделываться. Мальчик совсем поник и ушел в себя смотреть внутренние картинки на обратной стороне сетчатки. Мать ушла забрать свой цезарь. Отец достал алюминиевую банку пива. Пш-ш-ших — и он полностью погрузился в процесс переливания пива из банки в стакан, делая неосознанные движения губами.
Алкоголизм, подумала я, ничего удивительного, что ребенок ему не интересен, он вампирит жену, ребенок отбирает у него внимание матери, которое, как считает отец семейства-алкоголик, тотально принадлежит только ему. Я погрузилась в свои страдания и размышления: почему же женщина терпит такое отношение к себе, почему она позволяет делать своего ребенка несчастным. Ведь мальчик, когда они пришли, был счастлив, и это наполняло пространство, наполняло меня счастьем и неподдельной детской радостью тоже. Разве она не видела, не почувствовала, как больно ему, как глубоко он упал, как он нуждается в ее защите? Пошла, включила трек Земфиры и пою: «Ну почему, лай-ла-лай».
***
П.:
Утром собирается конференция терапевтов, и из Финляндии нас приветствует их тамошний глава, старый Гэндальф европейской психотерапии, который рассказывает старую притчу про ветер, солнце и пальто. «Давайте не дадим северному ветру нас заморозить, а безжалостному солнцу нас ослепить, останемся на связи».
Психотерапевтические сообщества — самые устойчивые в наши времена, даже если у самих докладчиков дрожат голоса. Во времена, когда уже даже детские врачи выкидывают русских членов своих международных сообществ.
Питер Сандман говорит нам, русским коллегам: у нас в правительстве молодые опытные женщины, это вселяет надежду, Финляндия справится.
Я еще не знаю о том, что вечером живая Марина Овсянникова поднимет плакат за спиной то ли замороженной, то ли ослепленной Екатерины Андреевой.
Мир спасут детные женщины — это не я сказала, так было всегда.
На рассвете за окном прокуренным голосом сипит охрипшая сова.
Я не знаю, откуда она прилетела. Здесь никогда не было сов. Где она так охрипла. Но мне кажется, ее полет шел через степи и поля, леса и горы, объятые дымом весны.
Слышать крик совы — пророчество. Высока вероятность несчастного случая. Кричащий сыч — предвестник прибавления в семействе. Для тяжелобольных — избавление от болезни. Трехкратный крик — сулит несчастье. Википедия (пока не объявлена экстремистской).
За моим окном ветер и солнце, но я не чувствую их.
На моем столе банка с красными корешками верб. На двадцатый день капилляры стали сосудами, побледнели и удавливают сами себя.