← ДЕНЬ ШЕСТОЙ
T.:
Memento mori
«Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни» (Притчи 4:23)
Пришла весна, и у меня потекла крыша. Не у меня лично, а у дома в Мытищах, где я с начала пандемии радостно проживаю. И не вся крыша, а только маленький кусочек. И не то, чтобы потекла — просто начало капать. Правда, в весьма неудачном месте — прямо на мой письменный стол у окна в спальне. Там у меня такое треугольное французское окно в пол, которое снаружи выглядит «домиком». Вот этот «домик» и потек…
В субботу вызвала строителей, которые «домик» сооружали. Строители — это 36-тилетний Дима из Луганска и 20-тилетний Володя из Донецка. Хорошие такие ребятки, да и живут близко, снимают номер в хостеле на Силикатной улице за 500 р. в день. Залезли на крышу, осмотрели, обещали, что завтра придут, починят. Пригласила попить чайку. Разговорились. Дима поведал, что у него только что родилась дочка в Луганске. А Володя — что у его девушки в Донецке задержка шесть недель. Жизнь продолжается, подумала я с теплым чувством, несмотря на всемирные катаклизмы…
В воскресенье они не пришли. Загуляли, решила. Вечером позвонила прорабу. Дескать, безобразие, невыполнение обязательств! А он мне в ответ глухим голосом: «Да, не пришли. Дима ночью неожиданно умер. Прямо в хостеле. Сердечная недостаточность. Непонятно, будут ли забирать домой…»
Ночью пересмотрела старый фильм Умберто Пазолини «Остановившаяся жизнь» — горькое лекарство, утешающее скорбь.
***
A.:
Волшебник на час
Очень сильно изменились дети — мои ученики. И старшие, и младшие. Буквально за считанные дни повзрослели, стали серьезнее. О [РКН] мы с ними не говорим — только с одним мальчиком, один раз и вскользь, в связи с его предстоящими соревнованиями.
Но видно, что они переживают.
У некоторых пока не получается совладать со своим состоянием. Стали очень рассеянными, не могут сосредоточиться на заданиях, делают за урок десятки ошибок.
Вчера окончательно сломался принтер. А провести нормальный, полноценный урок английского без раздаточного материала крайне сложно.
Но я не отменила ни одного занятия.
Достала настольные игры.
Выдумывала на ходу интересные и веселые задания.
Почувствовала себя фокусником, который достает невиданные и неслыханные вещи из рукава…
Общались, играли.
Я прямо физически почувствовала, как дети хоть ненадолго оттаяли, как им было хорошо.
Может быть, именно это и нужно сейчас — не держать бешеный темп урока, не загружать детей заданиями, а вернуть им их счастливое вчера. Хотя бы на час.
Сегодня продолжаю. Без принтера, без раздаточных материалов. Но с внутренним настроем на чудо.
***
М.:
О книгах
Вчера ко мне приехал мой первый «Дон Кихот». Мне тридцать один, я филолог, я читаю с тем рвением, с каким иные нюхают кокаин, но у меня никогда не было своего Сервантеса. И вот вчера появился. Издание не лучшее, переплет замят, но я взяла книгу в руки, и мне потеплело. «Дон Кихот» провел ночь у моей подушки, на нем спала кошка. Кошку назвали в честь Дульсинеи, так что имеет право. Утром Сервантес отправился на полку к остальным новоприбывшим, которые едва помещаются в книжном шкафу. Они все поселились здесь после 24 февраля, а шкаф к тому моменту уже трещал по швам от нагрузки.
Видимо, книги — это моя гречка. Мои консервы, моя валюта, моя недвига, мой философский пароход и мои договоренности с адвокатом. Едва паника переливается за краешек — я уже в книжном, хватаю трясущимися руками кирпичики буковок, сминая случайной силой страницы. Даже в тот день, когда я убегала от ОМОНа по Невскому, я пряталась в «Доме книги». И вынесла оттуда всего Сафона и по сто грамм Абгарян и Степновой, прижимая их к груди, словно они могли меня защитить. Кажется, будто удачно прихваченная с полки книга обязательно станет Библией, в которой застрянет лихая пуля реальности.
В другие дни я запаслась Васякиной и Петрушевской, Лэнг и Короленко, я накупила учебников по английскому и книг для иллюстраторов. Они смотрят на меня с полки, упрекают за бессмысленность действий, но одновременно с тем еще и утешают. Пока я могу понимать смысл написанного, пока могу сама складывать из букв слова и отвечать за них, пока меня хватает на то, чтобы отличать черное от белого, я продолжаю чувствовать ногами землю. И весь этот груз из книг лишь помогает мне удержать равновесие.
***
С.:
Целый вечер, потраченный на дорогу. Холодно, тело за четыре с небольшим часа нещадно затекает. Хочу кофе, чтобы не спать — усну и тело затечёт так, что придется снова платить неврологу космические суммы. Оплата картой проходит с третьего раза — налички, естественно, нет.
Приезжаю в холодный Смоленск. Иногда мне тут зябко, а иногда — трясет так, что стучат зубы. Родители встречают, обнимают и всю дорогу по радио в машине играет отвратительная русская попса. Не поп-музыка, а прямо вот мерзкая-гадкая, про лайки в недозаблокированном «Инстаграме».
Приезжаю, офигеваю от шоу «Маска», которое они смотрят даже не по телеку, а в ютубе. Ложусь спать, но каждый час мяукает кот. Ему больно — от саркомы в нёбе старичок не может закрыть рот. Теперь он просто доживает.
Просыпаюсь, в глазах будто песок. Недосып становится уже хроническим. Собираюсь, ухожу в МВД. Офигеваю от дорог — мои кроссовки к этом явно не были готовы. Где-то лужи, где-то грязь, где-то адский гололед, по которому приходится идти по-пингвиньи. Из двадцати минут дороги по сухим местам я шла суммарно две.
Сдаю паспорта, фоткаюсь, подписываю, выхожу. Запись на 10:50, в 10:55 я уже на улице. Удивлена, что все так быстро — в последний раз я проторчала там часа три. Дома мама печет вафли. Спрашивает, сколько стоят билеты на самолеты.
Я пытаюсь работать и учиться, но фоновых шумов, разговоров, телевизора с пропагандой слишком много. Вечером поезд, в апреле приеду за паспортом. Надеюсь, эти ледники уже растают.
***
В.:
Последний день недели
Однажды нужно принять, что невозможно понять всех. Каждый идет по своей дорожке, наши пути могут пересечься, но дорожки останутся разными. Будучи человеком тревожным, в эти тревожные времена я интуитивно отхожу в сторонку от людей, сеющих тревогу, винящихся, страдающих от того, что их лишили будущего. Будущее будет всегда. Выход есть всегда, и не один. Мы просто слишком привыкли жить без войны, мы просто слишком любим контролировать. Но если признать, что от тебя самого не так много зависит по большому счету, станет немного веселее. Что-то зависит, но не то, что происходит вокруг сейчас. И если кто-то считает по-другому, хотелось бы услышать историю о его победах. Что он лично сделал, чтобы остановить вот это всё. Поставил на аватарку флажок? Посидел в автозаке и вышел под залог, который оплачивали родные? Депутату написал? Ну-ну. В ожидании героических историй я, пожалуй, пока продолжу свои простые дела, а еще почитаю что-нибудь вечное, сильное, про жизнь, а не про политику. У меня нет ни одного рычага, ни одного способа выразить свое отношение, кроме кухонных разговоров. Кроме моих рисунков (которые никому не нужны). Я поддерживаю своих, чтобы мы все не сошли с ума. Это самое большое, что я сейчас могу. Спасибо за этот писательский марафон, мне было легче благодаря этой возможности безопасного прямого высказывания. Благодарю!
***
Т.:
Младший уснул, средняя в школе. Муж работает. Откопала карты таро у старшенькой на полке. Дай, думаю… Вдруг сердце чем успокоится?
Нашла инструкцию, сделала расклад на три карты — было, есть и будет. Сами знаете, на что гадала. Выпала карта на прошлое — горящая башня, разрушенная, что соответствует «неоправданным надеждам, узости мышления, обману и краху мировоззрения». Ладно, годится, а сейчас — что? Выпала «пятерка кубков»: стоит чел в чёрном плаще и накинутом на голову капюшоне, лицо обращено влево, там лежат два пустых кубка, а за его спиной стоят еще три с вином. Ну понятно, сейчас все плохо, вино в двух разлито, кубки пусты, беспомощность и страх, печаль и боль, скорби, утраты, но если оглянуться, то впереди есть «запас» надежды в трёх полных чашах. Из инета: «Нужно помнить, что у каждой палки существует два конца, а у медали — две стороны»…
Ох, не слишком жизнеутверждающе в современных обстоятельствах. Когда же вторая сторона медали к нам повернётся?
На будущее выпала «девятка пентаклей»: дама в дорогом плаще с соколом на руке, богатая и процветающая. Дама сильная, стоит гордо, правда, в одиночестве. Почитала интерпретацию — все закончится хорошо и благополучно. Как может быть хорошо, когда сейчас хуже некуда? И сокол-то у дамы дрессированный. Она его хозяйка, казнить может миловать. Запятая капризная штучка, ненадежная.
Добавила уточняющую карту — выпала «двойка кубков»: молодой человек и девушка держат наполненные вином чаши и смотрят друг на друга влюблёнными глазами. «Дружба, заключение договоров, перспективные связи… Ключевое значение карты — любовь».
Любовь???
Июнь — время для этой карты. Неужто «худой мир» после страшной ссоры? Перемирие?
Как же хочется ухватиться хоть за хвостик надежды и увидеть призрак будущего, где нет страха и боли.
Я не гадалка, второй раз в жизни карты таро раскладывала. В первый все сбылось — перед 2022 годом интересовалась, возьмут ли мой рассказ в «Химию и Жизнь».
Взяли.
Честно-честно.
Вот и думай теперь.
***
В.:
[РКН] застала меня во Львове, я был там в отпуске. Сразу захотелось домой, я сел в поезд и приехал в Одессу. Это было, наверное, рискованно, и я не знаю точно, почему я так поступил, ведь в основном люди уезжали как раз из Одессы во Львов или ещё дальше на запад, где безопаснее. Может быть, это я от скуки.
На вокзале во Львове было непросто протиснуться сквозь толпу, люди ждали поездов в сторону западной границы, поезда страшно опаздывали, на пять, на семь часов, кто-то спал на своём чемодане, дети плакали, как в фильмах про войну.
Оказалось, что [РКН] это не пули и бомбы, а ночь на вокзальном полу, тупая тревога, плач детей и невозможность принять душ несколько дней подряд.
Сегодня одиннадцатое марта, шестнадцатый день [РКН]. В Одессе [РКН] с пулями и бомбами так пока и не началась, вы прочтёте это завтра или ещё позже и будете знать больше, чем я сейчас. Завидую вам, ведь я ещё ничего про завтра не знаю.
Сначала я заклеил все окна скотчем, крест-накрест, как в фильмах про войну. Сказали, это чтобы мелкие стекла не засыпали всю квартиру в случае ударной волны, если что-нибудь взорвется невдалеке. Я ещё поставил шкаф прямо перед окном, для защиты.
Постепенно мы перестали бояться так сильно, как вначале, и через несколько дней я переставил шкаф обратно к стене, а потом и скотч отодрал.
В другие города летят бомбы, там взрываются ракеты, по некоторым городам уже ходят русские солдаты и стреляют иногда в местных жителей для развлечения. В Одессе [РКН] пока что у тех, кто уезжает, именно та, другая, когда дети плачут, очередь на молдавскую границу тридцать часов, и дальше непонятно где жить, и как там с душем, и когда можно возвращаться домой.
На моем двадцать первом этаже не осталось никого. Из восьми квартир жильцы есть только в моей: собака, кошка и я. Когда звучит сирена, я выхожу на балкон посмотреть, летят ли ракеты. Пока ни одной не видел — наверное, они летают где-то за городом, или я слишком долго надеваю пальто, у нас морозы.
***
D.:
Воспоминание из детства: под ванной моя запасливая бабушка хранила тонну стирального порошка «ЛОСК» в картонной упаковке и еще две тонны аккуратно разложенного стопочками вонючего хозяйственного мыла под названием, как я тогда думала, 72%. Когда я пришла в гости к подружке, жившей вместе с бабушкой, то во время игры в прятки случайно обнаружила под ванной точно такие же запасы. На всякий пожарный — говорила моя бабуля, пережившая Великую Отечественную и послевоенный голод, когда я спрашивала, зачем ей столько гречки, риса, консервов и сахара в кладовке. Мы с мамой и сестрой над этим посмеивались — войны больше никогда не будет. 21 век. И никто из нас не подозревал тогда, что в 2022 году под нашей ванной поселятся пакеты порошка «Тайд» и упаковки мыла «Сэйфгард». А под кроватью — мешки с гречкой, рисом и сахаром, которые удалось урвать в последний момент в «Пятерочке» по старой цене. Ох, милая моя бабуля… Она не дожила до 2022-го. И, быть может, хорошо, что не дожила…
***
D.:
Надежды нет? Нет будущего. Нет судьбы. No fate.
Мир исчез. Вокруг только море — холодное, враждебное, ненадёжное, злое. А мы не нужны морю, мы в его власти. Захочет — помилует, захочет — уничтожит. Рано или поздно уничтожит. Вот так мы теперь живём.
У меня нет сил. Потеряла форму. Расплываюсь, растекаюсь, осталась блеклая лужица. Без надежды и силы духа. Завтра? Потом? Какие пустые слова. Оболочки без смысла.
Все плохо, и уже никогда не будет хорошо. Надежды нет. Как скажешь это ребенку? Никак. Как врать ребенку день за днём? Ребенку, который верит. Ребенку, который не понимает. Никак. Как найти нужные слова, силы, смысл, чтобы идти вперёд, защищать, оберегать? Как-то…
Когда ты мама, по-другому нельзя. Град новостей летит в тебя. Яд новостей отравляет тебя. Как большая плавильная печь, глотаешь это, переплавляешь, превращаешь в слова со смыслом, в семена, дающие жизнь, в любовь, в надежду. В дрожащую улыбку. В теплые объятия. В оладьи или блинчики. В мягкое одеяло.
Слова сначала ледяные. Тяжёлые. Холодные.
Все. Будет. Хорошо. Сейчас. Плохо. Очень.
Маленькие ручки обнимают. Отогревают. Сейчас плохо. Но. Все. Будет.
Глаза смотрят в самое сердце. Смягчают. Плохо, но будет. Ещё будет хорошо.
Слова оживают. Теплеют. Все будет хорошо.
Пока у нас есть наши дети, есть смысл.
А значит, надежда есть. Есть будущее. Есть судьба.
***
S.:
На днях сидели на поминальном обеде, вспоминали известного казахстанского финансиста. Его не стало осенью 2021-го года. Он был очень странным. Когда пришел на руководящий пост и увидел большое белое кожаное кресло, то попросил его поменять на обычный стул. Красивый фарфоровый сервиз он тоже попросил поменять на обычные пиалы и обычный чайник. Нарядную коробку для заварки тоже просил выкинуть, вместо нее принес из дома байховый черный чай в бумажной упаковке, кажется, он назывался «№36». Этот финансист был родом из Советского Союза, его фамилия Сембаев. Все, кто его вспоминал на обеде, говорили только об одной черте этого прожившего большую жизнь, человека — он был очень скромным. Если бы все выходцы из СССР были такими, наверное, мир был бы другим. Никто бы не держался за большое белое кресло и не заглядывал за забор к соседям, потому что в своем саду дел полно.
Сегодня была на «встрече весны» у подруги, так называется день 14 марта у казахов. Все поздравляют друг друга и поют песни, как раньше пели за столом песни мои родители. Красивые песни, разные. Казахские, русские, украинские. Это не фигура речи, так и было в моем детстве.
Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела, ти ж мене, молодого, з ума-розуму звела.
Я помню эти песни оттуда — из дома, где все было хорошо, а деревья за окном всегда зеленые.
Сейчас нужно увидевшим [РКН] детям так и говорить — все наладится, ты будешь снова ходить в школу, и мы будем снова петь песни за нашим большим теплым столом.
***
M.:
Бей. Беги. Замри
Человек, ошибочно мнящий себя венцом творения, не сложнее любого другого животного. Нас можно систематизировать, прогнозировать и даже потом бальзамировать, как мышей или термитов, ящериц или дятлов. Мы корчим из себя высший разум, но в условиях реальной опасности вся шелуха эволюции слетает, и мы действуем строго по протоколу сохранения вида.
У него три опции: свалить от врага, убить врага или прикинуться камнем.
И если с первыми двумя всё ясно, то застывшие изваяния хранят свои секреты.
Почему не убежали? Некуда. Не хотели. Не успели. Не испугались. Не заметили. И множество прочих «не».
А ещё бывает так, что внутренности Камня сломались. Мир его сломался. Он просто не представляет, что делать и как жить. Он осторожно смотрит по сторонам, пытаясь разглядеть пути к спасению. Радуется за тех, кому удалось сбежать, и переживает за тех, кто бьётся в кровь. Но сам не двигается. Не может.
Мы с семьёй живём вдалеке от границ, нам не угрожает опасность. Но с 24-го февраля мне порой кажется, что я Камень.
***
В.:
Тревожность фоновая, как и новости по телевизору, когда я заполняю температурные листы пациентов. Стараюсь не слушать и сосредоточиться. Не думать. Только цифры, графики и знакомые фамилии.
Но снова «спасение», «освобождение», «жертвы». Ложь. Я ещё ниже склоняюсь над бумагами. Не трогайте меня, не смейте говорить такое. Оставьте меня в покое. Вы не видите — я в домике? Просто замолчите, замолчите, замолчите.
Старая милая бабушка, что сегодня называла меня дочкой и хвалила, произносит: «Так им и надо».
У меня кружится голова. Я выхожу на балкон в сестринской, бросив свои бумажки. Дышу.
Дышать не хочется. Хочется кричать. И плакать.
***
М.:
Как сегодня?
Не говори * ***! (купила скотч? Zаклей рот!)
Все фотографии и сообщения от твоих украинских подруг это фейк (и загляни уже в словарь, чтобы перевести это слово). Кстати, подруги тоже фейк.
Живот напряжен? Расслабляться нельзя! На нас в любой момент могут напасть!
Желтое с синим подозрительное сочетание. Белое не надевай, красивое не носи. Улыбаться нельзя!
Почувствовала себя счастливой? Немедленно чувствуй вину (если не получается, открой паспорт).
О ужас! А можно ли заниматься любовью? (Можно, если без удовольствия).
Закупи гречку и сахар (не более 5 пачек, не волнуйся, экспорт уже отменили). Помни: березовый сок вкуснее черного кофе.
Живи обычной жизнью, делая вид, что ничего не происходит (если не получается, открой «объясняем.рф»).
В Москве отменен масочный режим. Будь свободна! Мы победили!
Сегодня упаковываю сувениры. Повезем в Москву.
***
В.:
Седьмой день
Я снова сходил в кино. На прекрасный японский мультфильм. Оказывается, я его не видел.
Наверное, это и хорошо. Ведь, возможно, если бы я посмотрел его раньше, то я бы не заметил, с какой любовью Миядзаки обращается к своему детству, к своим воспоминаниям или образам, которые хотел сохранить.
Тут и дырявое ведро у колодца, и таинственная лестница на чердак, и стирка с папой, и зонтик с дождём. И даже Чеширский кот!
Даже любовь между мальчиком и девочкой ещё не созрела, не сформировалась и не успела сказать ни слова. Всё нежно и невинно, всё совершенно и солнечно. Всё только начинается.
Жизнь ещё впереди. И мама выздоровеет, и папа скоро создаст труд всей жизни, и бабушка по соседству никогда не умрёт.
Мы имеем всё самое главное для того, чтобы быть счастливыми. Счастье состоит из грозди капель по зонтику, если подпрыгнет Тоторо, из ярких открытий в лесу, из бескорыстной дружбы и радости возвращения потерянного.
Сегодня снова солнечно. Сегодня прекрасный день.
***
Н.:
О поездах дальнего следования
Вот уже пару дней в голове назойливо крутится воспоминание. В детстве я несколько лет подряд ездила в спортивный лагерь на море. Полтора суток в поезде, и галечные пляжи посёлка Лазаревское к вашим услугам. До поезда была целая жизнь. После она, разумеется, была тоже. Но в какой-то момент мне всегда начинало казаться, что мы в этом поезде едем вечно, а самое страшное — вечно ехать и будем. Купе, узкий коридор, страшноватая колонка с кипятком и туалет, которым на остановках пользоваться нельзя, — пространство жизни довольно резко и некомфортно свернулось. Казалось, небо и бесконечные поля за окном, вообще весь остальной мир так навсегда и останется убегающей картинкой, а твоя полка (кто успел занять верхнюю, тот счастливчик) теперь твой единственный кусочек персональной свободы. Здорово, когда с соседями по купе удавалось дружить. Злило, когда кто-нибудь громко храпел на весь вагон. Обидно, когда хулиганили одни, а попадало всем. Было то слишком холодно, то слишком жарко, иногда жутко воняло, а иногда вкусно пахло «Дошираком» или печеньем, по-разному, в общем, было. Самой волнующей оказалась первая поездка: мне восемь лет, и я ещё не знаю, куда мы конкретно приедем, я там никогда не была. Вдруг мы пропустим свою станцию и будем ехать, и ехать, и ехать? Вдруг там окажется ужасно?
После того первого раза я уже точно знаю, что любой поезд когда-нибудь остановится. Мы выскочим на перрон, а потом ещё несколько дней будем привыкать к свежему воздуху и отвыкать от запаха шпал и чьих-то ног. Всех будет шатать и покачивать, а перед тем, как провалимся в сон, в ушах будет биться гулкое тудух-тудух. Постепенно воспоминания о поездке вытеснит та другая, будущая жизнь.
Жаль, что не всегда известно, куда и когда приедет поезд. Связь сбоит, расписание давно не соответствует маршруту. Наверное, придётся научиться играть в дурака или прочитать книжку из списка литературы на лето. Но если не верить, что ты снова сможешь тянуть руки к небу и не чувствовать преграды в виде окна или стенок купе, то и ехать будет невыносимо.
***
S.:
Сбежала вчера в ночи со съёмной квартиры. Утечка газа, которая никуда не делась, довела меня до ручки, а вот я её довести до ручки не смогла: вентиль заклинило. Все вещи кидала в чемодан как попало, на последние деньги заселилась в хостел.
Даже если и отравилась газом, не страшно — зато хостел попался какой чудесный! Зацепились языками с каким-то еврейским парнем из Томска, через полчаса пошёл в магазин и вернулся с пачкой сигарет. Для меня! «Считай, что от дальних родственников».
עם ישראל הי!
Мой благотворитель долго смеялся, когда я поделилась, что училась в России на журналистку. Я тоже вежливо хихикнула, но вообще-то уже пару лет как совсем не смешно.
От нечего делать выпила примерно годовую норму кофе, поспала пять часов. Всегда говорила, что моя жизнь — очень плохой анекдот, но сегодня подумалось: умереть от передозировки кофеином за день до вылета на новую Родину — панчлайн ничего себе. Задумалась, но с кофе не притормозила.
Стесняюсь есть на общей кухне, а чтобы есть где-то ещё, нужно или платить, или готовить. Платить нечем. Готовить — на общей кухне. Стесняюсь. В меню на сегодня, таким образом, только кофе и остался.
Набегами появляюсь в своём номере, с обсессивной тщательностью складываю пару-тройку вещей — на большее не хватает. Ложусь. Встаю. Складываю. Пью кофе. Иду читать в общее пространство «Кысь». Натыкаюсь в тексте на пожелание «мирного неба над головой», передергивает; ретируюсь в комнату. Ложусь. Плачу. Встаю.
Стены хостела с пола до потолка покрыты наскальной живописью. Что-то на манер «здесь был Вася» примерно на миллионе разных языков, все надписи на иврите каким-то особенно симпатизирующим Палестине товарищем зачеркнуты.
Взгляд натыкается на полный текст стихотворения «Дети уходят из города к чёртовой матери». Дочитываю до строчек «Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли».
Ретироваться в комнату не успеваю, рыдания меня опережают. Правда ведь — в марте. Сотнями. Да вообще-то тысячами! Правда ведь — дети. Даром, что нам по двадцать лет.
***
В.:
Они запретили нам буквы «а», «о», «в», «н» и «й», оставив только «е» и «с» от весны.
Ничего, по существу, не оставив.
Только тень по дороге в магазин, и колёса коляски, которые застревают в рыхлом снегу по дороге обратно.
Я стараюсь.
Я правда стараюсь поверить, что птицы щебечут по утрам, потому что весна.
Что снег тает, и жарко в зимней куртке, потому что весна.
Что через неделю у моего хорошего человека день рождения, потому что весна.
Но всё, что мне оставили, это «е» и «с» между запрещенными (нельзя писать, говорить, думать) «в», «н» и «а».
И я живу на эти две буквы. Сколько хватает сил и воздуха.
***
I.:
Не нужно было быть политиком или экстрасенсом, чтобы понять, что те, кто называл себя патриотами, уедут первыми.
Не нужно было быть полицейским, чтобы предсказать рост криминала в стране с нищающим народом.
Не нужно было быть социологом, чтобы указать на растущий разлом между богатыми и бедными, и что первые не захотят вникать в проблемы вторых.
Не нужно было быть психологом, чтобы заметить, как в обществе защита слабых стала занятием немодным и даже зазорным, а вот развести наивного — предметом гордости.
Все, кажется, было предсказуемым, но…
…ведь был же шанс ошибиться!
Во всем этом для меня открытием стали только люди. В этой однозначно стрессовой ситуации друзья, знакомые и незнакомцы разделились на две группы: те, кто думают только о себе, и те, кто способен проявлять эмпатию к другим. Если честно, я сама не знаю достоверно, к какой группе отношусь я. Но надеюсь, что ко второй.
А ещё люди разделились на тех, кому все вокруг должны, и тех, кто благодарен за любую помощь. Так на днях в очереди, где кто-то привез свою картошку и решил бесплатно раздать людям, одна женщина сказала: «Фу! Мелкая, как для свиней!»
Ну а вообще страшно, ребята. Одна ракета попала в дом в пяти остановках с одной стороны, другая — в пяти с другой. Третья тоже в десяти минутах езды (вот что значит жить на «удачной» развязке). А только что меня качнуло из стороны в сторону на кровати (так громко я давно не ругалась). Так что… увидимся!
***
A.:
Занимаемся в Zoom, потому что учительница из Украины не может подключиться к русской платформе даже через VPN.
Два месяца назад в группе было человек десять — Россия, Украина, Крым. Сейчас стабильно подключаются трое. Все пришли с пасмурными лицами, смотрим друг на друга с тревогой.
Обсуждаем, что еще стало нам недоступно.
Потом начинается разговор по делу — проверка домашки, обсуждение темы — вождение автомобиля, корявые попытки построить фразы на лету. Появляются улыбки на лицах, живые интонации, шутки.
Спорим, нужно ли выдавать права на вождение велосипеда, потом оказывается, что перепутали слова lesson и license, и спорить не о чем.
Урок подходит к концу. Учительница говорит, что будем заниматься в Zoom, пока она не переедет в Москву (месяца через два).
Я думаю, что вряд ли корпоративный Zoom оплачен надолго вперед — скорее всего, придется искать другие варианты.
Я думаю, что сейчас в Москве спокойнее, чем в Украине, но переезжать бы по своей воле я не стала.
Улыбки исчезают, возвращается комок в горле, и пожелания хорошего дня звучат неуверенно.
***
M.:
У входа в метро я часто вижу одного, надо думать, бездомного человека. Этот нестарый еще мужчина в холодное время года обычно просто сидит на ступеньках лестницы. За стеклянными дверями — чтобы не дуло. Нередко он читает: газету или что-то неведомое у себя в телефоне. Иногда с кем-то разговаривает — с прохожими или знакомыми. Правда, за разговорами я его заставал всего пару раз. В остальные разы он один и молчит. И мне всегда кажется, что, наверное, ему грустно. Не из-за обездоленности, а именно из-за того, что поговорить не с кем.
У бездомного грязная одежда и руки, нечесаные, сбившиеся в колтуны кучерявые волосы и рваная обувь. У него есть большая сумка, в которой он, очевидно, хранит свой скарб и которую часто оставляет без присмотра на газоне. И еще у него доброе, безобидное, беззлобное лицо. Как-то раз я видел: у него из кармана торчала маленькая бутылка водки. Но пьяным его я не видел ни разу. И еще я ни разу не видел, чтобы он на что-то жаловался или о чем-то кого-то просил. Он, даже когда сидит и читает, не ставит перед собой стаканчик, куда сердобольные ротозеи вроде меня могли бы бросить милостыню.
Такое впечатление, что у него есть всё, что ему нужно. Кроме дома.
А может быть, — в глубине души надеюсь я, — и дом у него тоже есть. Просто человеку нравится вот такое эксцентричное времяпрепровождение. А вечером он берет свою большую сумку и идет восвояси. И спит в кровати. И в его — воображаемой мною — квартире тепло и тихо. Тихо и тепло.
И то сказать, вечером или ночью я бездомного не видел ни разу. Только при свете дня.
Время от времени бездомный на несколько дней пропадает с насиженного места. Тогда мне становится страшно, что он, например, замерз и никогда больше не вернется. Сегодня днем я его видел.
***
D.:
Главное
Сегодня я каталась на велосипеде, первый раз за год. Далеко уехать не получилось — на Строгинском мосту дорога была сухая, а вот дальше, после моста — каша из воды и снега. Пришлось остановиться, проехать дальше я не могла. Но все равно я была рада, что хотя бы вышла с велосипедом на улицу первый раз за этот год. Для меня катание на велосипеде всегда было антистрессом. Я поставила велосипед и сама остановилась погреться на солнце. Оно сегодня по-весеннему теплое было до самого вечера.
Стоя на тающем сугробе, записала мужу видеосообщение. О том, что вот, греюсь на солнце, и о том, как договаривалась в школе об ускоренной аттестации дочери; о том, что устала и опять понервничала. Мы теперь общаемся так — записываем то и дело видео друг для друга, потому что находимся в разных странах. Надеемся скоро увидеться, но пока не получается.
За эти дни, пока я здесь, а он — там, я, кажется, впервые по-настоящему оценила, как крепко мы связаны, как всегда поддерживаем друг друга. Я это знала, но поняла только теперь. Он отвечает на каждый мой вопрос, каждое сообщение. Мы обмениваемся новостями, делимся каждой бытовой мелочью. И нам обоим это не надоедает.
Наверное, иногда в стрессовых ситуациях все вокруг словно бы очищается. Настоящие ценности высвобождаются из шелухи и становятся прозрачно-ясными. Вдруг становится понятно, что хочется как можно сильнее беречь, а от чего можно отказаться. И я думаю: почему я раньше этого не понимала?
Сегодня я не смогла проехать по привычной дороге на велосипеде — и совсем не огорчилась, потому что с удовольствием постояла, погрелась на солнце.
Сегодня я не смогла загрузить Инстаграм — и тоже не расстроена. Подумала было скачать vpn, а потом вдруг решила, что все это суета.
В такой обстановке, как сейчас, так естественно выделяется главное — то, на что по-настоящему хочется потратить свое время. И это не Инстаграм. Это — разговоры с родными, прогулки на воздухе. Упражнения для снижения стресса. Какие-то только самые важные дела, связанные со школой и получением загранпаспорта, чтобы иметь возможность увидеться, наконец, с мужем. А еще, если хватит сил, очень хотелось бы дописать начатую повесть о моей бабушке. Сил, кажется, сейчас очень ограниченное количество — но и когда оно было другим?
Вот я и пробую — экономить силы, чтобы сосредоточиться на главном.
***
П.:
На Урале, вы знаете, много промышленных городов. И добывающих. Качканар как раз такой. Гора, под ней огромный котлован — бывший карьер. Сейчас заброшенный. Местные ходят на карьер предаваться унынию. Чтобы мрак внутри совпал с наружным. Но поблизости, на горе, есть место, где мрак рассеивается. Там стоит монастырь «Шедруб Линг». Буддийский. Построенный общиной «Путь Будды». Ему ещё нет и 30 лет, а он знаменит на весь Урал. В последние годы слава его печальна. У правительства есть план снести пагоду. Земля теперь принадлежит холдингу «Евраз», в планах разработка месторождения руды. До пандемии удалось отложить снос, потом два года тишины. А теперь, когда урезают все муниципальные бюджеты и не стыдятся больше сырьевой экономики, вновь потянули жадные руки. Официальная причина необходимости сноса пагоды была озвучена. Якобы монастырь загрязняет окружающую среду на подконтрольной «Евразу» территории. На месте сноса построят парк, зону отдыха. Трудно представить, как злятся монахи. Особенно буддийские. Вот сейчас нет у них своей земли в Тибете, Лама последний, и то они не унывают. Маленькая пагода исчезнет — ничего страшного. Есть более важные вещи. Мирские думают иначе. Хотят защитить монахов и землю. Думали долго. Первые предложения были, конечно, по-уральски рассерженными: протесты, пикеты, жалобы. История подобных практик многому научила. Быстро завернули идею. Следующее предложение было как противовес, очень мирное, даже заискивающее. Давайте сами сделаем проект парка и этим сохраним землю, даже если здания будут разрушены. Времени мало, десять дней. Идею завернуть пришлось. Хорошо, что среди юристов оказались сочувствующие. Или из общины кто-то попросил. Поискали и нашли одну зацепку в грязном этом сговоре. Ни обитателей монастыря, ни других буддистов из общины ни на одно заседание по поводу судьбы территории не звали. А зря. О планах и о том, куда переселят монахов, чиновники с бизнесменами говорили на закрытом совещании. Протокола не опубликовали. Обсуждали целый час, а в результате прислали общине только короткое видео, меньше минуты. Написали от общины сегодня официальное обращение к властям с просьбой предоставить полную запись заседания. Причина веская: община должна донести полное решение до монахов, чтобы те действовали правильно. А пока запись ищут, предлагается отложить снос.
Сегодня в группе монастыря обращение опубликовали. Это стало для меня самым ярким событием за последние темные дни. Добрые люди учатся защищаться. Спокойно, грамотно. Изучают противника, выжидают его первых действий. Реагируют четко и экономят силы. Как рыцари-фехтовальщики, владеющие искусством благородных сражений. Без особой надежды. Зато по совести.
***
Р.:
Тут больно?
Иногда — ладно, каждый день, по нескольку раз — я думаю: что, если бы бомбили нас? Я смотрю на Москву вокруг себя и ощупываю её, чуть продавливая, как безжалостный педиатр: «Тут больно?»
На Преображенской, на углу, где трамвайные пути из Сокольников поворачивают к ВДНХ, всё заставлено и завешено, но через мусорный шум видны развалины. Красный кирпич, рухнувшие стены, пыль, вымытая дождём краска. Тут, кажется, и без пальпации болит, и очень давно.
Из окна моего дома виден фундамент другого. Если надеть очки, или, как это делают школьники и кошки, забраться прямо туда, за сухой полынью под тающим снегом будет видно кафельную плитку на полу ванной, уродливый линолеум под паркет, как на тысяче съёмных квартир моего детства, переломанные кости сантехнических труб. Само по себе, когда не давишь, не болит: всё же там кошечки живут. А вот прикладывать взрыв — больно.
Виляю по переулкам от Мясницкой. Две девушки с «Алисой» в телефоне ищут кафе. «Поверните налево через сто метров» — говорит. «Ну давай, громче скажи, чтобы все знали, что мы тут не живём». Я смотрю вокруг. Конечно, вы тут не живёте, думаю — вон там в окнах жалюзи и квадраты света в потолке. Там тоже, на всех этажах до крыши. И когда я иду дальше в сторону Маросейки, я так и не нахожу стен, за которыми кто-то бы ложился спать с книжкой, плакал в подушку, а не в кабинке туалета, планировал детскую. Тут и болеть-то нечему.
А бомб я всё равно боюсь.
***
Т.:
Лимонное
Я помню, как мы были миллионерами.
Стоит во дворе велосипед,
Под пыльными каштанами,
Под окнами обшарпанной девятиэтажки.
Почем брали?
Лимон.
Тогда лимоны были в ходу,
Даром что климат не располагает.
И, мне кажется, я узнала это сладкое слово раньше,
Чем его настоящий кислый вкус.
На лимоны покупались вожделенные вещи.
Например, домик для кукол.
Мечта моего детства.
Тоже стоил лимон. А может, четыре.
Потом те деньги мне отдали для кукол,
Которые в этом домике жили.
Смешные серые бумажки.
И вот мы снова миллионеры:
Вчера предлагает мне автосалон
Практичного бюджетного корейца,
Такого же, как мой,
Тыщами измерявшегося,
За многие лимоны
(Сразу вспомнилось это желтое слово!)
И муж повеселел: да у нас, говорит, роллс-ройс!
Побыли родители миллионерами,
Теперь и наша очередь.
Не жили безмиллионно,
Нечего и начинать.
Богатство, оно такое:
Деньги к деньгам,
Нули к нулям,
И только лимоны все такие же кислые.
***
O.:
Реальность второй свежести
Сначала всеобщая панихида по «Инстаграму» меня не тронула. К тому же я верю в силу VPN. Но сегодня подслушала один диалог, и стало паршиво:
— Да пофиг на «Инстаграм», мне вообще хватит эсэмэсок.
— Мне тоже пофиг, все друзья есть в VK, а ещё там музыка и фильмы пиратские удобно смотреть. В «Инстаграме» всегда было скучно.
В этот момент я остро почувствовала, как мне подсовывают «осетрину второй свежести».
У меня отнимают возможность в пару касаний посмотреть снимки National Geographic, почитать про космос в аккаунте NASA или посмеяться над шутками звёзд в Ellen Show.
Вместо большого мира без границ — пиратское кино и селфи одноклассницы в туалете.
Так, в первый день блокировки «Инстаграма» я долго и хаотично бегала по его извилистым дорожкам.
Я подпишусь на Арнольда Шварценеггера.
Я подпишусь на «Дольче и Габбану».
Я подпишусь на каких-то японцев, которые завели блог для своей белоснежной афганской борзой.
Я даже на Сашу Грей подпишусь.
Только бы не терять связь с миром.
Только бы не забывать, что где-то есть другая жизнь.
Только бы не привыкнуть к тому, что творится.
***
О.:
Записки из районного ЗАГСа
Кто бы месяц назад сказал мне, что я замуж скоро выйду, ни за что бы не поверила. А сегодня я отправилась в ЗАГС за справкой: чтобы выйти замуж, нужно еще доказать, что достойна (зачеркнуто) уже не накрутила матримониальных связей. Такие дела.
У меня целый день был свободен, поэтому я приперлась туда именно в обед. Сотрудники госучреждений чтят пищевую культуру и пунктуальность — они непреклонны и едят всегда в одно время. Нам есть чему у них поучиться. Еще они знают, как обозначать свои личные границы. Скромно притулиться на дерматиновом диванчике в холле мне не позволили — ЗАГС запирали на целый час. Под понукания не менее государственной уборщицы я отправилась в позорное изгнание. По пути на студеную улицу я заприметила парадную лестницу, перетянутую бархатным шнуром. Как ценный экспонат, ее берегли от грязных ботинок. До субботы.
Через час с небольшим у нужного кабинета успела собраться публика. Получение бумажки затягивалось. Может, я бы и махнула на это рукой и вернулась завтра, но там остался мой паспорт — я была на крючке. Сидячих мест не хватало, поэтому я по-простому, по-народному опустилась на корточки, прислонившись спиной к колонне. Без пяти минут невеста между прочим! Среди недовольных женщин, пенсионеров и парочки смущенных иностранцев я пыталась угадать потенциальных молодоженов по блеску в глазах. Счастьем никто не светился, наверное, время настало другое. Между тем граждане начали закипать недовольством — хоть где-то они это могли. Особо нетерпеливые недоумевали, почему так долго печатают элементарные справки?! Апологеты бюрократии пытались их вразумить: не все так однозначно… Кто-то даже просунул голову в кабинет, чтобы возмутиться лично.
На двери белело объявление: «Требуется сотрудник… высшее юридическое образование… знание Конституции…» Вот так учишься пять лет на юрфаке, а потом на тебя в ЗАГСе шипят: «Сколько можно возиться с одной бумажкой?» Вспомнила, как вечность назад оплакивала заваленный экзамен по обществознанию и мечту о карьере законника. А может, оно и к лучшему?
***
A.:
Три месяца назад мы купили котенка у заводчика в Москве. Его с братьями должны были привезти на самолете в Голландию после 28 февраля, но случилась [РКН]. Мы совсем забыли о малыше, но оказалось, что заводчик отправил котят 25 февраля на машине через Белоруссию, Латвию, Польшу и Германию, так что нам позвонили 27 февраля и сказали, что нас ждет чудо. Малыш пах мочой и калом, но он нас спас. Он ничего не знает про [РКН], но ему надо кушать, пить, ходить в туалет, его надо гладить и любить, что дает возможность хотя бы на секунду забыть о том кошмаре, в котором мы живем. Малыш оказался шальным чудом, которое все время тарахтит и требует внимания. Я знаю, что писать об этом жестоко, когда гибнут дети, но я могу только выживать и молиться. Я смотрю на своих животных и вспоминаю нашу поездку к заводчику нашего шоколадного лабрадора через год после его рождения. Конечно, были голландцы, плюшевые и социальные, которые любят животных, но вдруг один мужчина ударил свою собаку, используя поводок как хлыст. Как мы все кричали и ругались! Потом гладили малыша и пытались воспитать садиста, но потом мы все расселись по машинам, а пес уехал с хозяином. Я тогда почувствовала себя такой бессильной! Так хотелось забрать это чудо себе и защитить от всего. Это же чувство бессилия, только в несколько раз сильнее, я испытываю и сейчас. Так хочется повернуть время вспять, но мы можем только кричать.
***
Е.:
Сегодня лазурный день. Лелею голубую мечту — дождаться мирного неба над головой. По-весеннему чистого, по-аустерлицки бесконечного. Солнце сегодня было обманчиво до боли — до боли в замерзших без перчаток руках. Еле двигающимися пальцами я все равно продолжаю листать новостную ленту, обновлять, читать, но в последние семь дней даже чаще новостей открываю канал писательского марафона и нахожу созвучие, нахожу успокоение. По осколочкам на моих глазах собирается общая картина из историй небезразличных людей, которые так же, как я, оглушены непониманием со стороны родителей, проходят стадии от полного опустошения и невозможности что-то делать до хлопот по быту, задаются вечными вопросами и ставят сердечки незнакомому человеку, которого терзают такие же сомнения. Вновь читаю новости: опять про роддом в Мариуполе — но сразу вспоминаю, что на днях и моя знакомая здесь, в Москве, родила дочь и назвала ее Мира. Как новорожденной, мне тоже хочется крикнуть. Мира!
***
A.:
Мои записи начинают напоминать дневниковые. Я вроде и стараюсь отходить от этого, но по-другому не пишется. Не буду действовать через силу, поэтому просто отпускаю этот текст и пропускаю его через себя.
[РКН] продолжается. За два этих слова мне может грозить реальный срок, но мы уже больше ничему не удивляемся. Да, от каждой новости больно, но оно все катится вперёд, и мы вместе с ним. «Оно» в данном случае — это тот самый микс ужасного исторического момента, маразма и моего недоумения. Мы все не знаем, что будет дальше, но теперь больше не вопим, просто нервно посмеиваемся. За эти недели психика успела построить свои ужасные защитные механизмы, которые аукнутся в будущем, успела подстроиться. Я пытаюсь морализировать и анализировать, но чувствую себя тем самым Джоном Сноу, который ничего не знает.
За окнами начинает теплеть, но окна у меня закрыты, потому что я боюсь позволить себе порадоваться, а когда все же позволяю, начинаю чувствовать вину. Ужасное сочетание холода событий и наступающей весны. Чувство исчезает, только если я пью. Или пишу.
В Стамбуле, тем временем, выпал снег. Как шутят друзья и знакомые, сбежавшие туда одним днём, «это русские привезли снег». Слишком много их, холодных, в теплой Турции. Недавно достала свое весеннее пальто и нашла там в кармане (который в свое время порвался и превратился в бездну для мусора) билеты в Айя-Софию, чеки на турецком, потемневшую монетку в одну лиру и даже меню из стамбульского ресторанчика. И смешно, и грустно, в этот момент я была так рада своей врождённой неряшливости. Смотрела на эти бумажки и вспоминала, как было хорошо раньше.
Иногда я задумываюсь о том, что завидую беззаботным людям. Тем самым, которые смеются над тем, что скоро будут мерить джинсы на картонке в рыночной палатке, когда плотно сложенная продавщица задернет дырявую шторку и будет нахваливать каждую имеющуюся у нее пару. Тем людям, которые говорят, что ничего страшного, прорвемся, где наша не пропадала. Эти люди закрывают глаза на кровь и стыд, порой, правда, паникуют, но держатся друг за дружку и свою коллективную роль мировой диковинки, от слова дикий.
Я смотрю на тающий, грязный снег и не могу не заметить, что я на него похожа. Только вот что останется после того, как он растает — выбоины в асфальте, не заделанные с прошлого лета, или свежие, неубиваемые одуванчики — покажет только время.
***
E.:
Кружась в утренней суете, стремительно влетаю в комнату и застываю на месте: на окне сидят два голубя. Живя на 16 этаже, видеть птиц из окна я привыкла только вдалеке, и эти двое удивили и даже слегка напугали.
Может, это парочка? Весна же! Наверное, искали место для гнездышка и попали в ловушку. Оконная рама на лоджии лишь чуть-чуть приоткрыта, в такую щель даже птице не протиснуться. Как они проникли сюда? Чудеса!
И что мне с ними делать теперь? Чтобы пошире открыть окно на улицу, мне нужно выйти на лоджию, и я боюсь случайно запустить птиц в квартиру. Зазвонил телефон, я сделала резкое движение, голуби взметнулись и, ударившись о стекла, сели на пол, беспокойно перебирая лапками.
Что бы придумать? Иду за шваброй. Осторожно протискиваю ее на лоджию, цепляю ручку внешней рамы. Голуби забились в угол и внимательно следят за мной. Ура, получилось, теперь окно открыто настежь, они могут улетать.
«Ну, давайте, вперед, на волю!» — кричу я за стеклом, разделяющим нас. Но голуби не торопятся. Начинаю снова просовывать швабру и пытаюсь изобразить смертельную угрозу. Голуби забились еще дальше в угол, определенно считают меня сумасшедшей, но не улетают.
Мой изобретательный ум подсказывает мне, что нужно обратиться к инстинктам, раз вида швабры и меня, размахивающей руками, топающей и шикающей всеми шипяще-свистящими звуками русского языка, они не боятся. Нахожу в интернете запись воплей агрессивного кота. Врубаю им на всю катушку через микро-проветривание. Стали озираться, опять с лапки на лапку переминаются, лететь не летят. Окей. Последовала запись лая собак и крика соколов. Голуби озадаченно вертят головами и смотрят на меня осуждающе.
Тогда я клянусь поставить москитную сетку и начинаю впадать в отчаяние: а вдруг не улетят? Что тогда? Вот сейчас уеду, а они подохнут тут? А может, это добрый знак был мне? Может, это посланцы Божии, а я их шваброй прогоняю? Так загадят же мне сейчас посланцы всю лоджию. Уже, блин, загадили!
Снова малость приоткрываю балконную дверь, чуть не плачу: «Летите, миленькие, летите! Вон, открыто же, ну летите, давайте!» Тут один, тот, что поактивнее топтался и головой крутил, вспорхнул на край открытого окна и, почувствовав прохладный ветер, вылетел прочь. Второй сначала растерялся, завертелся на месте, подумал чуть-чуть и тоже, наконец, выпорхнул. А я стояла, прислонившись к тройному стеклопакету, и улыбалась, смотря, как они парят над нашим двором, вольно расправив крылья.
***
M.:
Дочь читала мне вслух учебник по истории, параграф про монголо-татарское нашествие. Почему-то я слушала с большим, чем обычно, интересом. Война, даже такая далекая, как будто приобрела другое значение. В моём опыте появился вкус войны. И хотя сама я не нахожусь на территории военных действий, не слышу взрывов, не вижу мертвых тел, я осознаю, что война может коснуться каждого.
Я чувствую, как ожесточается мое сердце, как ожесточаются все наши сердца, потому что иначе, с нежным чутким и ранимым цветком внутри, теперь не выжить. Из тебя вытекут по капле силы. И значит, нужно подняться над [РКН], перестать видеть судьбы людей и начать мыслить геополитикой, с этой позиции объясняя себе, кто прав. Или, как эллины, видеть в [РКН] рок. Есть еще вариант, но он хуже — выбрать одну из сторон, а вторую люто возненавидеть. Да, вот так быстро с уровня гуманизма можно вывалиться в варварство. Или хотя бы на уровень мифа и идей, чтобы бесконечно полемизировать, как с точки зрения развития человечества будет лучше. Наверное, это ужасно. Но иначе я не знаю как быть. Время людей-снежинок закончилось, по-крайней мере, в нашей стране. Теперь нам легче представить, как во время всех войн люди оказывались способны на немыслимую жестокость. Да, я как будто теперь это понимаю. Но я не хочу ожесточаться, хочу сохранить человеческую чуткость и хрупкую простоту. Наивность. Жаль, что это невозможно.
Но я стараюсь. Стараюсь испытывать сочувствие, не выбирать сторону и молиться одинаково за всех. За то, чтобы [РКН] побыстрее кончилась. В Украине и на всей Земле. Пусть люди научатся жить в мире!
***
Д.:
Трудности переводчиков
Сегодня подруга осталась без работы. Ее уволили, сократили, попросили подписать «по собственному желанию».
Подруга — переводчик с английского и журналистка, мать троих детей, между прочим.
— Сократили всех переводчиков отдела, иностранные издательства разорвали контракты! — Подруга вздыхает, но держится молодцом и продолжает: — Начальник «утешил»: Ирочка, я с вами не прощаюсь, а говорю вам до свиданья! Надеюсь, все наладится и мы вас опять пригласим. Не в штат, конечно, понимаете, какие сейчас времена! Будем сдельную работёнку подкидывать. У вас же дети, поможем как сможем!
Я утешала подругу как могла. Понимаю ее всей душой, саму перед ковидом сократили. Я тоже работала на полставки с тремя детьми. До сих пор помню, как было горько и обидно.
Но Ирина не унывает:
— Знаешь, я даже рада, что меня сократили. Медицинские тексты переводить — тоска зелёная! Вот последний текст, к примеру, был про болезнь легких. Пока переводила — все признаки у себя обнаружила! Страшно прям стало!
— Психосоматика, — утешила я ее.
Но подруга уже не нуждалась в утешении, а была полна идей и планов.
— Нашла подработку. — Она перешла на шепот, чтобы не услышала ее дочь. — Мерчендайзер! Буду проверять наполнение снековых аппаратов!
Я смеюсь:
— Ты что, серьезно? Для этого ты иняз закончила и два языка знаешь?
— Любая честная работа — хороша. — Подруга немного обиделась. — Все-таки это лучше, чем военный переводчик!
***
A.:
Я тiльки перекладач
Подхожу к охраннику, здороваюсь, объясняю, что пришла добровольным переводчиком. Он кивает, открывает железную дверь, перед которой стоят беженцы, пропускает вперед и говорит зайти в оранжевые двери.
Восемь утра.
В коридоре с множеством белых дверей никого нет. Наконец из одной из них выныривает мужчина — работник приемного пункта для лиц, ищущих убежища под названием «АнкЕР».
Есть в немецком такое существительное der Anker, оно значит «якорь». А для чего нужен якорь? Чтобы удержать корабль на месте, пережить шторм или чтобы встать на рейд. Как точно! Разве не этого хотят те, кто бегут от [РКН]? Пережить. Остановиться в тихой гавани.
Мы с мужчиной говорим на немецком, он отводит меня в комнату, где я могу повесить куртку в шкаф. Он уходит, я остаюсь с девушками, которые принимают документы у беженцев.
Моя помощь не требуется, пока не подходит очередь молодого человека. Я не знаю, сколько ему лет, наверное, девятнадцать или почти. Он невысокого роста, у него черные сальные волосы, один карий глаз, а один практически прозрачный. Ему не нравится здесь, не нравятся люди вокруг и не хочется делать то, что просят. А нужно отвечать на вопросы, сдавать отпечатки пальцев, фотографироваться. Мать отвечает вместо него. Они цыгане, в течение года находились во Франции, неделю назад прибыли в Германию, в Берлине дочь, но туда не поедут, у нее они остаться не могут.
Процедура снятия цифровых отпечатков долгая; работница протирает салфеткой маленькое устройство, которое будет сканировать отпечатки. Я объясняю, что делать. Сперва положить четыре пальца правой руки на окошко сканера и подождать, пока засветится зеленая лампочка-точка, затем на очереди четыре пальца левой руки и после два больших. Это не сложно, получается почти сразу. Но это не все. После необходимо снова прикладывать каждый палец к сканеру, но теперь недостаточно просто положить и убрать, отпечаток пальца должен получиться полным. Для этого прикладывают палец, немного наклонив, дожидаются сигнала устройства и, слегка надавливая, поворачивают палец в другую сторону. Программа не принимает первый отпечаток — не страшно, так часто бывает. Прошу повторить. Молодой человек что-то бубнит под нос, делает. Первый отпечаток большого пальца правой руки одобрен и принят. Осталось девять. С указательным пальцем непросто. Я перевожу одно и то же: «Приложите палец еще раз. Еще раз. Еще». Девушка за компьютером не выдерживает и просит меня кликать мышкой вместо нее — она выходит к парню, чтобы помочь ему. Она протирает сканер, прижимает его палец рукой в перчатке. Парень вертит головой, шипит что-то сквозь зубы. Спустя тридцать восемь попыток его отпечатки пальцев в базе.
Меня просят пройти в приемный зал напротив — из общежития привезли семьи из Украины.
Я представляюсь, описываю, в чем моя роль. Раздаю анкеты тем, у кого их еще нет, объясняю, как заполнить. Заполнять нужно на немецком.
В небольшом зале пять рядов по четыре стула. Там сидят в основном женщины с детьми — дошкольниками и подростками. В какой-то момент наступает неловкая тишина. Я нарушаю ее, спрашиваю, все ли понятно, не осталось ли вопросов. Вопросы есть. Они совсем не относятся к анкетам. Им хочется узнать, как долго ждать, что будет потом, куда их отвезут. Они спрашивают на русском и украинском. Среди потока русского, с моих уст слетает фраза на украинском: «Я тiльки перекладач».
Я учила в школе украинский с седьмого класса. Я была той новенькой, про которую рассказывали «она переехала из России». На меня приходили посмотреть, будто я эдакая диковинка. Не потому, что я говорила на русском, в нашей школе все говорили на русском, а просто потому, что переехала из другой страны.
И тут — в еще одной другой стране — я вспоминаю мной почти забытый язык. Я очень хочу ответить на вопросы. Но я не могу. Я признаюсь в том, что «я тiльки перекладач». Я просто переводчик. Я не знаю, что будет потом, это от меня не зависит, но я пришла, чтобы помочь сейчас. С оформлением.
Начинают принимать документы. Я иду.
К окошку подходит семья из четырех человек — мама, папа, сын и дочь.
Единственный мужчина смог выехать из страны, потому что он родом из Абхазии. Как он мне говорит, «из страны, которой больше нет». Он показывает мне на карте в мобильном точку у моря и говорит, что там жил. В ста метрах от воды. Я улыбаюсь и отвечаю, что у моря жить хорошо. И больше ничего не добавляю.
Они жили в Харькове, в статусе беженцев, а теперь попали в Германию.
Они отвечают вежливо на вопросы, принесли с собой все документы и отдают их для копирования. Пока женщина вносит в систему данные, дочь сидит у папы на коленях и рисует цифры. Она рассказывает мне, что не хочет идти в школу, а ее любимый мультик про лисичку. Всем членам семьи нужно пройти процедуру с отпечатками пальцев, и даже младшей, потому что ей уже исполнилось шесть. Да, некоторые пальчики приходится прикладывать по несколько раз, но они стараются. Они хотят помочь, чтобы помогли им.
Я понимаю: даже если бы не смогла прийти, они бы нашли общий язык без меня. Может, не сразу, но они смогли бы. Объяснились бы жестами, рисовали знаки на бумаге. Просто потому, что они хотят. Хотят понять, хотят, чтобы их поняли. И у них бы получилось.
***
Ф.:
«— Я отказываюсь бояться!
В этот момент она прозвучала и поняла, что звучит».
(Марина и Сергей Дяченко, «Vita Nostra»)
Странно, как одна маленькая хорошая новость — всего несколько секунд, но весомые, твёрже тверди, как вольфрамовый шарик, упавший на камень (звон, гул, фонтанчик каменной пыли), — она одна ошарашивает сильнее, чем десять плохих. Плохие сходят с конвейера лавиной. Ложь. Угрозы, прямые и завуалированные. Смерть, смерть, смерть. И вдруг это поверх — как расходящийся волнами колокольный звон. Везде по-прежнему камень, огонь и металл, но откуда-то идёт звук.
От этого кажется, будто сегодня день хороших новостей.
Глобально у меня есть рамочный фулл-пак, без которого взрослому трудно воспринимать информацию. Бетонный каркас здания. Политические убеждения, взгляды на религию, система моральных координат. Но социализация в мелочах отсчитывается от других людей. Я не знаю игр на компанию. Когда смеяться над шутками. Как уместно выразить сочувствие.
Поэтому я всё время сомневаюсь. Не в сути, в формах проявления.
Сейчас — на время — нет.
Если представить концовку пьесы Ионеско, когда Беранже стоит у окна в обнимку с ружьём, — но словно бы не от страха, как было в тексте, а от искреннего осознания _недопустимости_.
Кто-то вспоминает, что ему недопустимо быть носорогом. И занавес. Слово сказано.
Я всегда хочу говорить о книгах и как в книгах, я действительно очень люблю говорить о книгах, но больше всего люблю, когда происходит что-то настоящее. Ощущение подлинности, которое не спутаешь ни с чем.
Я впервые в жизни показываю семье материал с Первого канала, отрывок видео на телефоне. Спрашиваю: вы когда-нибудь такое видели? Ну хоть раз за последние лет тридцать? Нет, говорят, никогда. Улыбаются: коротко, неуверенно.
Повторяют: исторические времена.
Наконец, матушка озабоченно качает головой: а ведь у неё же дети… Ну, ты-то не понимаешь… Но до чего должна дойти мать, чтобы так…
Я всегда хочу говорить о книгах, как в книгах — но поступки совершают люди, и тоже люди после напишут книги о них.
Я отказываюсь бояться.
Я отказываюсь бояться.
Я отказываюсь бояться.
***
И.:
Киев, метро, собака…
Чаще всего вспоминаю глаза одной собаки — она сидела, прижавшись спиной к спящему хозяину на устланном одеялами полу киевского метро.
Двор-терьер с помесью овчарки. Карие глаза размером с человеческие пронзительно смотрят в кадр, словно задают вопрос: за что?
Уши заложены назад так сильно, что их не разглядеть. Каждый собачник знает — это от испуга.
Чёрный мокрый нос жадно принюхивается к запахам вокруг — здесь пахнет чем-то новым: сырым, опасным и тревожным.
Понимает ли эта собака, что произошло?
Вернётся ли она в свой дом? Что будет с ними потом?
А с нами что будет потом?
***
Ф.:
Это первое исправление, которое я сделала после 24 февраля 2022 года, до этого последняя запись была 22 февраля, я закончила редактировать фрагмент, чтобы в следующий раз приступать к следующему. 23 февраля, в выходной день, позволила себе отдохнуть, вечером мы ходили с мужем на концерт Горана Бреговича в Главклуб на станции метро «Ленинский проспект» –— я надеялась отвлечься от милитаристского праздника, который не поддерживаю, как и весь дух милитаризации, пронизавший государственную идеологию нашей страны в последние годы, да и в принципе милитаристский настрой. Брегович утомил мужа –— согласна, в народных мотивах есть наполняющая тягостной скукой повторяемость, –— и мы ушли, не дожидаясь окончания. А 24 февраля вместе со всем миром проснулись в условиях «спецоперации», и с того утра до вечера сейчас 14 марта я не написала ни слова.
Я решила вернуться к книжке, давно пребывающей в состоянии «пока не дописана», несмотря на обессмысливание слов и книг, потому что, выныривая изредка из новостей в телеграм-каналах –— примета времени, когда Роскомнадзор заблокировал привычные соцсети, и многие сайты, и независимые СМИ, –— я начала читать. Наложила на себя епитимью перечитать «Благоволительниц» Джонатана Литтелла, 800 страниц. И необходимость назвать коллективную вину, обозначить ответственность, признаться в вине личной и метафизической прорастала во мне и из меня с каждым абзацем, с каждым описанием массовых убийств, при которых присутствовал и в которых участвовал офицер СС Максимилиан Ауэ, главный герой книги. Я подобрала своим фразам холодный, отстранённый и остраненный, псевдо-академический тон, составила библиографию из любимых и важных текстов, в которых продолжала чувствовать смысл, а оттого и утешение, даже если их слова были про страх, темноту, горе и смерти, а для меня такие книги тем более утешительны: Лидия Гинзбург, Вальтер Беньямин, Оксана Тимофеева, Мишель Фуко, Мегги Нельсон, Джоан Дидион etc, –— и решила позволить своим рассуждениям, пусть более поздним по отношению к уже написанному массиву, который всего лишь требовал редактуры, а если и переделки, то в духе уже созданного, вклиниться, влезть в слова и стать первой робкой, штамп на службе искусства, попыткой приблизиться к осознаванию, подойти в психике и слове к тому пределу, от которого можно попробовать оттолкнуться, потому что на попытки совершить назначенный путь потребуются века и годы. Книга разделилась на две неравные части, и распад состоялся посреди текста, посреди цельного куска, рассказывающего историю, так что клочья героя остались в предыдущем, отжитом мире, который потерялся, как теряются дети в торговых центрах, а другие принялись наращивать на себя, как щитки панциря броненосца, новые значения, которых мы лишились в февральский четверг во взорванном, потерпевшем мире, где нас всё равно продолжало жить нашей маленькой бытовой жизнью –— неверная конструкция страдательного залога в русском языке с нарушением глагольного управления и использования падежных форм. Страдательный залог это глагольная категория, указывающая на действие, направленное на объект, на нас: субъект больше не ассоциируется с объектом, и для нас это двойная диссоциация, двойное распадение, поскольку большое нечто заставило нас двигаться и вставать без предъявления смысла, и мы сами принуждены и подчинены необходимости, сами же её создавая.
Первым исправлением была замена строчной буквы на прописную в названии Яндекса, и покатилось. Часть «Ежегодника», расставленного по временам года, после этого курсива стала называться «После мира», и получилось, что лето и кусок осени застряли до, а ещё фрагменты осени, вся зима и весна сдались ему пленными. Разграничивающее название я определила в обнажившийся смысловой разрыв.
***
A.:
Портфель
Помню его запах, запах нового школьного портфеля, до сих пор. Какого он был красивого фиолетового цвета, с малым цветным лисёнком на левой части крышки, а за ней два накладных кармана. На крышке была всего одна изящная тонкая металлическая застежка-клавиша. А внутри портфеля целых четыре отделения.
Он был очень изящен, с таким женским изгибом канта по толщинке округлой крышки. И все в цвет, и все очень умело сработано.
Он был мне так дорог, так как был куплен в городе Минске, в мои шесть лет, для похода шестилетки в первый класс!
В Минск из города Бендеры я с папой, мамой и сестрой, что старше меня на семь лет, добирались на нашем москвиче красного цвета, в месяце августе, путешествуя в отпуске. Много из увиденного сейчас помню очень хорошо. И гостиницу в центре Минска для глухонемых, в которую нас поселили, так как не было свободных номеров. И карусель «супер восемь», на которой все съезжали на машинках по рельсам с самого верха с огромными визгами. Чебуречная и бумажный конус с конфетами-подушечки с повидлом. И польский рынок с яркими футболками и кремом «пани Валевская». И ангину с высокой температурой у моей сестры. И Хатынь….
***
A.:
Мне цікава, чаму ёсць дазвол прыехаць да цяжка хворых і памерлых людзей, а да жывых прыехаць не можна.
Я атрымала адказ з пасольства. Усё фармальна. Маўляў, Вы ж там не памерлі і не цяжка хворыя. Таму вашы бацькі і сын не могуць прыехаць.
Я раззлавалася! І ўжо ў момант вырашыла, што мы паедзем. Нібы пачала збірацца, лічыць грошы.
Пытаюся ў дачкі:
— Можа паедзем самі?
— Не, гэта небяспечна, мама.
— А што можа здарыцца?
— Дык усё можа здарыцца.
Так, канешне. Усё можа здарыцца. І арыштаваць на мяжы могуць.
Пошту ўжо не прымаюць у Беларусь. Паеду ў пятніцу ў Талін, буду прасіць, каб узялі перадачу для сына.
***
— А ў Рыгу паедзем? Як планавалі? Ты хочаш?
— Можа… Можа, як стане цяплей.
— Добра. Як стане цяплей.
А можа яшчэ там прымаюць пошту ў Беларусь? Было б добра.
***
I.:
Дети в школе играют в [РКН] с игрушечными пистолетами, которые сами «слепили» на 23 февраля:
— Чур я за Украину буду!
— А я за наших.
Поделились примерно поровну.
Разговор с мальчиком восьми лет:
— Здравствуйте!
— Здравствуй, Саша!
— А я вот тут флаг России нарисовал.
Ведёт меня в рекреационную зону, где расположена стена для рисования мелом:
— Только я красного мелка не нашел. Я вместо него оранжевый использовал.
Долго стою и смотрю на флаг во всю стену — бело-сине-практически желтый.
Шок. Занавес.
***
A.:
Новые начала
Лет пять назад на одной из вечеринок в студенческом общежитии друзья в полушутку предложили поднять с ними бокал за то, чтобы революции не было. И хоть это было беззлобной шуткой, бокал я опустил.
За победу революции!
Только за победу революции ты можешь пить, пока ты молод и беден. Революция обязательно случается в обществе, пока оно живо. Это такой же закономерный процесс, как кризисы в экономике. От нее нельзя убежать, накопленная ярость все равно прорвется. Если ты не делаешь свою революцию — ты так или иначе поучаствуешь в чужой.
Революции и войны питаются одной энергией и поначалу приносят похожие плоды: неопределенность, потерянность, муки выбора, экономический упадок. Но революция хотя бы носит в себе зерно нового.
Я не участвую в [РКН]. Но я могу и буду участвовать в революции. Пять лет назад я выработал для себя концепцию революции 24/7. Революция, политическая ли, культурная, научная, случается тогда, когда привычка, рутина взрывается многочисленными и радикально новыми занятиями. Поиск нового плана и новых начал — единственное, что сейчас возвращает меня к жизни.
Ярость даст мне сил. Это время — первый раз в моей сознательной жизни, когда я уже вырос и готов держать удар. И я принимаю бой.
P.S. Чтобы быть до конца честным, то чувство ярости меня собирает из состояния бессильной размазанности и поглощения новостей целыми эшелонами. Моя борьба пока проходит на диване и в моей голове, и пока что это тело ничего достойного не сделало. Но в проблесках мелькает это, да: ярость, безумные идеи и жажда хоть какого дела. Пойду посплю хоть полтора часа перед работой.