Семь дней весны. День 3

---

← ДЕНЬ ВТОРОЙ

---

S.:

Читаю список поддержавших спецоперацию. Николай Басков, Никита Михалков, Иосиф Пригожин, Стас Михайлов — понятно. Про Дмитрия Певцова слышала еще в интервью Лии Ахеджаковой, она сказала своим фирменным ахеджаковским голосом примерно так:

— Димочка Певцов тоже поддержал, такой талантливый Димочка Певцов. Уму непостижимо.

Дальше смотрим список. Виктория Дайнеко, я ее песню про «Недопитый день» пела в караоке:

«Когда разлюбишь ты меня

исчезнет лето насовсем».

Муж совсем некорректно возмутился:

— Дайнеко дура, что ли? Она же из Талды-Кургана!

Я ответила, что теперь совершенно неважно, откуда родом Дайнеко.

И дальше мой любимый Азамат Мусагалиев. Кажется, тут точно недоразумение. Азамат говорил со сцены КВН такие шутки, какие говорить можно только со сцены. Не понимаю, не хочу понимать. Ощущение, будто лично меня предали, хотя ничего никогда не обещали и ничего никому артист из русского города с необычным названием Камызяк не должен.

В последнее время много слышу от прекрасных людей — стыдно, что я русский. Думаю о том, какие обстоятельства могли бы заставить сказать «стыдно, что я казашка». Отвечаю без паузы — никакие. Никогда мне не было стыдно, что я казашка. Но как неловко за Азамата, может, недоразумение, даю списку право на ошибку. Списки ведь тоже ошибаются, не только люди. Вспоминаю фильм «Список Шиндлера». Оскар Шиндлер был «нацист», но спас больше ста тысяч евреев.

Я сегодня утром прочла у русскоязычной канадской сценаристки, она писала в фейсбуке о поддержавших [РКН] — перечень деятелей ее никак не удивил. «Огорчила меня всего одна фамилия, юмориста, очень талантливого парня Азамата Мусагалиева. Может, ошибка?».

Помню, как поддерживали русские, украинцы, латыши, литовцы, татары, белорусы, киргизы, узбеки и, наверное, все национальности бывшего СНГ Ержана Максима на «Голосе». Сколько было возмущенных комментариев — этот мальчик так пел, стакан треснул, Галкин молодец, больше никогда не буду смотреть «Голос», позор! Я читала комментарии и молча благодарила всех, кто поддержал мальчика, которого я лично слушаю с комком в горле. Я знаю, это непросто — быть против, когда по географическим и другим признакам вроде «должен быть за».

На днях говорили с подругой из Петербурга, она русская. Говорит, что в Европе магазины с русскими товарами стали обходить стороной. Я заметила — вот и нас скоро начнут обходить стороной. 

 — Нет, казахов везде любят, вы люди мира. А вот нас теперь…

Я очень люблю Чехова и «Гранатовый браслет» Куприна. Недавно влюбилась в  Достоевского после открытия «Бедных людей». «Лолитой» Набокова восхищаюсь и не люблю одновременно. Недавно прочла «Хаджи-Мурат» Толстого и пожалела, что не прочла его раньше. 

Один человек или несколько не смогут изменить этого никогда.

***

V.:

В последнее время совсем не хочется читать. Не хотелось еще до всех этих событий.

И это так странно, поскольку чтение было одним из моих самых любимых занятий. Ощущение, будто бы сейчас совершать книжный эскапизм — это какое-то неправильное и извращенное действие. Путешествие в мир книг перестало быть путеводной звездой моей жизни.

Огромные списки с намеченными планами по прочтению были чётко запечатлены в моем мозгу. Но все исчезло, и если и брать книги, то совсем другие.

Эмоционально хватило только на трилогию Тове Дитлевсен. Но самое главное, что я решила их слушать. Почему-то не могла приспособиться к самому тексту. Личным спасением стал голос Валерии Мартьяновой.

При первой же возможности я опускалась на подушки; погружалась в историю поэтессы. Голос Леры служил неким проводником между реальностью и временем Тове.

Мне кажется, что именно в аудиоформате удалось передать всю боль и переживания самой Тове.

Странно, что основную часть прослушала 7 марта. 7 марта 1976 года Тове не стало…

Всю тревожность и неприятие привычного устройства мира Дитлевсен перенесла и в книгу «Лица». Это книга снова о ней, хоть она и пишет от другого лица. И сама история не повторяет историю Тове. Стилистическим накалом она напоминает «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат. А это очень важно для меня.

Продолжаю читать «Лица» маленькими кусочками, обрывками… Кажется, что книга уносит меня куда-то прочь. Не знаю, когда прочту полностью.

Книги Тове Дитлевсен очень честны своей неприукрашенный реальностью, болезненностью и саднящей открытостью.

Её истории отзываются во мне эти дни, как ничто другое. И пелена между прошлым и настоящим исчезает.

***

T.:

Я была нежеланным ребенком. Мое рождение вынудило папу жениться на маме, чего он, только что вернувшийся с войны курсант московской военной академии, не планировал. Мама тоже училась — в педагогическом. Академия предоставила молодой семье жильё в общежитии, где я и выросла. Это был дощатый барак. Посреди каждой комнаты стояла печка-буржуйка, которую надо было чем-то топить, а в лютую зиму 1946-го дрова были на вес золота. Очень скоро я поняла, что мама тоже была нежелательной, потому что не родила папе сына. С детства старалась во всем походить на мальчика. Меня, шестилетнюю, интересовали не куклы, а пистолет. Настоящий пистолет, из которого мы с папой часто стреляли в лесу и о наличии которого нельзя было никому говорить — он был тайным членом семьи. 

Когда мама снова забеременела и как она решилась на криминальный аборт (в то время Сталин был ещё жив), я не помнила. Только много лет спустя узнала от маминой соседки, что сделала его мама под нажимом папы, который грозился, что уйдет из семьи. Тогда же обнаружилось, что мог родиться мальчик и что детей у мамы больше не будет. После этого случая мама стала писать диссертацию по философии. Это сильно раздражало папу. Ему не нужна была жена-философ. В один прекрасный день папа сжег в буржуйке почти готовую рукопись диссертации. Крах мечты родить любимому человеку сына и стать кандидатом наук не сломил маму. Она наняла для меня домработницу и с головой ушла в педагогическую деятельность. Когда мне исполнилось десять лет, любимый папочка, забыв прошлые обещания, решил уйти из дома, чтобы жениться на маминой подруге. Мама плакала, размахивала пистолетом и хотела застрелиться. Мы с папой прятали от неё пули, и это снова было нашей общей взрослой тайной. Больше я с пистолетом не встречалась — он ушел вместе с папой. 

К началу 90-х у меня уже был сын-студент, ожидавший нежелательного прибавления своего семейства. А у мамы стараниями её бывших учеников появился дачный участок. Решили строить дом. Папа согласился помочь. Как-то в разгар стройки мы ехали по Ленинградке в сторону дачи. Обычно молчаливый, особенно когда речь заходила о войне или о партизанском отряде, которым он командовал в Белоруссии, папа неожиданно разговорился: «Ты часто спрашивала, откуда у меня пистолет и почему я не сдал его после войны, хотя рисковал карьерой? Пистолет этот трофейный — его добыл в бою с фашистами мой начальник разведки, Борис Негиевич. Он был моим другом. Когда наш партизанский отряд «За Родину» только создавался, мы дали клятву: если сильно ранят кого — живым врагу не оставлять. Через некоторое время каратели обнаружили наше расположение. Отстреливаясь, мы отступали вглубь леса. Бориса тяжело ранили. Я подполз — он посмотрел на меня, потом на свой пистолет…» Папа надолго замолчал.

***

I.:

Включаю обычный прогулочный плейлист. Его хватает на 20-30 тысяч ежевечерних шагов по центру Казани через два моста, два парка и набережную. В автобусе Ереван-Тбилиси он звучит странно. Выключаю.

Мы едем по серпантину, за окном горы, снег переходит в дождь и обратно.

«Are you here because of the war?» — говорит сосед по креслу, глядя в карту Грузии. Впервые за эти два дня слышу английскую речь. Замечаю,  что вместо рюкзака у соседа большой черный мусорный мешок, перевязанный шнурком от ботинка. И этот мешок, этот вопрос, сам будничный тон этого парня из Ирана — всё так похоже на сон, что я не сразу понимаю, это ведь он со мной разговаривает. 

«Мама, мы уже приехали домой?» — в восьмой раз спрашивает звонкая девочка лет четырёх. Она сидит передо мной. «Нет, солнышко». Девочка швыряет назад игрушечную корову, я ловлю корову на лету, возвращаю,  корова прилетает снова. «Мама,  кто мы сейчас?» — уточняет девочка. «Мы путешественники, солнышко».

***

Л.:

У нас тихо, поэтому к нам едут беженцы, в основном из Харькова. Город разрушен, а у нас прекрасный посёлок, который летом почти курортная зона с сосновыми лесами, холмами, заросшими цветами, рекой и песчаными пляжами. Совсем недавно летом здесь кипела жизнь. Москвичи и ленинградцы приезжали сюда, они предпочитали загранице этот уютный посёлок. Здесь дома многих известных россиян — поэта и барда Юлия Кима, родственников плеяды художников Бруни, потомков писательницы Веры Пановой, которая во время Второй Мировой искала здесь убежища. Сейчас в эти дома поселились беженцы. Знаю, что хозяева этих домов, сочувствующие Украине, рады, что, хотя и косвенно, помогли людям в тяжёлое для них время.

Из телевизора и радио льётся потоком [РКН]. Каждый день пытаюсь дозвониться до знакомых, которые в других городах Украины. Мой однокурсник, инвалид второй группы со злокачественным заболеванием крови, вынужденный переселенец из Донбасса, получил бесплатную путёвку в санаторий Одессы и уехал туда 16 февраля. Мы с ним постоянно созванивались. Он, несмотря на болезнь, очень жизнерадостный человек, оптимист. Был очень доволен условиями в санатории. Потом началась [РКН], 8 марта срок его путёвки истёк, и он должен возвращаться домой. Уехав от войны в Донецке, они с женой на последние деньги купили квартиру в Ворзеле, курортном городке под Киевом. Сейчас и там [РКН]. Последний раз, когда он говорил с женой, она рассказала ему, что в шестнадцатиквартирном доме она осталась одна, нет воды, газа и света, нет продуктов и вокруг стреляют… Я много раз пыталась дозвониться до него. Один раз он взял трубку. Голос был хриплым и плохо слышен из-за шума рядом с ним.

 — Я тебе перезвоню через пять минут…

Но он не перезвонил и не отвечал на мои звонки. Завтра буду звонить снова…

***

А.:

Когда тоскуешь по кому-то, то кажется, что время идет очень медленно. Как вакуум, в котором ты оказываешься и не можешь выбраться. Это когда есть определенный срок, а когда срок не понятен и жизнь твоего человека в опасности, то кажется, что ты в западне. Я привыкла к расставаниям с мужем, так как он ходит в море, но в этот раз иное. С началом [РКН] я уехала в Кишинев, а он остался в Одессе. Первые дни были совсем невыносимыми, потом немного привыкла. Но маленький червячок внутри меня постоянно говорит мне: «Тоскуй, вы можете больше никогда не встретиться». Я пытаюсь отгонять эти мысли, представляю окончание [РКН], нашу встречу, привычный быт. Вообще, мечта о скучном привычном быте стала мантрой, которую повторяешь себе каждый день, засыпая. Привычная работа, прогулки, готовка, легкое недовольство тем, что имеешь. Я услышала где-то, что завтра утром мы проснемся и получим смс: «А вот так могло бы быть, цени каждый миг своей жизни». Знаете, а я жду эту самую смс или новостей хороших, мы так давно их не слышали.

***

В.:

То ли весна тому причиной, то ли мягко и незаметно идет процесс адаптации к условиям полной неопределенности. Однако же случаются неожиданные изменения внутри. Сегодня в обед я вышла прогуляться от музея до Арбата. «Мороз и солнце — день… ужасный», — сказал мой коллега, остро переживающий то, что происходит здесь и сейчас. «Еще ты дремлешь, друг напрасный» — ответила я и вышла в этот ужасный морозный день, и не обнаружила ничего такого прям ужасного, а я могу воспринимать сейчас лишь то, что в радиусе моего зрения и слуха. Мороз, птички поют, солнце светит, бронзовый Сталин в витрине антикварного магазина на Афанасьевском переулке, холод поторапливает, но вдруг во мне проснулся дух авантюризма. Совсем не к месту ведь. Но что поделаешь, это все же лучше, чем отчаяние, вина, печаль, депрессия. Лично для меня это однозначно лучше. И я иду в Старбакс, который на днях закроется, чтобы купить какой-нибудь их сувенир и перепродать втридорога. Народ продает акул из Икеи и гамбургеры из Макдака, а я чем хуже? Никогда, никогда я не занималась такими низкими делами — и вот! Правда, сувениры Старбакса оказались не совсем мне по карману, так что я ограничилась маленькой чашечкой для эспрессо. Жду, когда все прикроется, и выставлю на Авито за 100 тысяч. 

И еще взяла кофе, пью и оглядываюсь вокруг. Студенты смеются, парочки щебечут, кто-то работает на макбуках. Сумасшедший дед в припадке Паркинсона сидит в кресле напротив меня. Он зашел просто так, погреться, ничего не заказал. Трясется и говорит… О том, что такое человек. «Люди — это такие существа…» Какие? Не расслышать, музыка заглушила.

***

А.:

Сижу, крашусь.

У меня пудра Мак, румяна Шанель, хайлайтер Бобби Браун.

А где-то там сейчас снаряды рвутся.

Крем дорогущий, недавно купила. Я люблю дорогое. Не всегда оно мне по карману и кошельку — но я все равно покупаю. Красота требует жертв. А теперь — как?

Ведь где-то умирают люди…

В чате с девочками паника: все любимые наши фирмы уходят из страны, бросают нас на произвол судьбы. С морщинами, синяками под глазами, с несовершенствами кожи. Девочкам не хочется стареть.

А кому-то постареть уже не суждено.

Мажу руки кремом. Тяну время. Восхитительные минуты обычности. Удовольствия в этом вот моменте. Любви к себе.

Не надолго. Скоро я открою новости и почувствую себя частью огромной гидры, чудовищной машины, робота из наступившего будущего. Злой, мерзкой, поломавшей всем жизнь.

Я крашу губы помадой Шисейдо. Это хорошая помада, ей можно нарисовать очень правдоподобную улыбку. 

Солнце заигрывает с окнами моей машины, я привычно делаю музыку погромче — и снова это накатывает. Укол, злобный щипок вины. 

Ведь кто-то снова в подвале, боится даже пошевелиться. Они слушают там музыку?

Я не чувствую этой вины за собой. Я никого не обижаю. Мне не стыдно. Но ведь должно быть, да ? За пудру мою, за помаду, за беспечный перерыв на кофе с коллегами. Не имею право жить, когда кто-то умирает. Так? 

Когнитивный диссонанс на все лицо. Он щипает меня, кусает, шипит, как рассерженный зверёк, не даёт расслабиться. Затихает на час-другой — и снова обдаёт спину ледяным холодом. Думай о других, думай!

***

D.:

Опять кто-то испортил мне весну. До этого целых две весны отнял у меня коронавирус, а сейчас — Сами Знаете Что. Это слово нельзя называть. А кто назовет, тот … сами знаете что.

Последние 14 дней мое утро начиналось не с Нескафе. А с горького осадка в сердце и переклички в фейсбуке. А теперь мой фейсбук мёртв. Я не могу больше видеть новости моих друзей, переписываться с ними. А для меня это было очень важно — я из фейсбука получала правдивую информацию от живых людей, с которыми долгие годы общалась.

С одной стороны, у меня есть друзья из Харькова, с другой — из Донецка и Луганска. Все они хорошие люди и прекрасные поэты. И те и другие каждый день рассказывают на своих страницах, как их бомбили, выкладывают фотографии разрушенных домов, руины бывшего центра города и звуковые сообщения разрывающихся бомб. В первый день так называемой спецоперации девочки из Донецка  еще радовались, что наконец-то за них заступились, что наконец-то киевляне почувствуют то, что чувствовали они все эти 8 лет. Но уже на второй-третий день всё резко изменилось: донецких и луганских опять принялись бомбить со страшной силой, и они уже хотели только одного — скорей бы все это кончилось. И выкладывали рецепты щей из крапивы и котлет из овсянки. С другой стороны, патриотически настроенные харьковчане выкладывали фото своего подвала-бомбоубежища, где они сидели вместе с голодными детьми, рассказывали, как старики остались совсем без денег — почта закрыта и невозможно получить пенсию. Кому-то в разрушенном городе был необходим инсулин, и люди дружно его искали и находили. Сплоченность и оптимизм  харьковчан в беде меня поразили. Есть, конечно, и такие украинцы, которые желали смерти всем русским просто потому, что мы русские. Но эти настроения на западной Украине были уже давно, еще до [РКН]. Еще даже до 2014 года. Там выросло целое поколение, ненавидящее Россию и русских. На таких людей, испытывающих стадное чувство, просто не стоит обращать внимания. Их меньше, чем умных и понимающих.

Как же плотно сплелись ветвями и корнями наши народы. Среди моих русских  знакомых у каждого третьего родня на Украине. И даже нашлось несколько человек, которые живут в Ростовской области, родители у них в Киеве, а другие родственники в Донецке или Луганске. Представьте, каково им сейчас. Они плачут каждый день. И зачастую отказываются обсуждать и комментировать происходящее.

А одной знакомой поэтессе я предложила: у тебя же уникальный опыт! Можешь написать роман нон-фикшн об этих восьми годах в Донецке. Ты же за это время научилась по звуку определять, что и откуда прилетело, какой вид снаряда. Можешь рассказать, как вы выживали на щах из крапивы и так спасались от голода. А она ответила: я не хочу об этом вспоминать и писать. Я хочу поскорее все это забыть…

Так вот, чем больше я читала в фейсбуке посты друзей, тем больше убеждалась, что ничего не понимаю в этой политической игре.  У меня сложилось четкое убеждение, что ложь, пропаганда и недоговаривание правды есть с обеих сторон. Политики играют в свои игры, соревнуются, кто круче и сильнее, а поле битвы — наша родная земля (от которой может ничего не остаться, если кто-то нажмет ядерную кнопку), а жертвами становятся мирные жители. 

Без информации из фейсбука я чувствую себя в вакууме, в полной изоляции, в пузыре яндекс-новостей ни о чем. Я очень не хотела ставить VPN — это может привести к утечке паролей. Но чувствую, что придется рискнуть.

***

I.:

От любви до ненависти один шаг. От страха до повседневности — ещё меньше. 

Когда я в первый раз услышала городскую сирену, во мне дрожал каждый сосуд, каждая нервная клетка. Сейчас же она меня пугает и бесит одновременно. Наглая, бесцеремонная тварь! Ты же знаешь, что прятаться мне некуда! Ночью, утром, днём, вечером… Эта подруга не знает правил хорошего тона и не умеет себя вести в приличном обществе. 

Когда я в первый раз услышала шелест ракет, проносящихся над домом, я неведомо почему присела и так и уползла в ту часть квартиры, где три стены (правило трёх стен, там безопаснее всего, особенно если они несущие). Сейчас они меня пугают и злят одновременно. Ну, давай уже, сволочь! Сколько можно издеваться?! 

Когда я в первый раз увидела военную технику с солдатами, я испугалась. И боюсь до сих пор. Но даже к этому я начала привыкать, а ведь прошло всего ничего. 

И вот что я за собой замечаю и замечаю это в других. Человеческая психика, чтобы дать нам возможность выжить, трансформирует наше восприятие реальности. 

Если в первые дни люди на улице ускоряли шаг и даже бежали, слыша звук сирен, то сейчас нет. 

Если раньше шелест ракет вызывал панику стоявших в очереди за продуктами, в аптеку или в зоомагазин, то сейчас максимальная реакция это молчание и сжатые губы, но никто очередь не покидает. 

И мне хочется спросить себя… Вот все те страхи, которые я испытывала раньше, — в них был хоть какой-то толк? Кроме кучи ограничений, торможения, отказов от желаемого, было ли в них хоть что-то полезное для меня?

***

M.:

Уже две недели я начинаю свое утро с того, что хватаю телефон с тумбочки и читаю сообщения. От родителей ничего. Значит, не бомбили. Или уже некому писать?.. Переклички в мессенджерах — новый ежедневный ритуал. Они на работе или на полу в коридоре, потому что до бомбоубежища не добежать? 

Я чувствую себя виноватой, потому что я — в теплой и сытой Европе, в палисаднике под моими окнами распускаются крокусы и поют птицы, по подоконнику скачет белка. Самое страшное событие дня — ремонт у соседей с шумовыми эффектами. Можно ли сравнивать работу отбойного молотка и бомбардировщика над головой?

Внутри как будто айсберг нарастает. Нельзя чувствовать ничего, кроме оптимизма, иначе скатываюсь в безобразную истерику. Новостные картинки последствий обстрелов и бомбардировок не вызывают больше ужаса, только еще толще становится слой льда. Надо быть спокойной, потому что где-то там мама и папа, где-то там друзья и знакомые, где-то здесь — люди, которым нужна помощь. Которым я могу помочь. Я помогаю. Но сначала делаю глубокий вдох, надеваю спасательный жилет из видео с котиками и фотографий с радугой на себя, потом на окружающих. 

Сегодня утром пришло страшное озарение, которое едва не разорвало мой айсберг в клочья. Я читаю форумы и чаты и вижу два разных народа в стенах одной страны. Один — в перманентном ужасе от ситуации, от ничем необоснованного чувства вины, от когнитивного диссонанса, от туманности будущего. Другой — в патриотическом угаре, в адреналиновой пляске и с улыбками до ушей от перспектив импортозамещения. Как эти два народа будут уживаться в маленькой коробочке одной страны? Даже если эта страна занимает немалую часть суши?

Я боюсь думать о будущем. Боюсь говорить об этом с мамой, строить планы. Боюсь идти с подругой на кофе. Боюсь открыть сообщения в ватсапе и не увидеть заветную синюю галочку «доставлено, прочитано».

Дышу и надеваю спасательный жилет. Айсберг растет дальше.

***

A.:

Про поезд. У меня с декабря были куплены билеты на поезд. Я мечтала об этой поездке. Это моя мечта. Старый паровоз. Воссозданные вагоны с зелёным сукном и золотыми орлами. Это был мой подарок мне и дочке на 8 марта, мужу и сыну на 23 февраля. Отправление поезда 5 марта 2022.

А 3 марта мы сидели и пытались купить билеты на самолёт. На себя и детей, на собак. Эти долбаные 200 плюс тысяч за билеты в Ереван. За час нам отменили три брони. Нет мест для животных. Мы сдались.

Я в слезах позвонила маме и умоляла забрать к себе на месяц вторую собаку и остальных животных. Я уговаривала через слёзы, что это на месяц. Мы вернёмся.

— Я вернусь. Мам. Не молчи. Я вернусь. Мам?

К утру нам отменили все брони. Компании больше не летают. Мы не можем вывезти даже одну собаку в ближайшие дни. А на через 20 дней — будет ли смысл? А собаку я не брошу. Это мой ребёнок. Я без неё не уеду.

До 5 марта мы не знали, где мы будем через час. Но часов в 12 муж сказал — едем в Карелию, ты мечтала об этой поездке.

Собрали вещи. То, что влезло в рюкзаки, и документы. И сели на поезд.

Знаете, паника отпустила, как только поезд тронулся. Чух. Чух. Чухчухчух. Всё. Мы в нигде. Есть мир вокруг, что летит в пропасть. И есть поезд, что через это всё в своём измерении едет вперёд.

К ночи я первый раз за эти дни [РКН] с мирной страной поела в вагоне-ресторане. Утром нас перецепили к паровозу. И эти клубы дыма как в сказку перенесли на день нашу семью.

Восемь часов мы гуляли по Рускеале. Русский север всегда лечил мне душу. И сейчас вылечил. Подлатал раны. Машинист пустил в кабину этого нереального паровоза. Кочегар показал, как он топится, и эту огненную и жаркую топку.

7 марта мы вернулись домой. В Москву. Мы приняли решение пока что не бежать. Всеми силами пытаться сохранить светлый мир вокруг.

Поезд лечит. Север лечит. Если хочется на поезд — надо съездить. Туда и обратно. Хотя бы на две ночи.

***

t.:

Тань, можешь?

10.03.22

Телефон в руке с семи утра.

— Ма-а-ам, ты бабушке позвонила?

— Таня, мы сегодня встретимся? Я не могу ждать вечно. Мне нужны отношения.

— Тань, можешь для детей-беженцев свои сказки почитать?

— Татьяна, нас пригласили на выставку. Ты как, можешь?

— Танька, ну, ты выслала гуманитарку?

— Танюха, я сейчас зайду. Ты приготовила пакет для пострадавших?

— Это вы заказывали крема? Они поступили, приходите сегодня, косметика в ограниченном количестве из-за ситуации в мире.

— Переведите деньги на счет такой-то. Это помощь.

— Ты еще в кровати?! Беги, мы уже в пути. Обсудим, у кого семья П. будет жить. Скорее всего у тебя, ты же не замужем.

— Фрау Юхнавец, вы мусор не в том месте оставили.

— Подруга, принеси мне бинта с работы, моей таксе ногу прооперировали. Только сегодня надо. Сможешь?

— Танечка, ты написала очерк? Нет? Что это значит? Редакция ждет сегодня. Короче, я забегу. Пиши!

Вынимаю градусник из-под мышки. 38,2. Холодный, липкий пот катится со лба до груди. Почему-то это возбуждает. Голова выбрасывает бит: «Можешь? Можешь? Можешь?» При каждом движении глаз боль протискивается в мозг. Кашель разрывает глотку на части. Чувствую, что с мокротой выплевываю легкие. 

Я встаю медленно, забрасываю таблетки в огненный рот и хрипло отвечаю:

— Конечно, могу…

***

A.:

Раз в неделю я езжу в психиатрическую больницу. Провожу группы, беседую индивидуально. 

Раньше мне казалось, что там очень много тревоги и боли в сравнении с обычной жизнью обычных людей. Последние две недели я езжу туда за покоем и стабильностью. 

Ушли тревоги и боль? Ничуть нет. Просто они так индивидуальны, так ярки и независимы от всего мира. Всё происходящее воспринимается как «ещё и это…» 

Группа вспыхивала обсуждениями расколов и непонимания — но какого? Мужчины не понимают женщин, здоровые никогда не поймут больных. Но потом группа собирается и находит точку сборки — важность поддержки и внимания. Мы не можем разделить всю боль и тяготы друг друга, но если суметь не отвернуться, не уйти от страха в злость, то всем станет чуточку легче. Казалось бы, так просто.

Я завершаю группу, выхожу  и открываю ленту новостей…

***

Э.:

В книжном магазине, где я работаю, есть почтовый ящик. Висит бок о бок с книгами. Любой может купить у меня открытки  с марками и бросить туда. В конце рабочего дня я их собираю и несу на почту.

С одной стороны открытки — иллюстрация тульской художницы, с другой — личное, чужое, но такое манящее. Сначала одним глазком, потом и двумя, смотрю, а там — отложенная радость. «Спасибо за прекрасные выходные». «Сейчас я подписываю эту открытку, а ты сидишь напротив, пьëшь кофе и читаешь новости. Спасибо, что ты есть!». Много-много любви и веры, что эта отложенная радость осуществится. Что продавец в книжном не забудет зайти на почту после работы. Что открытки никто не порвëт. Что они не потеряются по дороге.

Что не случится катастрофы.

***

E.:

Те, кто говорят «мне стыдно, что я русский», даже не представляют себе, насколько комично это звучит для людей, полжизни скрывавших и стеснявшихся, что они евреи, а не русские.

Быть евреем в Союзе было стыдно — это я, советский ребенок, хорошо усвоила из разговоров и рассказов взрослых. И я тогда ужасно хотела быть русской, чтобы можно было выпрямиться во весь рост. 

Союз рухнул, но от этого все мы стали еще более советскими, чем раньше. «Совок проклятый» — слышалось отовсюду. Мы стали не просто советскими, мы стали совковыми. И когда на первом курсе универа нам устраивали встречи со студентами из Европы, я точно помню, что мне опять было неловко — за то, что мы вот такие отсталые, нелепо одетые, еще без е-мейлов, бывшие пионеры, совки. 

И вот теперь, на пятом десятке, мне снова предлагают втягивать голову в плечи перед иностранными гражданами — не за то, что я еврейская, не за то, что я советская, а за то, что я русская, ведь для окружающего мира все, у кого российский паспорт, русские? 

Нет, правда, это все напоминает мне какой-то одесский анекдот. Что-то из Жванецкого.

***

Д.:

Созвонились с Бернадетт. Последний раз до этого разговаривали в разгар локдауна. Она сказала, что хотела бы разобраться в том, что происходит сейчас, но, как ни парадоксально, информации слишком мало. 

Мы познакомились в конце 2013 г. по случаю Московского Урбанистического форума. Теоретик архитектуры, Бернадетт приехала из Швейцарии, чтобы участвовать в форуме в качестве спикера. 

Поскольку она разговаривала на французском, «курировать» ее поручили мне. Среди прочего я должна была показать гостье Москву, но моя подопечная отказалась от традиционных маршрутов и попросила показать ей что-то совсем нетуристическое. 

Видимо, из-за того, что накануне я гостила в Бутово у тети с братом, мне в голову пришла безумная идея показать Бернадетт типичный спальный район мегаполиса. К моему удивлению, это предложение ей очень понравилось — и в середине дня, несмотря на сильнейший мороз, мы вышли на обледенелой открытой станции «Бунинская аллея». На улице почти не было людей, и мы в одиночестве гуляли среди высоток и магазинов пешей доступности. Тогда я и сама взглянула на Бутово другими глазами. 

За те несколько дней, что мы провели бок о бок, эта необычная швейцарка сумела заразить меня своим «архитектурным любопытством». 

Перед отъездом Бернадетт пришла к нам в офис на Artplay, нужно было заполнить какие-то бумаги, у меня на столе лежала шоколадка «Аленка», я предложила ей, она рассмеялась и сказала: «Нет, спасибо, я же из Швейцарии». Меня немного удивила ее прямота, но и восхитила честность. Мы обменялись контактами — и эта мимолетная встреча переросла в дружбу на расстоянии. 

Бернадетт никогда не была замужем, у нее нет детей, но есть свое маленькое издательство, она пишет книги и постоянно путешествует между Швейцарией, Германией и Францией. В один из наших разговоров она сказала, что не боится умирать, потому что проживает свою жизнь так, как ей нравится.

***

M.:

Про любовь в лесу и недовольных аборигенов

За моим забором тянется лесополоса, густая и уютная. Она ограждает наш крошечный посёлок от какого-то полусекретного учреждения, похожего на резервную продуктовую базу. Секретно там всё настолько, что асфальтовая дорога не освещается, просто утыкается в мощные ворота с кучей запрещающих табличек. И хотя по этой дороге ездит куча машин, места очень безлюдные. Только лыжники зимой да собачники круглогодично. Ну и сексуально озабоченные граждане. Вот этих последних мы, жители посёлочка, откровенно не любим. Не то, чтобы они нам жить мешают, но изделия номер один, живописно разбросанные по ближайшему малиннику, а также высыпанный из машин сопутствующий утехам мусор снижают у аборигенов градус приветливости.

Достало это нас настолько, что уже подумывали камеру поставить и столб фонарный воткнуть. Чтобы как в песне «там, где свет, места нет любви!». Даже издевательские таблички придумали поставить. 

А потом случайно во время выгула собак попались нам на глаза две хорошие машины. Одна малолитражка, а другая — тонированный вкруг джип. Через лобовое джипа видна аккуратно сложенная на сиденье одежда. Ни одного окурка, ни одного презерватива и прочего после них не оставалось. Именно так, в продолженном времени, потому что приезжали эти двое часто. Я их даже видела однажды. Импозантный мужчина средних лет и стильная дама чуть младше него. На развилке у посёлочка их машины расставались, моргая друг другу напоследок аварийками. 

 Ох, люди добрые, как долго и тщательно мы потом выдумывали достоверную историю этих двоих! Почему они едут в глухой лес, неужели нельзя снять гостиницу или квартиру? Скорее всего, тут серьезная драма. Конечно, драма, если немолодые обеспеченные любовники вынуждены встречаться вот так. Ответов, конечно, не нашли. Сочувствовали, это да.

Потом они исчезли. Точно-точно! Мы каждый день, даже дважды выходим в лес. Более того, пятачок, куда можно припарковаться, виден из нашего дома. Две приличные машины с не очень счастливыми людьми больше не появлялись. И снова мы рассуждали, почему так? Всё наладилось, и они теперь занимаются любовью в постели? Или всё разладилось и нет нужды прятаться в лесу? Долго не задумывались, жизнь слишком насыщена, чтобы помнить ещё и об этих людях.

Но сегодня во время обеденного перерыва мы с собакой наткнулись на них! Вместо джипа — другой тонированный автомобиль. Но мужчина был тот же, только немного похудел. Нет, я не заглядывала в окна! Просто они уже уезжали и удалось их рассмотреть. Они улыбнулись моей суетливой овчарке и разъехались в разные стороны, моргнув аварийками, как всегда. И знаете, мне тоже захотелось улыбнуться.

***

D.:

Сначала соревнование «кто первый оденется». Тут главное случайно не выиграть, но в то же время и не поддаваться слишком уж очевидно. Я делаю так — надеваю пальто, шапку и потом начинаю долго завязывать кроссовки, приговаривая:

— Ну ты уже точно проиграла.

Зоя прыгает, злится, но всё же понимает, что у неё есть ещё шанс, так как я слишком долго вожусь со шнурками. Поистине драматический момент — это когда она уже натягивает вторую варежку, а я, как будто не замечая этого, наконец, справляюсь с узлом и торжествующе вскидываю руки. И тут же натыкаюсь на спокойный, слегка сожалеющий взгляд истинной победительницы.

— Ну вот, пап, ты опять проиграл.

Я сокрушенно вздыхаю: «Ну что ж, завтра точно выиграю».

Мы выходим на улицу. Зоя садится на белый, с чёрными полозьями снегокат. Дворник тщательно, до асфальта, очистил пешеходную дорожку от снега и наледи, поэтому кое-где приходится заезжать на газоны. Мы проезжаем двадцать первый дом, потом сетчатый зелёный забор, огораживающий две новые «свечки». Обычно, когда ведёшь ребёнка в садик, его предлагается брать за тёплую ладошку и отвечать на наивные детские вопросы, типа: «Почему раньше утром было темно, а сейчас светло?». Но мы молчим. Зоя — потому что держится за руль снегоката и старается не отвлекаться от дороги. Я же оттого, что до сих пор не в курсе, почему утра весной становятся светлее. Предпочитаю думать, что это волшебство, но вслух, конечно, никогда об этом не скажу. 

Наконец, мы приближаемся к калитке садика и одновременно к кульминации сегодняшнего утра. Как только мы оказываемся на безопасной территории, я спрашиваю:

— Готова?

— Ага.

Я начинаю бежать, чувствуя, как натягивается верёвка. Снегокат набирает ход, Зоя кричит: «Увии», отпускает руль и раскидывает руки в стороны. 

— Пап, я лечу.

***

i.:

Я доливаю себе кофе, когда ты входишь на кухню и садишься напротив. В руке зажат телефон, на котором мелькают картинки людей в деловых костюмах. Ты сосредоточенно слушаешь их через наушники, впившись взглядом в экран.  На щеке отпечатался вышитый узор диванной подушки, а глаза сильно опухли — наверняка снова заснула за просмотром новостей, если вообще спала. Передача закончилась, и ты откладываешь наушники в сторону, продолжая крутить телефон в руках.

 — Доброе утро, мам, — говорю я.

— Привет. — В твоем взгляде читается удивление, словно я должна быть в другом месте, но внезапно переместилась сюда.  

— У меня есть для тебя история. Хочешь? Она очень забавная, тебе понравится. 

Ты говоришь, что тебе интересно. Откладываешь в сторону телефон, но в глаза не смотришь. Они блуждают по моему телу, цепляясь то за мятый ворот рубашки, то за шерстинки на рукаве, то за расплетенную косу. Ты явно хочешь что-то сказать, но молчишь. Ждешь историю. Она очень короткая. Нужно только пять минут твоего времени. Нужно только выслушать меня.

— Утром мы пошли к новой собачьей площадке — та, которая в соседнем дворе. Там я познакомилась с Мариной и ее белым шпицем по кличке Марвин. Марина и Марвин, забавно, правда? Клянусь, это самый необычный пёс, которого я только видела. Он делал такое…

Тут ты прерываешь меня и говоришь о том, что цены на консервы выросли — сказали по новостям. Что надо бы тоже купить несколько банок. Я замолкаю и опускаю глаза в пол.

— Тебе не интересно?

— Очень даже.

— Тогда почему ты мне сказала про консервы? Сейчас.

— Я сказала и забыла. Тебе надо быть проще.

— Я… я сбилась. Ты хотя бы слушала?

— Конечно! Это мне не мешает слушать.

— На чем я остановилась?

— Ты пошла гулять с собакой.

— А дальше?

— Все. Ты больше ничего не рассказала.

Злость мигом разливается по телу. Резко встаю из-за стола и иду собираться в универ. Ты ничего больше не говоришь, а за моей спиной уже слышны звуки очередных политических дебатов. 

Мама, с тобой стало невозможно разговаривать, ты меня не слушаешь или не хочешь слышать. Даже не знаю, что печальнее.

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Вижу яркое солнце на неправдоподобно голубом небе. Мелкие снежинки залетают в салон машины, покрывая руль и сиденье переливающейся вуалью. Мне хочется запомнить этот момент, но дверь машины резко захлопывается, и все очарование пропадает. 

Муж что-то говорит мне о перекрытых дорогах, объездах и сирене, но я его почти не слышу. Сейчас важнее запомнить эту дорогу, дома, остановку, еще совсем голые деревья и переливы на шее у голубя. Мне хочется впитать в себя морозный воздух и запах нашего района. Вдруг вспоминается лицо сына, тревожный голос мамы, и вся жизнь пролистывается кадр за кадром.

Тембр мужниного голоса становится нетерпимей, а серо-голубые глаза внимательно следят за дорогой. Это тревожное время, и без особой необходимости жителям рекомендуют не выходить на улицы города. Я пытаюсь включиться, стряхнуть с себя морок и глазами выискиваю признаки работы бензоколонки: «Нет, закрыто», — отвечаю ему, и мы едем дальше. 

Закрыто, закрыто, повторяю я снова и снова. А солнце неустанно заливает светом район за районом, переулок за переулком, улицу за улицей. И вот оно уже затопило дорогу, машину, просачивается сквозь кожу, щекочет меня изнутри и выливается в широкую улыбку. Я уже открыто улыбаюсь блокпостам и противотанковым ежам, КАМАЗам, преграждающим дороги, и недоуменным взглядам людей. Я улыбаюсь всему миру, всему живому вокруг. Мне хочется поделиться светом со всеми. Обогреть, поддержать, поднять настроение, напомнить окружающим, что мы еще живы, мы еще можем чувствовать, мы еще можем быть счастливы. Но вслух звенящим голосом произношу лишь: «Закрыто» — и мы продолжаем поиски.

***

Т.:

В двенадцать лет я вместе с мамой пережила военный переворот в одной маленькой арабской стране. Местные мужчины, как фокусники, доставали гранатометы из-под юбок, традиционных для арабов, и развлекались, пугая мирных жителей. Иногда попадали в наши дома, где жили иностранцы, крыши сворачивались в бутоны из шифера, а неподъемные японские кондиционеры, вставленные в специальные дырки под окнами, запрыгивали в квартиры от взрывной волны.

Несмотря на хэштег «спокойная страна», 1986 год на Аравийском полуострове начался с переворота. Нас, советских школьников, сняли с уроков и быстро развезли по домам. Мы шушукались — во дела, весело живем, но потом все завертелось, и стало не до смеха. 

Папа в то время находился в краткосрочной командировке в другом городе. Наша квартира была на последнем, третьем этаже, нам с мамой пришлось прятаться от ракетных обстрелов, лёжа на полу в коридоре между матрасами — стенки у дома были тонкими, жаркая страна, зачем утепляться-изолироваться, даже если вороны приземляются на крышу, как лошадиный десант на голову.

Через несколько дней наша группа добралась до посольства. Вместе с другими советскими специалистами мы спали в актовом зале на полу и на матах. Иногда кто-то из арабов забирался на стену посольства, чтобы отстреливаться, и тогда поход в туалет превращался в историю из героической книги. Мы готовились к эвакуации, мне, советской пионерке, доверили рисовать на простыне фломастером красный полумесяц — знак милосердия у мусульман.

Когда эвакуировались, шли вдоль берега под белым флагом к ожидающим нас баркасам мимо вооруженных арабов и гадали, дойдём или нет — даже в «дружественной» стране были потерпевшие: пуля-дура, на войне как на войне. 

Долго и тяжело плыли на баркасах наперекор приливу, орущим детям и тошниловке из-за сильнейшей качки. Плыли к одесскому кораблю-сухогрузу «Яков Бондаренко», который не побоялся обстрелов и подошёл к берегу, чтобы забрать жен и детей советских специалистов и доставить в Джибути, откуда мы и смогли вылететь в Москву. 

Свою каюту нам великодушно отдал главный повар, я до сих пор хорошо помню его улыбчивое лицо. После недельного ужаса казалось, что мы попали на морской лайнер и совершаем кругосветный круиз. Бескрайний океан, добродушные матросы и команда окружили нас заботой и вкусностями. 

Мы плыли в летней одежде и босоножках, вещей с собой было немного. Когда стояли в порту Джибути, все женщины плакали, прощаясь с командой корабля — невозможно было представить нашу судьбу, если бы не «Яков Бондаренко».

В Москве мама ещё долго реагировала на звуки трактора, убирающего с улиц снег — мы вернулись в январские морозы, и когда шум доходил до одиннадцатого этажа, мамины глаза округлялись: «Таня, снова танки?»

Папу вывезли через неделю. В городе, где он был, все прошло спокойно. Мы, пережившие переворот, делились с ним своими впечатлениями. Он не очень понимал наши «охи», среди иностранцев почти не было пострадавших. 

Понял, когда вернулся в страну через месяц и увидел город. Вернее, то, что от него осталось.

***

A.:

Образовательная платформа Coursera: приостанавливает свою деятельность на территории России.

Я: кажется, что если бы люди больше учились, думали, принимали собственные решения — это могло бы предотвратить катастрофу.

Discovery: приостановит вещание своих каналов в России.

Я: если мы не сможем видеть, как живет остальной мир — будем ли мы туда стремиться?

Youtube: полностью отключает монетизацию.

Я: если людям будет неинтересно выкладывать свой контент на youtube, меньше людей возмутятся его блокировке.

ООН: санкции не должны наносить ущерба обычным гражданам России.

Я: интересненько, а кому же они наносят ущерб?

Я в детстве: русские молодцы, а немцы плохие.

Мир (и ведь есть основания!): русские плохие.

Я: Но я-то знаю, кто плохой. Похоже, это стадия гнева. Как обычно, отстаю от всех.

***

К.:

На запястье проступила ярко-розовая точка. Она всегда тут была?

Седые волосы. Родинки. Предательски потемневший ноготь на мизинце. Свежие шрамы.

Интересно, сколько лет жизни забирает даже фоновая [РКН]?

Мама говорит, что с какого-то времени человек начинает обрастать, как старое дерево. В этот момент начинаю любить их с отцом на капельку сильнее — вспоминаю дачные яблони и груши, покрытые лишайником. 

Деревья посадили дедушка с бабушкой более сорока лет назад. Гриценко, Шестаковы, Бондаренко, Михайлович. Аэлита, шаропай, белый налив, грушовка. На белом наливе росли красные яблоки, а бабушка Лена выросла в детдоме. Как так получилось — никто не знает.

Я уже не самое молодое дерево, но в моем сердце полно любви.

Мою первую, самую бодрую зрелость подточили трудоголизм и работа на славную идею русской культуры. Жизненные силы куда-то ушли, и для начала надо дать надрезам на коре затянуться.

Не провалиться в глубину депрессии. Не подсаживаться. Улыбаться, пока возможно — вдруг кассирше из магазинчика так приятнее. Не говорить резких слов. Не врать — другим и самой себе. Расколдовывать и очеловечивать. Не поддаваться. Проваливаться в смирение и сдачу — не государству, не работе, но своей жизни, самой ее сути и сердцевине. Я бы написала «Божественному», но боюсь, что наверняка кто-нибудь неправильно поймет.

Знаю лишь следующий шаг. Через неделю можно оставить костыли и переходить на палочку. Спать на боку — о, поддерживающая поза эмбриона, как же тебя не хватало в эти дни. Редактировать лекции. Позвонить сестре в Израиль — вместе спокойнее. Научиться снова ходить, а там посмотрим.

Моя любовь течет наружу, не дожидаясь адресатов.

Я все еще мечтаю о своей семье и ребенке. Мне даже предлагали. Но — возвращаемся выше — не врать. Себе и другим. Даже (или особенно?) у светящейся золотой идеи следует проверять сердцевину и нутро, не прогнило ли. Интересно, получится ли когда-нибудь. Хватит ли жизненного сока.

Интересно, куда ведут мои ежедневные шаги.

Боже, будь с нами, пожалуйста.

***

Т.:

Ночное зарево на полнеба оказалось пожаром на электроподстанции. Замкнул трансформатор, через пару часов потушили, но первой мыслью было — «бомбят, началось». 

У страха глаза велики, особенно когда страх беспрерывный, а глаза — уставшие от недосыпа.

С утра записалась на курсы первой медицинской помощи. Знания никогда не бывают лишними, но об одном прошу — пускай ЭТИ никогда не пригодятся.

Половина жильцов дома покинула свои квартиры. Есть даже пустые этажи. Очень жалею, что сосед с перфоратором тоже пропал. Где ты? Отзовись. Я уже скучаю по тебе.

В городе появились слухи о мародёрах. Сегодня, спускаясь по этажам, тщательно проверяли всё дверные замки на наличие чего-нибудь необычного. Типа прилепленного скотча и прочих уловок. Пусто.

Блуждая по АТБ в поисках «чего бы ещё прикупить» почувствовала, что дико хочу мороженого. И пофиг, что на улице метель и болит горло. 

Теперь вот обязательное вечернее — нарезать на полоски хоть одну футболку. Сделать задел на завтра.

Глядя вечерние новости, с удивлением и радостью обнаружила на экране своего знакомого с исторического факультета. Учились в одном вузе. Помню его рассказы про археологические раскопки. Теперь вот военные сводки в прямом эфире.

В одном из чатов девушка, вернувшаяся из Харькова, сравнила нынешний  Кривой Рог с курортом (по обстановке)… А ведь в мирное время мы занимали почётные места по загрязнённости.

Всё перевернулось с ног на голову.

***

T.:

Моя мама — путинистка. Огромное горе — мы по разные стороны баррикад. Мы не можем разделить боль, можем только орать друг на друга так, будто каждая в чем-то виновата, будто можно что-то исправить если только другая поймет.

Сегодня сидела с папой — ему девяносто, у него деменция, — пока мама ездила на медицинскую проверку.

Чтобы не включать телевизор, заняла папу старыми письмами и фотографиями, потом пили чай.

Ему было девять, когда пришлось убегать из Харькова. Он мало что помнит сейчас, за него помню я.

Я помню, что его брат Володя попал в самую мясорубку. Ему было девятнадцать. Когда самолеты, летящие бомбить Харьков, еще только подлетали — Володина балалайка, висящая струнами вниз на ручке шкафа, начинала тихо звенеть.

Потом была эвакуация, туберкулез, он выжил и вернулся, а мама не смогла.

В разгромленном Харькове уже не было балалайки — соседи разграбили жидовские квартиры сразу же. Не было пианино, на котором он только начинал учиться играть. Исчезло счастье маленького ребенка — друзья, летние вечера, воспоминание, как тайком съел вишню из настойки и долго мир плыл, плыл вокруг, и смех, и голоса из открытых окон… Исчезло детство.

И вот теперь. И вот теперь! 

Как я скажу ему это?

Как я совру своему отцу?

Мама пришла и бросила взгляд на темный экран. Сейчас она объяснит ему, что с Харьковом все в порядке, это украинцы дезинформируют специально. 

Наверное, так и лучше. Тем более, что он сразу забудет.

Благословенна будь, деменция.

***

K.:

Сколько требуется времени, чтобы приспособиться к новой реальности? Мне потребовалось около недели, чтобы научиться по утрам не заходить в инстаграм и телеграм, а открывать игру, где мультяшные котики варят супчики. Днём я лечусь от ужаса ужасом — я слушаю тру-крайм подкасты, я смотрю сериал про футбольную команду девочек, застрявших на необитаемом острове, я читаю «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Психика уже привыкла одинаково воспринимать и жестокое, и кота, мило свернувшегося клубочком на незаправленной постели. На ночь я принимаю снотворное и мечтаю о том, как позову выпить мальчика, который мне нравится. Когда-нибудь потом меня накроет, и мне придётся-таки пережить это в полной мере, но пока я отстраненно выживаю. Травмы хорошо умеют прятаться в мышцах, косточках и сосудах. Раз в неделю я хожу в фитнес-клуб на что-нибудь лёгкое — растяжка или здоровая спина. Я убеждаю себя, что лишние движение и серотонин мне совсем не подтвердят. Мы делаем упражнения на пресс, и тут меня накрывает. В детстве я ненавидела физру, но обожала играть в догонялки, кататься на велосипеде или роликах, лазать по деревьям и плавать в любом доступном водоёме. Я помню, как на физре нас заставляли подсовывать ноги под деревянную окантовку батареи, закладывать руки за голову и вверх-вниз раз пятьдесят. В моей жизни уже пятый год нет школы, я научилась с удовольствием тянуть заднюю поверхность бедра и отжиматься, но упражнения на пресс до сих пор откидывают меня обратно в детство — я задыхаюсь от мерзкой тянущей боли в животе, я делаю через силу, хоть уже и могу остановиться, сказав, что больше не могу. Триггеры и травмы, а между ними — жизнь.

***

G.:

Стас не говорит о [РКН]. Пару раз вывела его на разговор, ещё в первые дни, хотела почувствовать, что он тоже сопереживает, если не так же, то хотя бы слегка растерян или озабочен. Не-а. Он мыслит рационально. Если начали, значит, так было нужно. Я услышала его позицию, он услышал мою.

Стас видел, что со мной происходит, он слышал мое болезненное дыхание. Он был бережен со мной, старался лишний раз не задеть. Он ловил меня в какой-то из комнат, обнимал, и я притихала у него на груди. Он был опорой. Но он не тревожился, он не грустил. Он не сожалел.

Стас шлет мне в телегу мемасики. Он и раньше так делал, зачем останавливаться? Это хорошо, это правильно. Я словно увязла с головой в трясине и ловлю лучик света высоко над собой. Так я знаю, что там всё идёт по-прежнему.

Стас не скупает валюту, не продает валюту, не делает вклады, не затаривается техникой. Он не мониторит цены, не смотрит в какие страны ещё можно улететь, не ищет выгоды. Он айтишник, работает с системами хранения баз данных.

Стас не говорит с коллегами о политике, у него есть мнение, но говорить — не говорит. Он живёт как жил, смотрит видосики про старые машины и разбор складских ячеек, читает тот же развлекательный контент, что и раньше, пьет пиво по вечерам.

Чем больше времени проходит, тем страннее я себя чувствую рядом с ним. Я очнулась от агонии первых дней и теперь настороженно наблюдаю за ним.

Кто он? Что с ним? Как мы?..

***

D.:

Уроки английского

Пять лет назад, когда мы с мужем и детьми переехали жить в деревню, я начала учить английский онлайн — чтобы чем-то занять себя и просто потому, что еще в школе любила его учить. Года три назад моим основным преподавателем стала девушка из Украины. Не буду называть ее имени, скажу только, что она очень быстро вывела меня на новый уровень языка. Мы разговаривали обо всем на свете — о наших семьях и родственниках, о том, что пережили в жизни, о планах на будущее. Так вышло, что скоро наши уроки стали чем-то большим, чем просто обучение. Целых три года мы общались по два часа в неделю — это больше, чем я говорю с некоторыми из друзей.

Когда все это началось, первая моя мысль была о ней. Я знала, что она в Харькове. Я написала ей, просто спросила, как она, и предложила приехать и пожить, если это нужно, у нас. А потом очень испугалась — что она не ответит. Или отправит меня куда подальше письменно. Я много слышу историй о том, как перестают общаться родственники и родители с детьми. От этих рассказов каждый раз больно на душе.

Но она ответила. И продолжает отвечать. Сегодня у нас был урок — мы разговаривали минут сорок, о том, что происходит у каждой из нас. Я по-прежнему здесь, в Москве — пытаюсь получить для дочери загранпаспорт, чтобы поехать к мужу и детям. Она — там, сейчас переехала к маме в деревню. Мы разговариваем.

Каждый раз, когда настает время нашего урока, я боюсь, что она не позвонит или не ответит на мой звонок — просто потому, что не захочет больше общаться.

Но она отвечает.

***

Н.:

— Мальчик, пятнадцать лет. Такие шикарные портреты — за три дня рисовал! Вот где красный аттестат блистает издалека! Он, конечно, школу на одни тройки закончил, зато отсюда до вечера не выходил. Искусство — это страсть!

В голове эхом отдаются слова преподавателя. Старый пердун. Ощущение, что ему это какое-то наслаждение приносит — сравнивать наши работы с прошлыми шедеврами, указывать на наши ошибки и «лень». Словно во мне скрыт талантище, а мне не хочется им делиться. Да я бы с радостью, да вот только таланта и в помине никакого нет.

Искусство — никакая не страсть. Это жизнь. То, что хочется сказать, показать, увидеть. Очень сложно найти грань между тупым перфекционизмом и поиском совершенства и действительной любовью. Тем более в такой субъективной материи, как искусство.

Я хочу связать с литературой свою жизнь. И что мне теперь, не вылезать из книжек? Чтобы через два месяца валяться в луже собственной мочи, грязной, болеющей, зато в книгах? Да какой толк от такой «страсти»?

Взрослые часто требуют совершенства. Хотят, чтобы мы и сами его добивались.

Но я думаю, что если я буду каждый день заниматься тем, что мне нравится, по чуть-чуть, а не в режиме скорости 140 километров в час, чтобы не разбиться лбом о границы усталости, так это принесет гораздо больше пользы и удовольствия. «Страсть» в искусстве — это пристрастие к алкоголю. Но никак не любовь к своему делу.

***

M.:

У «Машины времени» есть нетривиальная песня про крыс, которые, так уж повелось, у других поэтов и писателей служат обычно символом зла. А по Макаревичу, крысы, убегая с тонущего корабля, первыми предупреждают о неминуемой беде и тем самым даруют шанс спастись пассажирам и боцману с матросами. Финал — грустный: крыс перебили, и судно пошло ко дну вместе с экипажем.

В фильме Белы Тарра и Агнеш Храницки «Туринская лошадь» медленно, но верно наступает конец света. Каждый день из данной нам в ощущениях реальности бесследно и, в целом, беспричинно пропадает один из ее компонентов. До тех пор, пока не остается ничего. Затемнение. The End.

Сегодня впервые за долгое время ходили в «Макдоналдс». Есть и даже перекусывать в нем я окончательно отвык за время пандемии. Все-таки не самая вкусная и здоровая пища, да и готовить поднатаскался, пока все было закрыто. И вот закрывается снова. Я бы и не подумал устраивать этот последний обед, но у подруги шестилетний сын любит картошку фри. Решили сделать ему подарок.

Фри, впрочем, для него небольшая утрата. По-настоящему расстроился он из-за того, что больше не работают два его любимых телеканала: один про животных, другой — про снукер. А я подумал: чей уход расстроил меня? И понял, что по большому счету — ничей. Но это, полагаю, потому, что: а). у меня — пока — все необходимое есть и: б). внутри сжалась пружина, и как-то не до материальных благ.

Печалит не отток вещей, а великий исход людей. Столько знакомых и незнакомых спешно собрали чемоданы и, купив на отложенные, последние, одолженные (нужное подчеркнуть) билеты, покинули сию обитель мрака. А ты, как в другой песне Макаревича, не понимаешь, «куда улетать». И да, наверное, ты «глупый скворец», но дом и родина тут.

***

T.:

Мой малыш сидит в трусиках и собирает конструктор.

Он недавно научился — на горшок,

Он недавно научился — башню,

Высокую, в собственный рост.

В мире много зла,

Но, к счастью, есть верный путь.

Он узнан, разведан, объявлен, его все знают:

Нужно, чтобы у моего ребёнка этих трусиков не было,

Нужно, чтобы конструктор он не собирал.

Как только его рассыплется башенка, 

Тут же наступят мир и благоденствие:

Народы обнимутся,

Поперхнутся снарядами пушки,

Дождь кисельный прольётся с неба,

И расцветут ромашки на жженых полях.

А он сидит и строит упрямо,

Не давая добру настать.

Мама, смотри! Башня, мама!

Не знаю, как на свет я произвела

Такое воплощение зла.

И почему у него кудри — как луговое сено,

И пахнут щеки бананом.

***

Т.:

Сегодня в городе сахарный песок можно купить только в Аллее по 119 руб. за кг.

Правительство сообщает о росте инфляции на 2.2%, но реалии жизни другие.

На работе сегодня пришёл ответ по запросу раствора.

Наименование раствора не помню, знаю, что для обработки зданий и 45%, точно не водка.

Завод-поставщик ответил, что проплаченный раствор не придет на территорию РФ. Завод потерял миллионы, а ещё ведь ответственность перед оплатившими покупателями, перед сотрудниками завода.

Сижу в своем теплом кабинете на своем большом стуле и размышляю вслух: «Как люди будут восстанавливаться после всего, что им приходится пережить?»

Коллега говорит: «Таня, ты теперь ещё и их пожалей».

А мне правда жаль.

Прилетает всем со всех сторон.

***

A.:

«Встал поутру, умылся, привел себя в порядок — и сразу же приведи в порядок свою планету.» Заметила, как хорошо знакомые с детства принципы начинают по-новому преломляться. Если вместо чтения новостей последовать совету Экзюпери, то можно не только сохранить весьма хрупкое, а особенно с утра, душевное равновесие, но и обнаружить то, чего раньше не замечал. 

Моя подруга ни много ни мало ландшафтный архитектор. Такое звучное название для простого человека означает, что она знает о растениях все и ещё чуть-чуть. Однажды, с грустью поглядывая на медленно хиреющие на моем подоконнике ростки зелени, она твёрдо решила эту ситуацию поменять. Правда, сперва мне была подарена странного вида банка, наполовину заполненная землей. Землю покрывало что-то зеленовато-серое. Сначала я ненароком подумала, что это плесень. Оказалось — мох. Памятуя о том, что мох любит тень, поставила банку в самый темный угол. Оказалось, была неправа. 

Потом последовало что-то с листьями, что, несмотря ни на что, выжило и даже вытянулось до состояния «пора чекрыжить». До сих пор смысл этого выражения для меня не совсем ясен. И наконец, мне был доверен маленький пластиковый горшочек с тремя листиками, довольно неплохо напоминающими будущую орхидею. 

Год эти листики боролись то с холодом, то с сухостью. На них стали появляться какие-то темные пятнышки и порыжелости. Я думала, что в скором времени отправлю их в банку со мхом, а ее…

Но я не успела придумать, что бы я с ней сделала, потому что сегодня, приводя в порядок свою «планету», поливая зелень, просительно скукожившую свою листву, я обнаружила, что те три листочка-хилячка расцвели. Несмотря ни на что. Ни на прогноз, который обещает плюс только к апрелю, ни на новости, которые «плюса» пока не обещают вообще. И я подумала: «И все-таки весна обязательно будет. Во всем».

***

Т.:

Сегодня  солнце ярче, чем вчера. А может, так кажется, потому что сижу на самом солнцепеке, если его можно назвать «пеком». Оно яркое, но холодное. Оглядываю свой сад. Из сугробов торчат макушки белых укрытий роз. Там и сям возвышаются горки. Под ними прячутся кусты — будущие смородины и крыжовники. Меж ними тонкие деревца яблонь и слив кажутся в этом белом плену одинокими и потому грустными. Но это мне так кажется, а не им. Они по повелению Снежной Королевы замерли.

Сегодня сад кажется мне упорядоченным, организованным, мирно ждущим общей недалекой радости — распускания листьев, цветения, ароматов.

Лет двадцать пять назад, когда я появилась здесь, сад встретил меня буйством разросшихся старых, раскорячившихся деревьев, перепутавшихся кустов. Все было в плену бурьяна — бурого, зеленого, сухого — всякого. И хоть я знала имя каждого из них, больше того, любила их по отдельности, сбившиеся толпой, они были враждебны всем и всему. И не хотели ничьей любви. Они были тем, что называется войной.

Но пришла весна, и они выросли на отведенном им мною пространстве и расцвели свободно и пышно, как и садовые цветы на клумбах.

Вот смотрю на все это и думаю — как мы, люди, похожи на весь этот растительный мир. Как мы топчемся и спешим занять всю землю, мешая друг другу, губя друг друга. Даже убивая друг друга. Тогда как у каждого народа есть своя, любящая его земля. И гоню мысль о том, что это никогда не прекратится. Но жизнь должна восторжествовать. И только нашими общими силами мы можем помочь ей. Придет время, когда люди, каждый на своей земле, будут радоваться мирному голубому небу над головами. Так бывало до сих пор. И потому, как мантру, с утра до ночи повторяю — мир каждому на его земле…

***

E.:

Сегодня моя семилетняя дочь рассказала, что учитель ритмики в школе называет их тупыми и постоянно кричит. Физкультура и ритмика — самые ее нелюбимые предметы. Еще он постоянно жалуется их классной руководительнице, что они самый худший класс. Вызывает провинившегося к доске и отчитывает его. Вечером — переписки в родительском чате, страсти, возмущения, негодование, злость. Не хочу, чтобы посторонний мужчина называл мою дочь тупой и кричал на нее. Кто-то предложил к директору, кто то сразу в РОНО. Все высказались, решили переговорить с преподавателем и нашей классной. Ждем результатов. Какая простая, обыденная проблема. 

А в Украине опять умирают люди. Этот ужасный фейк с беременной женщиной сегодня показали по всем каналам телевидения, и интернет не отстает. Уже доказали, что это фейк. А на самом деле, каково им там? Беременным? У нас тут беременные переживают, что все подорожало или что раскупят все брендовые коляски. А там? Знают ли они, где и как будут рожать? А как вообще рожают в таких условиях? Обезболивание? А если нужно кесарево? А если не будет молока? Куда они пойдут после роддома? Возможно ли сразу эвакуироваться? Или как потом жить с грудным ребенком во всем этом? Купать, кормить, целовать пяточки, читать ему стихи, гулять? Вопросы, вопросы, нет ответов. Надеюсь, только пока…

***

Е.:

Зачем-то купила билеты в Питер, поеду на конференцию. Голова полна только новостей и вопросов без ответов, еще немного списков продуктов и дел. Выйду к студентам, скажу: «Здравствуйте, как я рада увидеть ваши глаза, увидеть, что мир еще не рухнул, что существует что-то еще, кроме горя, огня и крови. Это очень странно: понимать, что слова по-прежнему можно изучать, статьи — писать, детей — учить. Даже то, что снег все еще то падает, то тает, — удивительно. Я все еще могу выбирать место в самолете (это уже ненадолго), выбирать чай на завтрак… вообще что-то выбирать. Это иллюзия выбора, так же, как все списки дел сейчас — это иллюзия занятости, но все это помогает просто открыть глаза утром. Еще бы не читать сразу же первым делом новости, перепрыгивая с Медиазоны на ОВД и обратно. Можно вообще ограничиться Гарри Поттером, там как раз все как у нас, только где же Гарри…» Странное вступление к докладу про ассоциативную вербальную сеть у наивных лексикографов, но дело ведь только в том, чтобы видеть друг друга, слышать друг друга и тащить, тащить эти хлипкие кривые бревнышки и веточки, чтобы так, по веточке, строить новый дом на месте руин целого мира. Даже украинские филологи в Киеве, я знаю, выходят на онлайн-заседания и конференции — только чтобы почувствовать, что жизнь без [РКН] все еще возможна, хотя с каждым днем эта надежда все исчезает.

***

Д.:

Я иногда брожу по кафе и фудкортам, посматриваю издалека на притихших людей, сидящих в одиночестве или парами, почти никогда — компаниями. Вглядываюсь в их лица, пытаюсь понять — они знают? Они знают, что происходит? Они знают, что происходит на самом деле?

Сегодня мы с Полиной тоже сидим на фудкорте. Может быть, кто-то незнакомый тоже наблюдает за нами издалека и мучительно думает — они знают?

— Хочется просто умереть, — говорит Полина, и меня на долю секунды тянет сказать «давай вместе…» Конечно, я этого не говорю. Хотя бы кто-то из нас двоих должен ещё верить, что будущее — будет. 

А наши тюльпаны у памятника уже убрали. Мне почему-то очень хотелось думать, что они ещё там. 

— Что у тебя с руками? — Полина пугается, ищет в сумке крем. Крема там нет. Он есть у меня дома, но пользоваться им сейчас кажется неуместным. — Тебе не больно? 

— Немного, но это неважно.

Руки — красные, затвердевшие от ветра, с запекшимися крапинками крови. На морозе кровь сочится из кожи, потом застывает, густеет. Тянущая боль меня не беспокоит, ощущается приглушенно, как голод или сонливость, как все в это время. 

Кровь в новостях, кровь, текущая у меня из носа от стресса, кровь на моих руках — будто буквализация коллективной ответственности. Если у каждого в стране руки в крови, зачем мне мазать свои кремом? 

Но Полина все ещё беспокоится за меня. Мы все ещё вместе. Мы все ещё живы. 

«Помажь руки», — пишет мне Полина уже после встречи. Может быть, я помажу. Может быть, когда мы будем строить новый мир, мне ещё понадобятся мои руки.

***

А.:

В одной отдельно взятой пенсионерке уму непостижимым образом пытаются ужиться здравый смысл, комок боли размером с континент, беспокойство за детей, прагматичность, надежда и попытка настелить соломки в семейную экономику. 

Пенсионерка немножко нервно вздрагивает, когда её уверяют, что всё будет хорошо, драматург внутри пенсионерки уже миллион раз в красках и деталях нарисовал как всё будет плохо, поэтому чужие снисходительные советы бесят, а искусственный розоватый цвет очков других советчиков раздражает.

Комком боли пенсионерка плачет и при этом умудряется радоваться, что плакать получается, потому что однажды она плакать не могла и дело кончилось болезнью.

Беспокойство пенсионерка лечит собственным здравым смыслом, ведёт в инстаграме прямые эфиры, проект про деньги вильнул в неожиданном направлении, теперь без всякой подготовки, на коленке, я готовлю маленькие выпуски про то, как работает психика, что происходит при резких изменениях реальности и что нам делать с собой, чтобы не как с пенсионеркой в прошлый раз, болезни нам не нужны, а вот здоровье, особенно психическое, нужно.

За пределами беспокойства, горя, планов и прогнозов, пенсионерка становится тушкой и ходит с друзьями плавать в бассейне, лежать на горячих камнях хамама, париться в бане, представляя, что берёт с собой всех, кому этого сейчас очень хочется и нужно, но позволить себе этого он не может по вполне понятным причинам.

Ещё я продолжаю складывать слова, даже если смысл в них непонятен, обнимать младшего, верить в то, что человеческая жизнь важнее любых идей, надеяться и помнить, что я умела улыбаться просто так, вот как на этой фотографии.

Смотрю на вас и на себя из времени, которое было до, в нём больше силы, чем во мне сейчас.

***

N.:

Сегодня первый день, когда мне немного полегчало. И тут же стало стыдно за то, что полегчало. Весь день уговариваю себя, что если мне перестало быть непрерывно больно, если я перестала плакать целыми днями, если я могу работать — это не равнодушие, а адаптация.  И то, что психика может адаптироваться к любому аду — это не подло, не стыдно, это условие выживания. 

Благодаря тому, что полегчало, я смогла подумать о том, куда вложить нажитые непосильным трудом 10 тысяч рублей, пока на них можно купить чуть больше, чем бутылку молока. И совершила небывалый для себя поступок — купила новую обувь. Я уже лет десять этого не делала, все сэконд да сэконд. И тут вдруг — тадам — и у меня новые ботиночки. И они так приятно пахнут. И в них так удобно. И я радуюсь. И тут же себя стыжу. Как можно радоваться, когда. В моем представлении я теперь вообще никогда не должна радоваться. Ну, по крайней мере, пока это не кончится. И пока все последствия не исправятся. То есть близко к никогда. А потом я снова нюхаю ботиночки и радуюсь. Контрабандно так, из-под полы. И сверху тут же наваливаю побольше стыда, чтоб радость не вылезала. А то потом спросят дети (или прокуроры на Страшном суде): что ты делала, когда? И что я отвечу? Радовалась первым за десять лет новым ботиночкам? От всего этого привычно начинаю плакать. Стыд ставит галочку: ага, все нормально, плачет. Плакать можно. И я плачу, плачу и плачу. Обо всех нас, так внезапно и так надолго искалеченных этой бедой, о радости, которая оказалась под запретом, о запахе новых ботиночек, таком неуместно приятном, таком невинном…

***

М.:

Моему ученику сегодня особенно весело. Ещё бы! Всего две недели до каникул. И ни сегодняшняя двойка, ни травма, из-за которой он пару дней назад едва не остался без глаза, ни уж тем более какой-то там кризис не омрачают его радости. Однако, какая-то она сегодня уж больно через край. Я помню себя в одиннадцать лет, да и старше. Я знаю, что безудержный смех по любому поводу — иногда способ защиты. 

Мы читаем с ним в учебнике текст про короля Артура. С трудом вытаскиваю  из парня перевод — он шутит и хихикает над каждым словом. Наверное, это действительно смешно — взрослые дядьки не могли вытянуть меч из камня, а тинейджер справился на счет раз.

— Представляете, мне закапали лекарство, от которого в одном глазу зрачок стал большой, а в другом — обычный. 

— Да, я знаю, такие бывают… Итак, How old was Arthur when he pulled the sword out of the stone? 

В конце занятия приходит его бабушка. Я предупреждаю ее, что приложение, в котором я создаю словарные списки для учеников, могут заблокировать. Что уже некоторые важные для меня программы перестали работать в России. Вздыхает.

— Это же ужас! Как меня вся эта ситуация подкосила! 

— Да, представляете, мы ездили в больницу! 

— Да помолчи ты,  никого твоя больница не волнует. А еще родственница из-за границы такое пишет, это же кошмар… Как им мозги промыли, против нас настраивают… 

Я молчу. Сказать, что мозги промыли не только им, мне не хватает духа. Надеюсь, мое молчание это все-таки не поддакивание. И потом, разрушенные отношения с родственницей — это её боль. Кто бы из политиков ни был в этом виноват. 

— Бедные мы бедные, худые и бледные! — подытоживает она…

***

T.:

Сегодня подслушала разговор в семейном чате. Было там и про «лживых тварей», и про людей, что «не лучше грязи из-под ногтей», и про нацию, для которой гомосексуалисты святыми стали (в действительности слово использовалось другое). Думаю: «Откуда агрессия у брата?» Пишу маме:

— Мишка очень импульсивным стал. Нельзя так.

А мама в ответку:

— Правильно он Антону ответил! Нельзя Родину не любить. Нельзя за комфорт страну продавать! Санкции ввели, и вы что, назад попятились? И он, и ты европеизированные! Что вы критикуете? С какой целью? Что это изменит сейчас? Надо верить в себя и в Россию!

— Критиковать, сомневаться естественно, — пишу, — ведь в результате критики можно к еще большей вере в страну прийти! Это здоровое мышление. А когда слышишь только одну позицию и не воспринимаешь другие — это нездорово.

— Ну да! Вы с Антоном здоровые, а мы с Михаилом ненормальные! Критикуйте! Разбирайтесь!

Так и поговорили.

***

Д.:

Сегодня в аптеке я только с третьего раза смогла вспомнить пин-код от кредитной карты — не пользовалась ею уже много лет. Но теперь всё, никакого Apple Pay. И, возможно, никаких зарубежных лекарств.

Пока мне пробивают чек, второй провизор бесконечно отвечает на звонки по телефону. Каждый раз одними и теми же словами: «Нет, закончился, когда будет — неизвестно».

Сегодня я впервые примерила на себя, как может выглядеть дефицит. Не смогла найти линзы. Увидела в продуктовом объявление о том, что нельзя купить больше десяти пачек риса за раз. Из магазина косметики позвонили сказать, что тональный крем, который я уже заказала и оплатила, доставить все-таки не смогут, «больше нет в наличии». 

Подруги делятся тем, как охотятся по всему городу за тампонами и шампунями. Муж приносит домой ящик с пачками кофе. Каждый день этой новой реальности мне хочется ущипнуть себя руку, чтобы проверить — я точно не сплю?

Вдобавок ко всему сломался макбук. Отвезла его в сервис и попробовала работать на старом ноутбуке мужа. С трудом написала пару строк, запуталась, где искать точку и вопросительный знак, разозлилась от того, что всё так медленно загружается. 

И подумала, как это символично — словно стоишь на пороге новой жизни. Но не той, что воодушевляет возможностями, а той, что, подобно машине времени, погружает в прошлое. В мир пустых полок, хлопковых колготок, интернета через модем, фильмов в гоблинском переводе и звонких монет в кошельке. В мир, где всё перемешано: времена, эпохи, люди, мысли, добро и зло. В наших ли силах вернуться обратно? Верю, что да.

***

M.:

Your mind is elsewhere, нетерпеливо говорит тренер. 

Да… да, elsewhere, сейчас. Я поворачиваюсь к корту. Смотрю на квадраты. Их четыре. А если ещё считать большие, то получается шесть. Нет, восемь. Десять? Надо просто попасть. Я подбрасываю мяч и бью. Мяч приземляется возле линии. 

What do you think? 

Вроде было неплохо. 

It’s an ace, Maria. Нужно, чтобы все были такие. Он говорит что-то про аэродинамику, потом про то, что нужно всегда идти на риск, не думать о результате и т.д.

Does it make sense, спрашивает. 

Я смотрю на него и не понимаю, что я здесь делаю. Я немая, у меня внутри пустыня. Я кручу ракетку в надежде, что это действие вернет меня обратно, через тысячи километров. От тех, до кого не дотянуться. 

Да, говорю, it does. Беру ещё один мяч. Смотрю на квадраты.

Я думаю о том, что все когда-нибудь заканчивается.

«Ребят, а в какой город если что бежать, если он нажмет на кнопку?» 

«Ни в какой. Не нужно будет уже никуда бежать».

Maria, you need to focus.

Мне становится стыдно. 

Конечно, тренер прав. Не надо переживать о том, куда полетит мяч. 

Надо просто верить. Надеяться. И жить. Если ты живешь на 100%, то процент попадания становится неважен. 

Где-то в моей пустыне есть оазис.

Я подбрасываю мяч, смотрю, как он вращается в воздухе, и бью изо всех сил. Я не смотрю, куда он летит.

***

N.:

Нас почему-то завораживает большое: широкие жесты, полногабаритные квартиры, слоны там, жирафы. К сожалению, некоторым также нравятся танки, пространные речи о величии и безвкусные пафосные постройки из дешевых материалов.

 Но еще мы любим компактных младенцев, котят и птенчиков, укромные уголки, раи в шалашах. Я ценю компактные записные книжки, тревел-сайз флаконы, маленькие сумки (только чтобы непременно влезал томик кого-нибудь и одна из тех записных книжек).

 От огромного порой меньше счастья, чем от чего-то поскромнее. Скажем, праздничное застолье. Сначала метровый чек кидают в рвущийся под весом пакет, содержимое которого еле влезает в холодильник. Потом на грани нервного срыва строгают салаты. Вечером придавит тяжестью от гастрономической несовместимости съеденного. Утром тошно смотреть на остатки, выглядывающие из-под пищевой пленки.

Сегодня я вспомнила рецепт маленького, неприметного съедобного счастья, и сразу же воплотила:

Взять три средних картофелины и нарезать тонкими ломтиками, и с половиной луковицы так же. На разогретую небольшую сковородку, залитую маслом, сначала высыпать одно, чуть позже — второе. Соль не забыть! Пока помешиваете, можно лопаткой поломать картошку на куски поменьше. В кружку разбить три яйца и взбить вилкой. Вылить в сковородку, прикрыть крышкой. И дальше фокус: когда снизу схватится яйцо, надо взять крышку наоборот, как тарелку с ножкой, и туда аккуратно скатить-столкнуть содержимое, накрыть сверху опустевшей сковородкой и резко перевернуть. Суть фокуса — поджарить омлет с другой стороны. Пара минут — и испанский омлет (тортилью) можно разрезать как праздничный торт, разделить с ближним или насладиться в одно лицо.

Мои преподаватели испанского в университете говорили, что каждая достойная хозяйка делает тортилью по-своему: режет картошку кубиками или меняет лук на перец. Я однажды ела кусок тортильи в фольге, она таяла во рту, как шоколад. 

Рецепт базовый, но имеющий потенциал стать чудом и главным событием дня.

***

E.:

Мы катили вдоль моря по вот той самой открыточной узенькой велосипедной аллее с пальмами. Ветер, нежно подгонявший нас на пути к порту Олимпик сейчас, на обратном пути совсем недружелюбно бил нам в лица. Свернули с велодорожки вглубь Барселонеты в поисках защиты. Бывшая рыбацкая деревушка, а сегодня территория с уникальным приморским очарованием — обняла, увела подальше от пока безлюдных, продуваемых насквозь пляжей, вывела на приятную улочку на первом же доме которой был вывешен флаг района — желто-голубой. Голубая полоска означает море, желтая — песок. «Наш флаг» — констатировала факт Настя. Это лишь вторые мои гости. На прошлой неделе были русские девчонки из Хельсинки, сегодня вот две украинки из Польши… все хорошие такие, внимательные, открытые, готовые впитывать и узнавать. Я с первого своего тура заметила вот этот феномен туриста и берегу его теперь в каждом из моих гостей. Знаете, как родитель бережёт ребёнка и долго-долго не рассказывает, что Деда Мороза не существует. Мы ехали мимо площади, усыпанной столиками, начиналось время обеда, мимо нас, мчащих на велосипедах трёх девушек, промелькнули люди, бокалы с вином и стаканчики с вермутом, миски с пататас бравас, вазочки с оливками, колбаски чоризо, сырные доски и натёртый помидорами хлеб. Настя вдруг отпустила руль, и откуда-то из ее вскинутых к чистому барселонскому небу рук донеслось: «Господи, как же я счастлива!»

***

И.:

Ключ, ручник, передача. Погнали.  

— А куда мы? 

— На море, сынок. 

Вчера была пицца и планы на лето, а сегодня — ты в колонне из бесконечных огней.  

Я пытаюсь представить тебя в светящейся точке, что петляет в обход и в объезд, то вперёд, то назад. 

Где-то справа колоннада рвёт ночь, огонь делит надвое небо, воздух шипит от взрывов ракет. 

Жена рядом молчит. Ребёнок тихо сопит. Серебристый «Пежо» мчит по трассе.

Светает. Я жду твой звонок и вот-вот проснусь. 

Где ты?   

*** 

— Почему мы стоим? 

Ветер  треплет мой шарф,  руки стынут, моей астме уже больно дышать. Я закашлялась: 

— Стукни меня! 

— А хочешь печенье? — В крохотной ручке лежат два мягких кружочка. 

— Что дальше? 

Дальше — граница, но ты опоздал. Ты осядешь в каком-то селе. 

А сейчас — берег реки.

Я смотрю на тебя. 

— А что за река? 

— Да х… хто его знает… 

Ты молчишь. 

Все молчат. Серая муть никуда не спешит, она здесь по праву законной прописки. Бетонные глыбы разорвались, как кусочки бисквита, арматурные прутья вонзились  в песок.

— У меня есть пила, — слышу голос за чьей-то спиной.  

Пять часов — и березовый бор под ногами. По нему переправятся сотни машин… 

*** 

Меня не было с вами, но я видела вас. Мы все видели вас.

***

О.:

В ящике лежала открытка. Под синим деревом девочка с волосами-лепестками мирно читает книгу, а вокруг кружит что-то вроде сверкающей волшебной пыльцы. 

Такая простая картинка с маркой «по России» на обратной стороне. И подписью «До встречи, Лиз». Встретиться договорились этой же весной, «наконец-то приедешь в Питер, сколько тебя ещё звать».  

Ехать не к кому. Лиза уехала на второй день слова-которое-нельзя-произносить. Её аватарки окрасились в синий и желтый, а слова — в ненависть и боль. Между нами легло два моря и разваленные стены Лизиного родного дома. Все живы, но горем можно захлебнуться. 

Она писала в соцсетях — зло, надломленно и с криком. Много, больно и не на моем языке. «Бiльше я не говорю росiйською мовою». Хотелось закрыть, зачеркнуть, нажать delete, разорвать к черту пропечатанные почтой России открытки. Забыть, что были знакомы. Скормить себя и дружбу [РКН]. 

Тишина. Одиннадцать дней. Телеграм: Лиза набирает сообщение. Пишем одновременно: 

 — Як ти? 

 — Как ты? 

Рисую открытку с бело-голубым небом. Когда всё закончится, останется только вписать адрес, наклеить марки и ждать ответа. И он будет.

***

V.:

Очень хотелось искать события снаружи, но пока получается только вслушиваться в воспоминания. Горячей воды мы сегодня удостоены не были, и, вздрагивая под ледяными струйками, я отчётливо представляла себе лето. С похожими опытами. Тогда с нами на даче жила мамина подруга. Мы с ней постоянно сталкивались утром, когда я шла с шестиутренней электрички, а тётя Наташа вставала на прогулку с собакой и кошкой. Я здоровалась, сбрасывала с плеч рюкзак и шла под холодную воду смывать с себя дорожную пыль, не снимая платья. Потом мы вместе пили кофе на веранде, залитой солнцем и цветными пятнами от жёлтых и голубых стёкол. 

Тётя Наташа умерла декабре от рака. И сейчас я иногда нахожу в своей голове мысль о том, что ей, наверное, повезло. Мне — меньше. Я была у её постели в один из последних дней. У неё не было сил разговаривать, но она всё же прошептала, что любит меня. Я держала её за руку и роняла слёзы куда-то в воротник свитера, молясь, чтобы Господь взял у меня сколько-нибудь лет жизни и отдал бы их тёте Наташе. 

Наверное, не о том.

Если страдания и смерть одного человека кажутся настолько пугающими и неправильными, то как можно измерить зло, которое [РКН] причиняет множеству людей?

***

T.:

А мы тебя предупреждали! — кричит мне брат. Хорошо, что по телефону, а то бы забрызгал слюной.

Пятнадцать дней назад во всем были виноваты американцы — спровоцировали. На прошлой неделе объявились фашисты и биолаборатории. Виноватой стала и малохольная Европа — сдалась нацистам в тридцать девятом и не остановила НАТО в двадцать втором.

Сегодня виновата лично я — Таня Петрова, потому что несмотря на то, что я прожила во Франции вот уже половину жизни, не смогла убедить Макрона, чтобы он перестал поддерживать Байдена. Не предотвратила [РКН].

А не звонить домой я не могу. Там моя потерявшаяся после инсульта мама —  маленькая, несамостоятельная, вжавшаяся в диван напротив телевизора, в котором идут танки, она немного всплывает на поверхность, когда слышит мой голос, и я оживаю тоже, когда слышу её смех, мне иногда удаётся её рассмешить. Мама путает всех и вся: своего брата и моего, собак и кошек, но хорошо помнит, что во Франции растут её внуки, и я каждый раз повторяю одно и то же: Саша учится на повара, Петя играет в футбол.

Сегодня мама рассказала мне, что сдала кровь на анализы. «Для чего?»

«У меня воспаление, ищут…»

«Что ищут, мамуля?»

«Донбасс ищут, Луганск, как его ещё, Киев, наверное». 

Мамины корни в Кубани: русские, белорусские, украинские, польские.

***

S.:

В чате вдруг подал голос человек, который все две недели, пока я задыхалась от ужаса, выкладывал в Инстаграме своё улыбающееся отпускное лицо. Точнее, выкладывала. «Думаете, надо будет переезжать в другую страну? Нам на работе сказали, что будем держаться, всё нормально будет». В её стране розовых единорогов ровным счётом ничего не случилось. Ничего плохого. Какое-то извращённое удовольствие было в том, чтобы сгустить красок посильнее. Хотя что тут сгущать, гуще, кажется, и так уже некуда. Да, я читала про разные психологические защиты и про то, почему некоторые люди упорно делают вид, что ничего не происходит, и мне даже немного стыдно за попытку напугать. Хотя, с другой стороны, может, чем раньше прозреешь, тем легче будет потом? И мне удалось сдержать язвительные замечания и ограничиться только своим видением и прогнозами. Основной из которых — придётся затянуть поясок как можно туже. Голос в чате она больше не подавала, возможно, пошла думать. Или просто решила не читать дальше, чтобы не расстраиваться и сохранять позитив. А то красиво улыбаться на фотографиях не получится.

***

A.:

день без новостей

я не знаю, что там у путина

я не знаю, что на [РКН]

я ничего не знаю и ем трайфл

это какой-то новый десерт который мне не понравился

я сижу в квартире у друзей и ни о чем не думаю

когда ты хоть на секундочку отключаешься

эта секунда становится драгоценной

когда ты думаешь об анекдотах

а не о геноциде

когда вспоминаешь бывшего

а не то что путин еще жив

когда говоришь о выпечке

а не о [РКН]

давайте вместе рассказывать анекдоты про штирлица

хотя бы иногда

избавляться от этого ужаса

давайте собираться вместе

чтобы не было так страшно

давайте ценить каждую секунду

которая была не похожа на конец света

пока еще москва, 10 марта 2022 года

***

A.:

Десятое марта. Весь день сегодня прошел под эгидой одной эмоции: злости. 

Бегу на работу с утра, опаздываю. Мысленно проклинаю каждого человека в метро, который идёт слишком медленно впереди меня. 

В офисе все рады и довольны, обсуждают ситуацию в стране. Коллектив женский.

— Ой, ха-ха, девочки, представляете, какой каламбур на днях случился. Знакомые отдыхали в Турции. И их самолёт арестовали! Не могут вылететь, вот же смешно, вот лоханулись. 

Все смеются. Над чем только? Над тем, что друзья потеряли много денег? Я тихо злюсь.

— Лавров, какой же умный, какой же хороший мужчина! Как складно говорит, рты им всем, этим западным, закрывает. Замуж бы за него вышла. 

Я продолжаю кипеть.

— Вот когда в прошлый раз был кризис в 2014, была смена президента, ждём и сейчас.

Я не выдерживаю, подаю голос:

— А кого выбирать? Всех или убили, или посадили.

Молчание. Игнорирование. Косят в мою сторону нервные, непонимающие взгляды. Отворачиваются и продолжают говорить между собой.

— Мы с Мишей моим думаем, что, возможно, Шойгу. Подумаешь, не политический.

Люди даже не рассматривают возможность выбора. Они готовы выбирать того, кого им предложат, кого выберут за них.

— Ой, а вчера на Теплом стане была битва за трусы! Викторию сикрет закрыли в торговом центре. 

Я злюсь. Не знаю, куда убежать от них, наушники забыла дома, клиенты не звонят, и мне приходится слушать все это. Я дорожу своей работой, я боюсь потерять доход, страшно боюсь. Завтра суд, после которого мне скорее всего выпишут штраф в двадцать тысяч. Придется платить за то, что я хочу мира. И этот абсурд злит ещё больше. 

Я злюсь на то, что не могу ничего сделать, ничем помочь; злюсь на всех людей вокруг; меня бесит их реакция на происходящее. И меня бесит, что злости этой во мне так много. 

Раздражает, как много лжи вокруг. Ну неужели люди настолько глупые, что не могут своими головами сообразить: поговорить надо честно, подумать, остановиться.  У меня в голове не укладывается. 

Говорю себе, что имею право испытывать эти эмоции. Я же все-таки живая еще. Но тошно все равно. 

Вечером читаю о том, как люди уезжают, и снова злюсь. На себя, что у меня такой возможности нет. А ещё на то, что хочу сбежать, и корю себя за недостаточное желание бороться.

Злюсь на то, что я просто обычный человек.

***

A.:

За завтраком читала книгу, а не новости — впервые за две недели. Нет, новости я тоже проглядела, еще в постели, но там ничего нового. Ни перипетий, ни клиффхэнгеров, ни сюжетных твистов — ровное предсказуемое движение вниз. 

Разве что в юмористических жанрах они еще кое-как удерживают позиции — но и там все вторично. Петицию в поддержку боевых действий подписывает мертвый профессор математики? Привет, Николай Васильевич! Этнически ориентированное биологическое оружие? Слабо, в Metal Gear Solid идея покруче (обойдемся без спойлеров)! И главный хит: «Давайте трудности называть возможностями» — оммаж Джону-свобода-это-рабство-Оруэллу, видимо? Так себе юмор, если честно.  

Наймите себе спин-доктора, ребята, с таким сторителлингом информационную войну не выиграть. А когда телевизор перестает работать, в ход идут дубинки. Или патроны.

***

A.:

В моей жизни было много насилия. Папа-алкоголик, брат-алкоголик и мама, которая пыталась держать лицо. Хотя у нее выбора не было в те далекие советские лета. Плохо, что она врала не только другим, но и себе. Папа очень любил возить меня на минеральные воды в санаторий «Мать и дитя», где он скидывал меня на других мам и погружался в многодневную алкогольную эйфорию со своим сокурсником и старым другом, главой Ставропольского края. Если пьянка затягивалась, то меня засовывали на заднее сиденье «Волги» начальника под присмотр шофера, который иногда катал меня по ночному городу, что мне очень нравилось. Главное — подальше от отца.

Как отец получал эти путевки от профсоюза — это совсем другая история. Когда мне было семь лет, у папы нашли рак желудка, и, чтобы спасти ему жизнь, врачи отрезали две трети желудка, и осталась культя, которая нуждалась в постоянной медицинской помощи. Так что в комбинации с моим холециститом мы выигрывали на фоне других желающих.

Когда мне было двенадцать и мы ехали из Железноводска, наш поезд неожиданно остановился ночью в поле. Через полчаса вагон раскалился до того, что мы просто сгорали внутри, как птицы Феникс, и даже открытые окна не помогали. Мой непоседливый папа, прихватив меня со мной, побежал на ближайшую станцию узнать, почему мы так долго стоим. Станция называлась Каменка, и мы подъехали к ней через десять минут после того, как другой состав расплющил три вагона пассажирского состава. Мой мозг заботливо заблюрил картинку с трупами, бегающими людьми в крови в одних трусах, которые пытались выковырять из обломков людей, и лежащими вокруг ранеными, дожидавшимися медиков. Один из пассажирских вагонов взлетел от удара вверх и завис в воздухе. Людей там уже не было, потому что окна и двери вылетели, а днище снесло, но на этом днище в воздухе висела белая простыня. Как будто кто-то выбросил белый флаг, прося о милости и спасении. Может быть, сейчас, Господи, кто-то тоже выбросит белый флаг, и настанет конец этому безумию, потому что так нельзя. Мои мозги и вены вздуты и воспалены, но тоже пытаются защитить меня. Я вижу сейчас все происходящее как в черно-белом фильме с музыкой, который скрежещет по глазам, и титрами с большими буквами. Чтобы не было крови, но она есть, даже если я ее не вижу.

***

P.:

— Повесила птицу. 

— Это как? 

— Разве можно? 

— Она затрепетала и почти не видна среди веток, хоть и синяя. Я не стала фоткать, это слишком, хватит с нее. 

— Разве можно?

— Я смотрела на видеокамеры на домах и все не решалась. Я боялась, что меня не поймут. А потом — поймают. 

— Это как?

— Завтра птицы не будет, уверена, даже проверять не пойду. Ее сорвут и разорвут, пусть она и за мир. Мир ей не рад. Ничего, у меня еще остался синий картон, я помню контуры, я вырежу еще. Птиц на веревочке. Себя.

***

D.:

Сегодня я плела косы своей дочке. Сложные косы, «медленные», не из тех, что плетутся в полусне за две минуты. Для них нужны сосредоточенность, терпение. Я этого не делала очень давно. Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

Когда-то она была совсем малышкой, а время для меня текло медленно. Каждый момент каждого дня имел смысл. Каждое действие. Посмотреть на спящую мордашку. Подержать теплую ручку в своей. Поцеловать. Пощекотать. Подержать на руках. Долго-долго делать прическу, перебирать тоненькие золотистые прядки. Вместе печь печенье, рисовать палочками на земле, танцевать, читать. Быть вместе. Каждое действие — маленькая жизнь. Каждое — приносило счастье и умиротворение. Мы были близко-близко друг к другу. Казалось, все возможно. Казалось, все хорошо. 

Дочка росла, жизнь ускорялась. Дела, серьезные дела, важные дела. Казалось, важные… А времени становилось все меньше. Усталости больше. «Важные» дела сжирали все силы. Не стало времени на печенье. Не стало времени на рисование палочками на земле. Она за уроки. Я за работу. Она за планшет. Я за готовку. Она на гимнастику. Я в магазин. Не стало времени на сложные косы. «Мама, ну почему-то ты долго». «Ты можешь постоять спокойно?!» Закончилось терпение. Увеличилось расстояние между нами. 

Деньги. Проблемы. Оценки. Плохое поведение. Нервы. Спешка. Дела. Важные дела. Казалось, важные. Жизнь закрутила нас, понесла. Все бегут, и мы бежим. Вечерняя сказка? Нет сил. Нет желания. «Давай завтра?»

Когда бежишь, нет времени думать о том, что это неправильно. Нет времени размышлять, плохо тебе или хорошо. Скорость. Адреналин. Привычка. Принятие. «Такая жизнь».

Но недавно мир остановился. Грубо, резко, на полном ходу. Я не удержалась на ногах. Перестала бежать, перестала идти, перестала дышать, перестала чувствовать. Оцепенела. Все потеряло смысл: рисунки, печенье, чтение, «важные дела».

Чуда не случилось. Мне по-прежнему страшно. По-прежнему невыносимо. Мир изменился безвозвратно. Мы изменились.

Но сегодня я плела своей дочке косы. Сложные косы, «медленные». Те, для которых нужно терпение, сосредоточенность. 

Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

***

Y.:

На трамваях появились плакаты с буквой Z.

Я провожу в трамваях по два часа в день. Час на работу и час с работы. Как правило, зимой там холодно, летом — очень душно. Постоянно на чем-то экономят или что-то не работает.

Уснуть, как в московском метро, не получается — курсирующий по вагону кондуктор громко говорит и толкается, так что я не сплю.

Читаю, смотрю, слушаю. Или людей, или телефон.

Бросилось в глаза, как недоуменно люди в трамвае реагировали на то, что больше нельзя бесконтактно оплатить проезд.

Они совершенно наивно спрашивали: а что случилось? А почему? Как это — нельзя?

Они так привыкли прикладывать телефон или часы, так гордились тем, что на юге, вроде бы, в провинции — а такая цивилизация.

Трамваю сорок лет, он еле ползет, кондиционеров нет, зато бесконтактная оплата есть!

А тут вдруг…

И кондукторы (на моем длинном пути обязательно случается пересменка) разного уровня интеллекта и осведомленности начинают пассажирам объяснять что к чему. Каждый о своем, но все валят на санкции. Как будто санкции — это такое мировое зло, такое начало всего.

Вот женщина простая, недалекая, очевидно не вникающая в детали, отвечает просто: так санкции же!

Вот мужчина — более вдумчиво рассказывает что-то про упавшую экономику, свифт и мастеркард.

Кондукторы вообще очень любят поговорить…

А люди… Люди, у которых есть деньги на эпл вотч и хороший андроид, которые смогли разобраться с бесконтактной оплатой, почему-то не смогли прочесть новости в телефоне, новости, сотрясающие мир уже две недели.

Лицом этой [РКН] (кроме страшных фото военных действий и прячущихся в метро людях) для меня навсегда останутся фотографии тысяч сограждан, рванувших со своих диванов в икеевские очереди по всей стране, чтобы успеть купить что-то в последний день работы.

Это и есть наши ценности… Это и есть наши скрепы.

***

Н.:

Я начала чистить ленту Инстаграма. Отписываюсь от всех, кто веселится, постит фото с цветами из ресторанов. И практически от всех, кто уехал. Вижу очередные фото в сторис с подписью: «Мы покинули страну. Мы в безопасности». И нервы не выдерживают. Злюсь и завидую. Я тоже хочу оказаться в безопасности. Но уехать сегодня — это привилегия. У меня ее нет. Плюс я совсем не уверена, что эмигрировав, буду «в безопасности». Выстраивать свою жизнь с нуля в новой стране — это то еще испытание. Тем более для таких, как я, гуманитариев: журналистов, пиарщиков, менеджеров в сфере культуры. Я не вижу, чем бы могла заняться на чужбине, чтобы прокормить себя и свою семью. Мыть полы? Прибираться в гостиницах? Но за этой работой, думаю, уже очередь стоит, и первыми в ней будем не мы, а беженцы с Украины.

Вчера отписалась от знакомой, которой кто-то купил дорогущие билеты в последний момент, и они с сыном улетели в Израиль. Увидела ее фото в шариках на новом месте с подписью: «Сионисты устроили нам теплый прием». И нажала «отписаться». Знакомая тут же пишет: «За что?». Я объясняю, почему. Знакомая говорит: «Ну если тебе так проще, то конечно отписывайся. Просто для нас, уехавших, эти отписки как плевки в спину». Ну и вали, типа. Может это и так. Я не знаю. У меня просто есть ощущение какого-то надвигающегося ужаса. Как будто закрывается крышка гроба, в котором нас всех похоронят. И пока еще есть возможность ускользнуть, а я ее не использую. И злюсь на всех, кто ускользнул. Все время фоном эта мысль.

Хотя многие остаются. Мой лучший друг, например. Он спокоен. Уверен, что скоро режим падет. Жаль, что такой ценой, конечно. «Представь, что ты в иммерсивном театре, — говорит он мне. — То, что происходит — жутко интересно. Мы живем прямо в учебнике истории».

***

E.:

Целый день в голове крутились разные обрывки мыслей, воспоминаний, время от времени накатывала волна, и я погружалась в переживания, не могла сфокусироваться на чём-то.

Но потом нашлось самое основное сегодня, всего в одной фразе. «Добрались, у брата в Германии».

И будто одна частичка меня вернулась на место. 

С А. мы познакомились больше десяти лет назад в ЖЖ. Это она нашла меня. Кажется теперь, что в прошлой или позапрошлой жизни. Мы давно забросили те дневники, встретились впервые гораздо позже, но с ощущением душевной близости. Потом раз в год или два гуляли, когда она приезжала в Москву из Харькова или собиралась в путешествие. Сейчас восстанавливаю эти маршруты и наши разговоры: всегда поначалу медленные, нащупывающие друг друга — такое случается, когда долго не видишься, — а потом очень искренние и светлые. А. удивительно глубокий, яркий, сильный человек, который, несмотря на всё тяжёлое в своей жизни, продолжала работать над собой, вытягивать себя из пучины и оставаться рядом с теми, кому нужна. И не только с людьми: она занимается мягким воспитанием лошадей. С ними и сейчас её сердце.

Девушка с сумкой-седлом, с бисерными браслетами и бездонными тёмными глазами. Мой друг, я так мало могу сделать для тебя, а ты делаешь для меня больше, возвращая меня мне.

В первые дни хотелось либо уснуть, либо кричать, либо плакать. Слова приходили постепенно. То неуправляемо, вперемешку со слезами, то с трудом.

Будто было жизненно необходимым начать писать, это была наша связь с А., ведь именно наши тексты познакомили нас, если я продолжу — и у неё всё будет хорошо, чтобы мы могли читать  друг друга ещё долго-долго.

Она в безопасности. И я верю, что наступит тот день, когда смогу её обнять.

Мы много обнимаемся в эти дни. Жду вечером Ю. наговориться (постоянно возникают вопросы, вопросы, вопросы… пытаемся найти ответы хотя бы для себя) и не отпускать из объятий.

Ужас отступил внутрь, будто въелся в нас. Его место заняло чувство нереальности: мы словно в компьютерной игре или плохом кино, потому что следим через маленькое окошко телефона. Но не можем оторваться, нажать стоп и выйти.

И вроде не надо держаться за вещи.

Это материальное.

А в шкафу лежит футболка «Мураками радио». Новая. Купили прошлой весной в Uniqlo. На ней кот-писатель и такие простые слова — books, cats and music.

У каждого непременно есть эти якорьки — не заземление, а удержание себя в пространстве и на поверхности. Сейчас важно нащупать их, чтобы не исчезнуть.

***

A.:

Поезд мчится в метро. Я по странным, как мне кажется, метафизическим причинам перестала опаздывать, даже если выхожу позже нужного срока. Я совсем не могу спешить, мне стало все равно, опоздаю ли я на оплаченный мной сеанс, это мое время. Я бы украла его у себя, но что-то изменилось с 24 февраля, и я лишена этой возможности. Почему я ставлю эту памятную дату в качестве отчета изменившейся структуры времени? Каждый четверг я езжу на сеанс к психотерапевту, и 24-го, в четверг, опустошенная, лишенная возможности вербализировать свои боль и страх, я поехала на Неглинную. Я шла медленно, сгорбившись, смотрела только в землю или на небо. Я мечтала зайти в кабинет и сказать, что не боюсь. А сказала, что боюсь, и прижала сложенную салфетку в виде истребителя с острым носом к мокрым щекам. 

Сегодня я тоже вышла поздно, хотела нарядиться black widow, надеть новые темные очки. Очень яркое солнце, совсем недоброе. Я плохо подготовилась и стала не успевать. 20 минут пронеслись перед выходом как 5 секунд. 5 секунд, 5 секунд — это много или мало? «За красным восходом — розовый закат». Представила, как за секунду мир может схлопнуться и больше никогда не настать, глаза больше никогда не откроются. Я приехала опять на 10 минут раньше времени, хотя в старом мире я должна была опоздать на 5 минут или примчаться вся в мыле, чтобы успеть. 

Надо обязательно сказать психотерапевту, что кто-то в моей квартире поменял клавиши выключателя в ванной, и теперь я всегда включаю не ту клавишу.

***

A.:

День закрутился густым комком, работа с 9 до 21:30. Бессобытийный день. 

Разве что описать, как я старался не заснуть в преподавательской за столом, чтобы коллеги не увидели. Как старшая коллега заговорщицки сказала: «Хотите, угощу вас вкусностью?» — и протянула сахарную лимонную дольку. 

Лимонная долька похожа на крылышко бабочки, как его рисуют дети. Сладкое, карандашно-яркое, солнечное крылышко. На днях я думал про эффект бабочки. Мне интересно, как сотня взмахов крылышками бабочки по имени Забота может родить бурю под названием Любовь. А сотня взмахов крылышками бабочки по имени Обида заставляет студентку плакать на устном ответе по английскому, хотя я и не думал оценить его плохо. 

В мультфильме «В гостях у Робинсонов» действует очаровательно трагичный злодей. Это старый сосед по детскому приюту главного героя-изобретателя Льюиса, который плохо спал в ту ночь, когда Льюис сделал первое потрясающее изобретение. Из-за этого он пропустил удар по мячу в решающем матче, был побит командой и, в конце концов, стал злодеем-неудачником. Я вспоминаю этот мультфильм и вижу образ: одна бабочка «мёртвая голова» махнула крыльями, принесла удачу одному и сломала жизнь другому. 

У Льюиса была машина времени, чтобы исправить этот взмах. У нас ее нет. И тираны с черными сердцами, и солдаты, упавшие на землю в холодных полях, густо облеплены бабочками-траурницами прошлых обид. 

«Слабак!»

«Дурак!»

«Садись, два!»

«Будешь делать так, как я сказал!» «Здесь ничего твоего нет!»

«Ты никто!»

«Тебе ничего не светит!»

«Твоя жизнь гроша ломаного не стоит!»

«Да ты сдохнешь — никто не заплачет!» 

Мы не можем вернуться в прошлое и исправить зло, родившее другое зло. Но мы можем прекратить нести его другим. 

Неделю спустя моя студентка ответит на «отлично», и, я надеюсь, в ее уверенном ответе есть один взмах моей поддержки и внимательности. Из теплого слова, заботы, из доброй мысли родится миллион хрупких изящных бабочек, которые взмахами крыльев могут разогнать тяжелые тучи. И когда-нибудь непременно все будет хорошо.

***

Д.:

Меня страшно пугают митинги. Митинги против вторжения, нападения, ограничений, роста цен, за свободу,  ЛГБТ, феминисток… Чего бы борцы ни пытались добиться, заканчивается все одним — разрушением, ненавистью, раздором и душевной нищетой. Обнищали до того, что эксплуатируют самых незащищенных — пенсионеров и безработных. А самых умалишенных — за их же счёт. 

Моя тетя годами собиралась на митинг. Высказаться. Сделать наше существование более радостным. Однажды даже внука хотела с собой прихватить. Повезло, погода в тот день не соблаговолила.

А тут вдруг [РКН]. Хотя порой кажется, она ждала чего-то подобного, триггера.  Прозябала в ожидании своего протестного часа. И дождалась. Да так, что  даже посчастливилось увидеть СИЗО изнутри. Получите. И штраф заодно за… А может, и нарушение порядка вам присобачить? Ах да, и не забудьте призывы к протестам, как же без этого! А главное, распространение фейков! Ваш счет составляет… too much! 

А главное ведь не время и деньги, что она потеряла! И не опыт, что приобрела! 

Это неверие, ненависть, затуманенный разум. И все щедро приправлено агрессией, которой и в мирное время тесно внутри. И она выплёскивается нещадно, прямо на вас, ядовитым фонтаном. 

Было дело. Позвонила я этой тете 8 марта. Хотелось поздравить. Она же, бросив сухое «спасибо», наперебой начала причитать: 

— Была в супермаркете. Не нашла кое-каких продуктов на полках. Налицо последствия санкций. Что дальше? — Она прямо застала меня врасплох и как будто даже упрекала, прекрасно зная, что я не сторонница всяких протестных движений.

— Каких санкций? — поинтересовалась я настороженно. Хотя до меня уже начало доходить, откуда токсичным душком попахивало. 

— Ты что? — рявкнула она. — Не в курсе, что против нас тоже санкции ввели?

— Нет. Не ввели. У одной в британском парламенте проскользнула такая идея — ввести санкции против Казахстана — но ее тут же пресекли и слух опровергли. 

— Нет! — Тетка не просто не унималась, но и упрекала: — Где, вообще, ты новости смотришь? 

 — Официальные, — объяснила я. 

— Ведь это сайт для прихвостней и предателей! 

Не помню, что я ей прокричала в ответ. Но ей мои слова явно не пришлись по душе. Она попрощалась и отклонила звонок.

Ведь ее источники самые достоверные. Супер! Почитала, помитинговала, поорала, в тюрьму! Пенсию — на штраф, свежие новости, и снова в тюрьму! Вот такой нынче досуг у пенсионеров.

***

Y.:

Цифровая теплота

Я — русская, а он — болгарин, хоть и фамилия у него Иванов. А пишем письма друг другу на английском. Вот уже 1,5 года как бизнес-партнеры. Деловая переписка, видеозвонки. Но, кажется, столько всего вместе пережили.

Десятки отправленных «I hope this email finds you well». Фраза, которую пандемия превратила в новое клише. Но все ещё не потерявшая своей теплоты. 

Теперь новый вызов. И никогда не знаешь, что там на другой стороне. Записан во враги или вызываешь жалость. Аккуратные фразы, выверенные на сто раз. И так надеешься на понимание и поддержку.

«We certainly look forward to further our cooperation». Отправлено…

И вот уже летит ответ: «We’ll gladly support you in these challenging times».

Почти что плачу. Внутри становится тепло. Нет, ошибаются те, кто говорят, что по сети нельзя обнять.

Я — русская, а он болгарин. И пишем письма друг другу на английском. Но это не имеет никакого значения. Мы все понимаем без слов…

***

S.:

Проснулась с осознанием, что меня ночью гладили по голове. В этой самой голове не укладывалось. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно сейчас.

Клятвы закупиться овощами на рынке уже стали анекдотом, вместо них стабильно покупаются и тут же уничтожаются запасы чёрного хлеба и колбасы.

На мне, как на студентке, мёртвым грузом висят дедлайны. В университете никого не интересует, конечно, что из страны я уехала, а своими дедлайнами они могут теперь пугать себя сами. По инерции учусь.

Плачу от того, что учёба даётся всё так же тяжело. Поэтому принято решение больше не вспоминать, что я каких-то три года своей жизни потратила на высшее образование, в учебную часть написаны сухие канцелярские письма об отчислении, вкладки с учебными материалами закрыты, открываются вкладки с мультиками.

Ложусь спать среди ночи, с красными от усталости и слёз глазами. В кровати уже третий сон видит мой чудесный сосед. Присоединяюсь.

Утро вечера…

***

М.:

Об улетевших и об оставшихся

Вчера мои лучшие друзья улетели в Турцию. Работодатели вывезли их на курорт в Анталию через Казахстан. Командировочные, бассейн, питание, море. Через неделю другая моя подруга уезжает в Киргизию с билетом в один конец и собакой. Съемное жилье в компании чужих людей, отсутствие работы и надежда только на себя. Знакомая прямо сейчас решает, бежать ли в Сербию, или есть шанс и здесь сохраниться от визита участкового. Люди, с которыми я пела, пила, танцевала до утра, плакала в обнимку, ходила на митинги, читала вслух книжки, ночевала в одной палатке, ела из одной тарелки, улетают, улетели, улетят. Одни — навсегда, другие — на месяц, а там посмотрим, кто-то — за перспективами, кто-то — из страха уголовки, а кто-то — просто так, на всякий случай. Я веду их список в своей голове и ставлю напротив каждого имени царапину-галочку — «в безопасности».

Я остаюсь. Я просыпаюсь с песком на зубах, я больше не переворачиваю календарных листов, я по пальцам считаю тех, кто завяз в этом горьком меду вместе со мной. Нам разгребать то, что осталось от национального самосознания и разбитых иллюзий. Нам стоять с поникшей головой на пепелище и хлестать себя плетьми по спине. И мы не будем услышаны. Остается лишь надеяться на то, что улетевшие будут говорить.

***

J.:

Мою знакомую остановили в метро пятеро людей в форме, потому что у неё на сумке было написано слово «Любовь». 

Почему, спросила она. 

Потому что у вас написано слово «любовь», а это нельзя, сейчас нельзя любить всех, любить тех, кто на другой стороне, нельзя. 

Слово «любовь» запрещено. 

Слово запрещено. 

Одно из главных слов для любого человека — запрещено. 

За-пре-ще-но. 

Жить. Дышать. Говорить. Любить.

---

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ →