С

Семь дней весны. День 2

Время на прочтение: 67 мин.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ


П.:

Я сижу на работе и пишу диалоги для мобильной игры, которую делает наша студия. В этой игре маленькие симпатичные человечки строят дом в лесу и решают свои маленькие человечковые проблемы. Думаю, если б Носов дожил до наших дней и не разучился писать, у него хорошо бы получались такие игры про веселых коротышек. Но я не Носов. Сегодня не работается. 

«Тут полно битого стекла в траве! Убери его скорее, пока я лапки не поранил», — говорит ученый кот героине. Нужно, чтобы героиня как-то беззлобно пошутила над котом и предложила игроку потратить немного монеток на уборку стекла. Это просто, я пишу такие диалоги уже почти десять лет. Вот сейчас возьму и… но тут в правом нижнем углу всплывает новость-телеграмма. Что-то про доллары, санкции, обстрелы, что-то про [РКН]. И я читаю эти новости, сам не знаю для чего, а когда возвращаюсь к коту, который, бедняга, до сих пор сидит на кочке и боится порезать лапки, я уже не помню, что ему нужно услышать, и оставляю его, несчастного, без ответной реплики. 

«Надо полить розовый куст», — говорят мои герои; «Под Полтавой сбили самолет», — говорят новости. «Мне бы починить уголок для барбекю», — просит седой старичок-лесовичок; «В Мариуполе обстреляли роддом», — рявкает «Медуза». И так весь день. Не работается.

В обед мне пишет друг детства из Москвы. Спрашивает, не начали ли нас тут бить пока что. Кажется, он хотел бы, чтоб начали. «Пока не бьют», — говорю я, стараясь угодить ему этим смиренным «пока». После обеда пишет бывший одноклассник. Говорит, что уволился из ВГТРК по собственному и теперь ищет работу «с текстами». Обещаю поспрашивать. «Береги себя» — «И ты».

День движется медленно. Я его не вижу, потому что широченные наши окна, выходящие на Вацлавскую площадь, затянуты плотными шторами: сумрак нужен художникам, чтобы ярче видеть краски на мониторах. Мне он ни к чему, но стол сценариста рядом с художниками, и я делю с ними сумерки. 

За весь день успеваю написать всего четыре диалога. И прочесть, наверное, четыре сотни новостей. В шесть по всему городу начинают звонить колокола, и мы собираемся по домам. 

У стеклянных дверей студии взад-вперед марширует мой сын, ждет меня. Мы с женой берем его за руки и ведем домой. «Как на работе», — спрашивает жена. «Нормально», — говорю я. 

А что тут еще скажешь?

***

I.:

«Я, конечно, хотел посмотреть все эти страны, но не думал, что это произойдет при таких обстоятельствах», — говорит сосед по комнате в ереванском хостеле. Приехал из Беларуси, учится в России, служил. В универе сказали: «Придет бумажка — выбора нет, мы сразу тебя сдадим». 

Дальше все начинают вспоминать, с какими приключениями сюда добирались. Как развернули на грузинской границе, как перенесли рейс восемь раз, как чистил ноут,  сносил приложения, удаляла посты и переписки, временно выходила из чатов, на три дня отписалась от «Дождя» и «Медузы».

А потом все идут на улицу. Ходят по центру, как молекулы, иногда сталкиваясь друг с другом у киоска с кофе или какой-нибудь странной скульптуры. Кажутся потерянными и надолго зависают, если спросить «куда дальше?» или «какие планы?» Мы и сами не знаем, какие планы и куда дальше.

«В целом, в нашей стране нет замкОв, — подмигивает пожилая продавщица воды. Это она об уличном холодильнике, который может открыть кто угодно. Кроме меня, очевидно. Я даже не пробовала дернуть ручку. «Вы быстро привыкнете, — говорит продавщица воды, — и не захотите уезжать».

***

E.:

8 марта. Два лагеря.

Только что звонил хороший русский парень Илья — агент по недвижимости, ему просто надо было выговориться.  Последние две недели он размещает беженцев 24/7. И это было бы золотое время для риэлтора, но он отказался брать комиссию с беженцев. 

Говорит, клиенты стихийно разделились  два лагеря. 

Первый — как будто приехали  в отпуск. Они снимают  жилье за деньги, ищут комфортное с видом на реку или парк. Такие квартиры и дома на Букинге 9+. После заселения они большой компанией идут на ужин в центр города, пьют много пива и вина. Спрашивают где можно развлечь детей, которые скучают на вынужденных каникулах, и где лучший  шопинг в приграничной Австрии.  

Люди из второго лагеря выбирают бюджетное жилье или временно живут в общежитиях. Не теряют ни минуты, устраивают детей в школу или детский сад,  ищут любую работу. Они интересуются курсами словацкого языка, особенностями парковочной политики, привычками местного населения и ценами на услуги. Не устают благодарить за малейшую помощь.

Я пытаюсь вспомнить, к какому лагерю относилась я, когда приехала тридцать лет назад. Я не бежала от [РКН], ну и не от хорошей жизни. В первый же вечер я попробовала десять разновидностей пива. А наутро с опухшими глазами пошла искать университет и записалась на курсы словацкого для иностранцев. Первые два года я учила язык искала работу, но мысль о том, что я вернусь, сопровождала меня очень очень долго. Я старалась не покупать лишних вещей, не снимать жилье надолго, не подписывать контрактов на десять лет. Какой я лагерь?

Опять звонил Илья. Сказал, что в Братиславе нет никакого жилья. Ни вилл, ни шикарных квартир, ни общаг, ни бомжатников. Не знает, что делать с людьми, которые, сами того не подозревая, попали в третий лагерь.

***

В.:

Дело в том, что я начала пить антидепрессанты — за день до начала «спецоперации». Так совпало. Мне было грустно не потому, что я родилась в этой стране. Хотя, возможно, когда-нибудь я найду здесь логическую связь. Невозможность применить свои знания и навыки, реализовать свои способности в отсутствие нужных институций. Ну что ж. Так вот, таблетки подействовали таким волшебным образом: я не реагирую на новости в России и Украине, читаю и не испытываю никаких эмоций. Я думаю, что это меня спасает. Я очень благодарна фармацевтам. Сейчас я могу спокойно работать, общаться с ребенком, спать, есть… Спокойно читать новости. Мне очень жаль тех, кто сейчас страдает, кто не может спасти себя и семью. Но я ничего не могу сделать. Разве что сесть в тюрьму и лишить ребенка матери. Так вот, 8 марта мы  с моим любимым пошли в музей Булгакова, новый, тот, что на Пироговской — две комнаты, где Булгаков прожил со своей второй женой. Был ли он счастлив? Категория личного счастья для писателя кажется какой-то сомнительной. По крайней мере, для писателя ХХ века. Мне жаль Булгакова. Он мог бы просто писать, мог бы создать еще гениальных текстов — ему не дали. То гражданская война, то репрессии, то травля, цензура, страх… Надо было уезжать. Многим из нас надо уезжать. Но я не могу уехать, кому я там нужна? Где я буду работать? Конечно, может быть и так, что и здесь будет скоро негде работать. Но не думаю, что так скоро. Я как Довлатов, остаюсь из-за русского языка, слишком к нему привязана.

***

I.:

Не хотела об этом писать, но вдохновилась откровенностью текстов «первого дня» и теперь только об этом и думаю.

В общем. Нужно признать. Я хреново справляюсь со стрессом и карьера воинствующей феминистки мне не грозит. В стрессе я, скорее, герой Броуди в фильме «Пианист», который просто пытается выжить.

Утро 24 февраля началось для меня со слов мамы, прозвучащих сквозь сон: «Ты только не волнуйся… Ты только не волнуйся… но аэропорт бомбят…»

Чего?! Я подкидываюсь с постели и вижу в окне огромное количество машин, стоящих в пробке, как в фильме «Война Z», когда жители в панике покидали заражённый вирусом город. Позже мама сказала мне, что говорила совсем другое, но вот я почему-то услышала то, что «услышала». 

Итак, машины злобно рычат друг на друга и пытаются выбраться из города. А я стою в пижаме напротив окна и рассматриваю его, как обыватель в музее «Последний день Помпеи», то есть пялюсь на стремную картину на стене. 

В эту же минуту где-то фоном память подсовывает внутреннему зрению кадры из старых советских фильмов, где в небе летят самолёты в шахматном порядке и уничтожают город под собой. И от этого бунтующий против разума животный страх во мне становится все сильнее. 

Мама носится рядом, пытаясь подготовиться ко всему и сразу. Набирает воду, собирает вещи, говорит, что нужно бы одеться. Я хватаю ее и крепко обнимаю. Мы же сейчас сдохнем, а я так и не успела сказать ей, что очень ее люблю!

Тем временем сердце ещё хуже памяти, оно начинает биться в истерике, пытаясь покинуть мою грудную клетку. 

Уже в другой комнате я кричу маме, что стоило бы подождать, когда я хотя бы бисопролол выпью, как будто это она должна была знать, как себя вести в подобной ситуации. Я хватаюсь за таблетки, но их время давно упущено, сердце уже на старте перед взлетом в космос. 

Оно как будто упивается панической атакой и ругается матом, предрекая нам, ему и мне, скорую смерть. А заодно шустро избивает меня изнутри. И тут я вспоминаю про корвалол. 

Я нахожу бутылочку на кухонной полке и лью не помню сколько. Выпиваю. С тела слетает напряжение. Я успеваю дойти до постели и отключаюсь. Надолго. Позже выяснится, что я бахнула всю бутылку. 

И что я имею вам сказать? Я умею постоять за себя, но я не боец и не лидер. Все остальное во мне было наносным. Я могу прикинуться сильной, но, по сути, я человек тонкой душевной организации. Поэтому рядом мне нужен тот, кто умеет вести и кого это не будет тяготить. Тот, кого я могла бы слушать и кому могла бы доверять. 

Но как жить прямо сейчас, когда мне нужно быть сильной? Или хотя бы полезной.

***

O.:

Думала вчера о своем будущем и плакала. Никак не могу смириться с тем, к чему мы неизбежно движемся с каждым днём. Не могу смириться с крахом своей карьеры как фотографа. Я создаю художественные фотопроекты, и международная арена — важный элемент, потому что у нас в стране мало возможностей для этой сферы. Что-то у меня уже получилось, и в ближайшие пять лет я рассчитывала добиться признания. Остаётся только верить, что не все в искусстве отгородятся от нас. Я много путешествовала в своё время, и знаю, что мир не враждебен. Мне всегда нравилось европейское сознание. Хотя, конечно же, везде есть свои плюсы и минусы. Но жить за семью заборами и купаться во лжи не хочется. Страшно жить там, где задушили свободу слова, где подменили ценности. Санкции тревожат не меньше, но я понимаю, для чего их вводят, хотя согласиться со многими не могу. Вчера я смотрела интервью с Дмитрием Муратовым, и он говорил о том, что материалы в стоматологии импортные. Те же импланты, например. Протезы импортные, а наши не годятся. Они непрочные, а китайские по составу отвратительные. И это лишь маленькая деталь, но за ней стоят люди. Что будет с людьми, которые болеют, которым нужны иностранные лекарства? Я не могу не думать о них, потому что мы все в мире связаны. Один пульсирующий организм. И отгораживаться от мира, прячась за придуманной ненавистью, глупо. Но машина смерти движется, и я её пассажир. Мне из неё как будто бы уже не выйти. Вдруг в голове загорается лампочка: запасный выход! Всегда же есть запасный выход. Нужно только найти силы, разбить стекло молоточком, который всегда висит рядом, и выпрыгнуть.

***

Т.:

Встреча 

Увидеть Валерию — получить заряд энергии. Лера бежала мне навстречу, рыжие кудрявые волосы развевались на ветру. Вдруг она споткнулась, подвернула ногу.

— Танька, привет! — крикнула Лера и помахала мне рукой. — Етить-колотить! Каблук сломала! — выругалась она и захохотала. 

В этом была вся она. Даже в трудные минуты Лера не унывала, наводила безупречный макияж, одевалась «с иголочки» и умела поднять настроение. Когда мне было трудно, я звонила Лере.

— Ну, как ты? — Подруга внимательно осмотрела меня с ног до головы. — Бо-о-же, — протянула она, закатывая глаза, — а что мы такие зачуханые? Или, млять, конец света наступил?

Я переступила с ноги на ногу:

— Вроде не до этого сейчас. Привет. 

— Да, ситуация не из лучших, это так. Ладно, давай засядем где-нибудь, а то мой сапог накрылся. 

Мы расположились в уютном кафе неподалёку от Монстера. 

— Красиво-то как. — Лера осмотрелась по сторонам. — Че приуныла? 

— Не знаю.

— За Украину переживаешь? 

— Да.

— Во русские дают! 

Я увидела, как Лера сморщилась.

— При чем тут это?

— Ты что, за них?

— Я не против них.

— Так ты за [РКН]?!

— Я против [РКН].

— Определись! — разозлилась Лера. — Вот всю жизнь ты такая, ни то ни се. Танька, ты предатель. Нельзя так. Это же ясно, кто враг.

— Кто? — Я в упор посмотрела на Леру.

Она заерзала, поправила кудри и выпалила:

— Они!

— Лер, я белоруска, родилась в России. Русский — мой родной язык. Я ношу в сердце наследие славянской культуры. В нашей семье польские, татарские, украинские, белорусские и русские корни. За кого я должна быть? — неожиданно затараторила я и также неожиданно смолкла.

— Да ты просто дура, Танька. Дурная была, дурная и осталась. — Лера рассмеялась, потом достала из сумочки зеркальце и помаду. — Ты хоть никому не рассказывай, что мне сейчас говоришь. Сейчас надо принять позицию, понимаешь? 

— Да.

— Что да? — Лера перестала красить губы и в упор посмотрела на меня.

— Да. Принять позицию. Только когда ты за одну страну — ты враг. За другую — враг. Говоришь — дурак. Молчишь — предатель. Русский — говно. Украинец — сам виноват. Белорус — сцыкун… 

— Ты чего завелась? — перебила меня подруга.

— Я не завелась, Лера. Я просто принимаю позицию. Прощай. И помни, что я против [РКН].

***

A.:

Знаете, какое слово последние две недели я вижу в постах, сообщениях и рабочих письмах чаще всего? Нет, не эквивалентное апокалипсису и созвучное полярной лисе. И не универсальное отчаянное дабл Ъ. Вовсе нет.

ОБНИМАЮ.

Вне социальных дистанций, километров и килобайтов, национальных и ментальных различий, музыкальных и гастрономических предпочтений, люди пишут друг другу «Обнимаю». 

В этом слове и поддержка, и принятие, и границы — не те, что отделяют. Но те, что оберегают, прячут от беды, согревают и дают приют. Пусть временный, но дарящий передышку. 

Обнимают друг друга коллеги и соседи по фейсбуку, вконтакте, телеге, продолжите список. 

Обнимают друг друга вчерашние научные оппоненты и непримиримые спорщики.

Обнимают друг друга случайные люди — пассажиры «Титаника», которыми стали все мы.

Обнимают друг друга сердцем, душой, мыслью, чем-то невыразимым. Обнимают в знак выражения любви, участия, сочувствия, поддержки.

 Зревшая долгое время беда прорвала, шумно и мерзостно выталкивая из открывшейся раны накопившийся гной. Она развоплотила и разобщила многих из нас. Но не меньшее число объединила. 

Сегодня к полудню я написала «обнимаю» десятки раз. Это не было пустой формальностью, необязательным хвостиком в конце обязательного письма. Я получила много физически осязаемого тепла в ответ. Это то оставшееся, что поддерживает в нас человеческое. Людей в людях. 

Обнимаю вас.

***

I.:

Я купила сегодня апельсины в сеточке. 

Повезло — купила апельсины в сеточке. 

Все детство я мечтала вот о таком: 

Чтобы купить целую сетку апельсинов. 

Чтобы они были, как в том мультфильме — 

Сразу много и в одной сетке. 

Тогда она называлась авоськой. 

В фильмах показывали, что такое носят пациентам. 

Сразу много апельсинов в авоське.

Чтобы человек поправлялся, ел витамины. 

Часто и я лежала по больницам. 

Часто мне приносили гостинцы родня, друзья. 

Но чтобы апельсины — целую авоську — 

Нет, никогда такого не случалось. 

На праздник всегда хотелось — чтобы 

Много-много круглых апельсинов сразу. 

И чтобы все в открытой сетке, прозрачной. 

Чтобы сразу было видно, сколько в этом счастья, вкуса. 

Чтобы сразу было видно, что счастья надолго хватит. 

Да гори они огнем, эти апельсины. 

Всю жизнь не о том мечтала. 

Надо было мечтать о мире, как в детстве. 

Как в детстве мы все мечтали, обнимая пап и дедов. 

А потом выросли и забыли. 

Забыли каждую ночь мечтать, засыпая. 

Только бы мир, только бы войны не было — как в детстве. 

Вот одна мечта про апельсины и осталась. 

Глупая, детская мечта, запуталась в подсознанье. 

И вот надо же — сбылось. Апельсины 

В сеточке. Наверное, больше килограмма. 

Волоку домой. Они блестят, их много. 

Рыжие, блестящие, тугие. Их не попробуют 

Те, кого убили. Утром сегодня или вчера, или раньше. 

В этой [РКН], о которой мы не подумали. 

Вовремя не подумали, не предотвратили. 

Забыли вовремя подумать. А могли бы.

Не намечтали миру мир. А могли бы.

***

O.:

Завтра у меня день рождения. Год назад, в марте, я сделала себе подарок. Щенка. Маленькую смешную серую кроху. Назвала Витой. Вита — это жизнь. И эта собака действительно перевернула жизнь, мировоззрение, отношение к людям. Уже год я тренирую собаку-спасателя. За год я действительно полюбила людей, почувствовала к ним эмпатию, появилось желание, силы и стремление помогать попавшим в беду. Поэтому мы в отряде проходим обучения, практики, семинары, собираем посылки для бабушек и дедушек, выезжаем на поиски пропавших людей. За год поисково-спасательная служба стала образом жизни. И именно поэтому сейчас так больно… Больно от  бессилия, от невозможности не только помочь, но даже выразить свое мнение. Уже неделю я как будто предаю себя, меня разрывает от необходимости кричать о том, что на Украине гибнут люди, бомбят города… накатывает злоба, когда я вижу машины, людей с буквой Z… Но разум твердит, что нужно молчать, чтоб сохранить работу, собак, возможность остаться на свободе и дальше помогать тем, кто действительно в беде. А еще мне очень страшно. За маму-пенсионерку, за сестрёнку, которая только заканчивает обучение… Как ей жить в этой стране, растить здесь своих детей? Страшно за пенсионеров, я вижу их в магазинах и ветклиниках, они тратят свои крохотные пенсии на еду, лекарства и лечение домашних любимцев, которые скрашивают им старость… Что будет с ними через месяц, два? Ждет ли нас всех жуткий голод? Смогу ли я и дальше продолжать тренировки и готовить собаку, что будет с моей работой, мы зависим от импорта… Чем я смогу помогать людям, если помощь будет нужна мне самой? Очень страшно. В голове один вопрос — как мы все допустили это и что будет с нами дальше?

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Считаю до пяти пытаясь успокоиться, но мысли все равно сбиваются и скачут, щеки горят. Делаю еще один вдох и выдох. Сердцебиение постепенно замедляется, голова еще кружится, но уже становится заметно легче.

Опускаю глаза на сообщение моего друга и еще не до конца осознаю прочитанное. Перечитываю снова, снова и снова, и все равно не верю. Вот вроде бы он делится сокровенным: мол, боится находится на улице, но предательская строка «мама подвергает мою жизнь опасности» режет глаз и сразу делается гадко и почему-то стыдно.

Вообще, вся наша семья его очень любит — это взрослый мужчина. Добряк, не терпящий ссор, высокий ценитель искусства, обладатель хорошего чувства юмора. Пообщавшись с ним, любой научится рассматривать перистые облака, божью коровку на придорожном листе и отражение восходящего солнца в окнах соседнего дома. Это эстет, каких еще поискать.  И вдруг эта строка в сообщении. Мои домашние, пожимая плечами, назвали это страхом.

Страх. Страх обнажает истинность людей, он гонит вперед, выкорчёвывает из нутра то, что мы прячем глубоко-глубоко в себе. Что-то, что в мирной жизни мы бы считали постыдным, гадким, мерзким. Сегодня мы выставили свои души без масок, без украшений, голыми друг перед другом и перед собой. Прошло время лгать и подбирать слова. Сейчас мы показываем себя истинных, и это зачастую повергает в шок, вызывая презрение.

И вот уже я презираю себя за вздох облегчения при горящем городе не моей мамы. Презираю мужчин, отталкивающих женщин при посадке в эвакуационный поезд. Презираю друзей, ставящих свои жизни выше жизней их родных. Презираю уехавших соседей, оставивших на улице своих питомцев. Злость и беспомощность накрывают волной и откуда-то возникает вопрос из старой школьной программы: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Признаю ли я свою слабость? Хватит ли сил на это? А признав — как жить дальше?

 Отвожу взгляд от сообщения. Слышу гул пролетающего чего-то нехорошего над крышей дома и взглядом ищу икону. Беззвучно шепчу «Отче наш» и чувствую, что уже отпустило. Набираю телефон друга: «Алло, ну вы как, доехали?» и, слушая его сбивчивый рассказ, собираю что могу съестное для уже ставших уличными животных.

***

Е.:

Соседи всё время закрывают форточку на кухне. Но обиднее всего, что они же и заставляют меня ее открывать. Они постоянно курят по ночам в туалете. А после этого — закрывают туалет снаружи. Они надеются, что этот удушливый запах самого дешёвого табака, запах, который постоянно цепляется за мою одежду и волосы, запах, который вынуждает меня запускать стиралку и бегать в душ в два раза чаще, рассосётся сам по себе, бесследно ускользнет через вытяжку. Видели бы вы эту вытяжку: она, наверно, заросла пылью и грязью ещё до распада СССР. Туда страшно заглядывать: местные пауки питаются не мухами, а растерянными запахами, заплутавшими в их паутине.

И табак в туалете, конечно же, остаётся. Я в такие моменты с отвращением бегу в кладовку за нейтрализатором запахов (обычный ароматизатор уже не справляется). По пути встаю на табуретку и распахиваю форточку. Сейчас из нее льётся совсем не мартовский воздух — холодный, морозный. Но главное, свежий. Это ощущение свежести, которая наполняет квартиру и вступает в бой с табачной духотой, ни с чем не спутаешь. Ради этой свежести есть смысл рисковать упасть с табуретки. Даже в четыре утра.

Сегодня я подумала, что маленькая форточка и воняющий туалет — идеальная метафора того, что происходит в стране. Стране, которая перекрывает доступ к кислороду каждому, кто позарился на искрящийся воздух свободы за окошком. Моя страна уже давно курит и не чувствует, как раздражает тех, у кого нет вредных привычек. И, боюсь, страх холода из форточки пугает ее настолько, что окно скоро заклеят наглухо. Лишь бы не выбили из-под ног табуретку, когда снова полезем перед рассветом спасаться.

***

Т.:

Моя белорусская бабушка была неграмотной. Родилась в зачатке прошлого века и дожила до начала двадцать первого. Когда требовалась ее подпись, ставила крестики, но в советские времена сама научилась считать рубли и копейки — двадцать за батон хлеба, пятьдесят за шмат колбасы. Свечку «в цЕркву» умела купить и сдачу пересчитать. Когда приезжала к нам в гости, молитвы шептала наизусть, стоя в темноте у окошка — икон в доме не держали. Спасительные тексты выучила во время войны, оставшись с малолетними детьми под оккупацией немцев — мой, дед воевал, а она выживала как могла. Не любила рассказывать про фашистов, больше отмалчивалась. Шестерых детей родила: четыре девочки попали в «светлое будущее», а двое сыновей умерли от тифа в военное время. 

Деревня, в которой жила моя бабушка, существует и сегодня, недалеко от границы Западной Беларуси. По обе стороны единственной дороги сохранились небольшие домики с резными наличниками и покосившимися калитками. В то время все «хаты» были с земляными полами, утрамбованными до состояния цемента — такой летом сбрызнешь колодезной водой, и сразу становится прохладно, а зимой от печки тепло. В валенках на босу ногу моя мама ходит до сих пор.

Я мало расспрашивала бабушку, чаяния советских детей были устремлены к миру, покорению космоса и прогрессу всего человечества, но хорошо помню ее рассказ о том, как в начале войны фашисты согнали евреев из соседних деревень, заставили вырыть глубокий котлован, расстреляли и, сбросив тела в яму, тут же закопали. 

Бабушке тогда было около тридцати пяти (точная дата рождения и документы сгорели), на руках четверо детей. Ей приходилось отлучаться в соседнюю деревню, чтобы помогать родным — семьи были большими. Она рассказывала, что земля в этой яме ещё долго шевелилась и стонала. Я, пионерка, напитанная советской героикой, недоумевала — надо было убить фашистов и всех спасти, но бабушка лишь вытирала слёзы кончиками платка, покрывающего седые волосы, и качала головой.

И вот спустя много лет я вижу себя бегущей под полотном голубого неба через поле родной деревни по усыпанной васильками дороге. Бегу мимо той самой ямы со свежей чёрной землей, которая гудит от боли и страха, а я ничего не могу сделать.

***

А.:

Черный водолаз по кличке Пуффендуй

Завтракательный диалог:

— Если б у нас была собака, я бы назвала ее Пуффендуй.

— Какая собака? Какой пуффендуй?

— Пуффендуй — что-то большое, мягкое, шерстистое и доброе. И это — черный водолаз.

—  Зачем тебе черный водолаз?!

— Я буду рассказывать ему что хочу, а он будет смотреть на меня большими влажными глазами. Внимательным и умным взглядом. А когда я выговорюсь, он положит свою морду мне на колени и вздохнет. Вот все, что мне надо.

— Есть же я. Рассказывай, что хочешь мне. Я буду смотреть на тебя небольшими карими глазами. не очень умным и не совсем внимательным взглядом.

— То-то и оно. Пуффендуй выслушает меня молча и посочувствует молча. 

— Я тоже могу выслушать молча.

— Не можешь! Ты либо не слушаешь, либо недослушиваешь. А когда слушаешь — начинаешь отвечать. Возникает разговорный пинг-понг, который может перейти в рапирный бой. И потом приходиться долго зализывать раны.

— Мне тоже приходиться зализывать раны. В рапирном бою, особенно на повышенных тонах, ты бываещь неотразима.

—  Чаще выходишь победителем ты, потому что любишь, когда последнее слово за тобой.

— Ладно, тогда почему бы не рассказывать что хочешь подругам?

— Это будет обсуждение. А я хочу, чтобы был монолог. Мой. Чтобы никто не перебивал, не вставлял комментарии и не делал выводы. И есть темы, которые я никогда не буду обсуждать с подругами. 

— Например?

— Например, все, что касается тебя.

— Ты никогда не обсуждаешь меня с подругами?? Поверить не могу!

— Не можешь — не верь. Но можешь мне поверить!

— Но почему? Это нормально — обсуждать мужа с подругами.

— Пошлый стереотип. Не хочу переводить наши отношения в эту плоскость. То, что касается нас — должно оставаться между нами.

— Но ведь…

— Знаю, ты обсуждаешь меня с друзьями. Но это твои проблемы.

— С чего ты взяла, что я с кем-то о тебе говорю?

— У тебя расширились зрачки.

— Где??

— Шутка! Но признайся, что такие разговоры ты ведешь.

—  Бывает. Но больше не буду, обещаю

— Конечно, не будешь.

— А дети? Поразговаривай с детьми.

— Для детей я сама — Пуффендуй. 

— А я для них кто?

— Почти безголовый Ник. Так они тебя называют.

— Почему?

— Это ты у них сам спроси.

— Но… Знаешь, я тоже хочу Пуффендуя.

— Правильное решение. У каждого человека должен быть Пуффендуй.

— Его хватит на двоих?

— Конечно, это ж будет черный водолаз. Лучший в мире черный водолаз.

***

П.:

Насущная покупка

В последнее время я почти не смотрю телевизор. Смотрю в основном видосики на Ютубе. Увлекся ремонтом обуви, в смысле, не руками, а смотрю, как это делают другие.

Интерес у меня есть, а вот инструмента и опыта нет, решил подойти к делу творчески. На сайте бесплатных объявлений по тем позициям, которые меня интересовали, предложил обмен. Чтобы сменять свое барахло ненужное на чужое такое же. 

На моё предложение об обмене ответила одна женщина, высказалась она в том духе, что она пенсионерка и ничего из моего ей не приглянулось, а если я настроен серьезно, то она мне уступит «Сапожную лапу советскую» за шестьсот тенге (чуть больше доллара). 

На фото красовался ржавый кусок лома, на одном конце которого была шайба, другой конец был загнут и расплющен в эту самую лапу. Во всем этом мне понравилась цена и расстояние до места, где она жила — восемь километров. На следующий день, по плану подготовки к марафону мне надо было пробежать шестнадцать километров, получалось восемь туда и восемь обратно — я решил, что это знак, и согласился.

Утром мы списались и обговорили время. Я собрался, вышел на площадку, сделал разминку и, ведомый навигатором, побежал по дистанции. Дорога была вверх, в Совхоз Алатау.

По прибытии отписался продавщице, что я на месте и жду её под коричневыми воротами, как она и просила.

Время шло, я уже начал подмерзать, решил позвонить. Достал телефон, набрал номер.

— Алло, — ответили в трубке.

— Добрый день, я за лапой пришел, мы с вами договаривались. Я вам пишу, а ответа нет.

— А я звонка жду, сообщения не читаю, сейчас открою.

Вскоре за воротами открылась дверь, что-то железное бухнулось на землю, наконец, калитка открылась. Хозяйка впустила меня во двор, рядом с домом стоял предмет моих мечтаний. Я взвесил «лапу» на руке, по ощущениям было килограмм пять.

Быстро рассчитался и хотел уже уходить, но хозяйка спросила, пряча деньги:

— А что вы с ней делать будете?

— Обувь чинить.

— А вы умеете?

— Ну вот и буду учиться,

— Ну да, по нынешним временам надо опять вспоминать.

— Угу, — ответил я и вышел на улицу.

Предстояло решить еще один вопрос: бежать с этой железякой было не с руки, её с легкостью могли принять за холодное оружие. Со стороны я был похож на альпиниста-энтузиаста с самодельным ледовым крюком или погромщика, убегающего от преследования.

Поэтому я вытащил специально взятый для этого целлофановый пакет и обмотал им «клюв» своей покупки, закрепив ручки мешочка кокетливым бантиком.

Камуфляжем я остался доволен и пустился в обратный путь, который прошел безо всяких приключений. 

Зачем я купил эту сапожную приблуду, я не понимаю до сих пор, но вещь в хозяйстве нужная. 

Тренировка опять же, марафон! Физкульт-привет участникам!

***

O.:

Мой маленький зелёный микрорайон на задворках Московского проспекта — филиал древнего Египта в Петербурге. На каждого человека здесь приходится минимум по одному коту, все мы живём и работаем ради того, чтобы наши общие коты ни в чём не нуждались.

У каждого подвала и куста — пара мисок. Люди идут к ним, как к маленьким алтарям, чтобы оставить дары шерстяным божкам и почувствовать себя чуть лучше. Я люблю наблюдать за союзом котов и людей из окна. 

Около 9 утра во дворе, как обычно, появилась главная кошачья жрица — миниатюрная и пожилая женщина в чёрном капюшоне. У нее задумчивый взгляд, целая сумка еды и две собаки. Я живу в этом доме год и каждое утро вижу, как хозяйка и её псы медленно обходят дом за домом, подвал за подвалом, чтобы наполнить кормом каждую тарелку. Она болтает с котами, гладит каждого, кто попросит, и терпеливо ждёт тех, кто задержался по важным кошачьим делам, а теперь спешит на кормёжку аж с другого конца двора. Собаки же тактично ждут хозяйку на безопасном расстоянии: петербургские псы слишком интеллигентны, чтобы нервировать котов. 

Эта маленькая женщина — мой личный повод все-таки верить в людей. Пока одни наносят другим неоперабельные душевные раны, она скромно и по расписанию делает свои добрые дела. Хорошо, что она пришла сегодня. Пусть и завтра придёт.

***

М.:

Над горизонтом Венера, ярко и далеко, как теперь счастье. Вслушиваюсь в тишину, её нет, покрикивают простуженные петухи, зовут телят полусонные коровы, переговариваются сиплые собаки, скрипит зимней резиной по твёрдому снегу машина. 

Ночью Маричка прислала новые сообщения, мы всю последнюю неделю пишем друг другу голосовые.

«Слушай, тут ко мне приходил кот с подбитым глазом, я его накормила, он ел, не мог остановится, у меня своих же куча и корма не хватает, его бросили, он совсем домашний, люди бегут из Киева». — Маричка говорит тихо, на заднем плане капает вода, мне тревожно слышать этот звук. 

Режу дольками лимон, кидаю в термос, заливаю сверху кипятком. 

Длинные голубые тени от деревьев на снегу дотягиваются до самого дома, вздрагиваю, издалека доносятся какие-то странные возгласы, первую секунду не понимаю, потом доходит, это вынесли колонки возле ДК, готовятся проводить масленицу. Звуки долетают каким-то сюрреалистичным эхом. 

Включаю сообщение от Марички: «Сегодня как-то странно тихо, нет сирен, взрывов, от этого затишья мне ещё больше страшно. Я смотрела вечером на дома, сколько светятся окон вечером, и знаешь, их немного совсем, люди поуезжали. Брат увёз вчера маму, я не поехала с ними, мне кажется, лучше бы нам всем оставаться в Киеве. Я сейчас видела много собак, кошек, кто-то в ошейниках, как такое возможно, зачем люди оставили их».

Я помню её дом и сад, он остался там, в другой реальности. Помню непривычно тёплый дождь, ирисы и нарциссы на узких грядках, её кошки у гамака, вдалеке играет музыка, это Маричка села за пианино. 

Сердце уже постоянно болит в районе лопатки, ощущение сквозного прострела. Небо затягивает плотной снежной облачностью, голубые тени пропали, осталась немногословная графика. Закрываю глаза, откуда-то выплывает: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей». 

Уношусь по бесконечным проводам туда, где под танками должны пробиваться сейчас ростки нарциссов, где коты и собаки ждут возвращения людей, где сверху падают на предвесеннюю землю слепые бесцветные бомбы. «По множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё».  

Маричка, сестра…

***

М.:

Моя бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Ей 89. После глазной инфекции она плохо видит и потому почти не читает. Только смотрит телевизор. Слушает, если быть точной. И иногда включает сериалы на стареньком, но упорно работающем ноуте. 

А еще бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Пятнадцать пожелтелых листов а4, исписанных крупными буквами. Местами неразборчивыми. 

— Перепечатай и отправь в «Одноклассники». На мою страницу, — просит бабушка мою маму.

Мама отговаривает: в сети набегут, начнут ругаться. Бабушка машет рукой. Говорит, в ее возрасте ничего уже не страшно. 

Все утро хожу вокруг стопки желтых листков. Любопытно. И страшно. Вдруг бабушка поддерживает то, что происходит?

Нет. Там нет ни слова про события на Украине.

Бабушку задели слова герра Шольца о том, что он избавляется от чувства вины немцев перед русскими за события войны. Она вспоминает события истории, дневник Тани Савичевой, историю нашей семьи, по которой прошлось беспощадное колесо войны, свое скудное послевоенное детство… И говорит о том, что это нельзя забывать. 

Я не могу сказать, что я с бабушкой согласна во всем. Не должны рядовые немцы винить себя в том, что произошло до их рождения. Но все же историческая память важна.

В нашей семье гордятся прадедами, вставшими на защиту Отечества. Орден прадеда хранится у старшего мужчины в семье. В местных газетах опубликованы статьи с воспоминаниями о солдатах и тружениках тыла из нашего рода, записанные по воспоминаниями старшего поколения. И это важно помнить. 

А вот торжественные мероприятия на 9 мая для меня уже не показатель патриотизма. С тех пор, как пошла работать в школу. Потому что показуха. Потому что сгоняют толпами. Для количества.

Несколько лет назад мы стояли с детьми на улице Весенней, ведущей к Вечному огню, несколько часов. Было холодно. В какой-то момент повалил снег. Дети, которым бесполезно говорить, что одеваться нужно тепло, зябли. Где-то там, у Вечного огня, шло возложение цветов. Но нам было не видно ничего. Только ветер кидал в нас отрывистые выкрики, гром марша и далекое ура. Дети сначала тянули любопытные головы, но быстро потеряли интерес. Все равно ничего не понятно. 

Это все уже тогда потеряло смысл. А теперь… Теперь — тем более. 

Не подумайте, я чту наших героев. Но не стоя на параде для массовки. А вспоминая своих предков. Прадеда Ивана, прабабку Дусю. 

А еще я горжусь своей бабушкой, ребенком войны, написавшей письмо герру Шольцу.

***

Л.:

Вчера мы с подругой пошли в центр посёлка со слабой надеждой получить по карточкам деньги в банке. До этого мы дважды пытались это сделать, но в банкоматах деньги заканчивались быстро, и расстроенные люди расходились по домам. В марте выпал снег, дорожка, ведущая в гору, была скользкой, ветер сыпал в лицо колючие снежинки. Мы заняли очередь к банкоматам. В очереди люди стояли молча. Нам повезло, на этот раз нам денег хватило.

На территории рынка почти все магазины были закрыты, в работающих витрины и полки — полупустые. Нам удалось купить пару кусков куриного филе и один огурец. Огурцов было много, но цена зашкаливала. До этого фермер привозил на площадь молоко. Завод, куда он его сдавал, был закрыт из-за [РКН], и он раздавал молоко желающим бесплатно. Мы взяли пять литров, сделали творог и осталась сыворотка, из которой мы хотели сделать окрошку.

Восьмого марта мы проснулись рано. Было тихо. Не было слышно взрывов, как в пятом часу утра в первый день [РКН], от которых у нас в доме сыпалась штукатурка. За окном валил снег. Поздравлять нас было некому, мы обе похоронили своих мужчин — я в девятнадцатом году, она в двадцатом. Мы приехали с мужьями в украинское село Полтавской области в 2014 году, бросив свои дома, вещи и работу. Я и мой муж приехали в отпуск на две недели, но из-за [РКН] в Донбассе не смогли вернуться домой. Эту зиму мы решили зимовать вместе. 

Утром поздравили друг друга, подарили небольшие подарки. Подруга мне — крем для рук, я ей — крем для век. Потом я приготовила окрошку, а она напекла пирожков с яблоками, абрикосами и капустой. К вечеру затопили дровами печку, занавесили окна чёрной толстой клеёнкой, чтобы можно было включить свет. Так мы прожили этот не по-весеннему холодный, серый, совсем не праздничный день в Украине.

***

У.:

К. рассказала свой сон: «Мы долго-долго ехали, а приехали в Киргизию!» Две недели я думаю о ее паспорте, срок действия которого я так глупо проворонила. Две недели Киргизия, Грузия, Армения крутятся в моей голове так громко, что ночами снятся дочери. 

Слово дня — автакия. Никогда не слышала его прежде, оно мне не было нужно. Мне были нужны слова «хроматин», «преовуляторный», «фемтосекундный». Они до сих пор необходимы, и я хватаюсь за них, чтобы остаться в своем уме. Работа всегда спасает, привычный алгоритм: спирт, салфетка, питание, вентилятор, ультрафиолет, спирт, инструменты, спирт, салфетка, дверь, ультрафиолет. Когда я погрязала в хаотичной непредсказуемости после появления К., меня так же спасал этот алгоритм. Я знала: как бы ни прошла ночь, во сколько бы ни проснулся младенец, в 10 часов я начну обычный ритуал: с, с, п, в… 

Утром с П. обсуждали, что крылышки KFC пока с нами. Однако мы так долго говорили по телефону, что к концу разговора их тоже не стало. 

В очередной попытке удержаться напекла медовиков, подарю вечером Т. и Ю. Т. в субботу уезжает. Это моя первая подруга из «взрослой» жизни, не университетская. Мы все время говорим, говорим, а теперь я думаю, как много мы еще не сказали. Я думаю, как ее поддержать? «Надеюсь, вы вернетесь»? «Надеюсь, вы не вернетесь»? «Надеюсь, вы сами сможете выбрать, возвращаться или нет»? Детям мы еще не говорили, что это надолго. Дочь Т. — это первая подруга К. Когда я уже была в шаге от принятия, что К. действительно не сможет общаться, появились две девочки и две их мамы, которые смогли, как сейчас положено говорить, «принять». Вторую зиму мы гуляли вшестером — для остальных слишком холодно — в таком маленьком кружке и происходило все самое лучшее. 

Мы знали, что все закончится, но не этой же весной.

***

l.:

Вчера, 8 марта, в потоке нынешних новостей мне пришло признание. 

Мы познакомились в 2017; тогда я уехала жить из самого сердца Москвы — Хамовников — на самую северную станцию метро Петербурга — Парнас — к своей новой любви-петербуржцу, в новостройку посреди грязи и стройки. Перед отъездом я уволилась из эпицентра московской культурной жизни, и на мое место долго искали замену. Нашелся он. Чуть позже, в один из моих забегов обратно в Москву, мы впервые встретились — красивый, с яркими и подвижными чертами лица, обычно свойственными талантливым актерам, взрослый, небрежно, по-берлински одет, скручивает самокрутку, провидчески рассказывая мне про новую силу диджитала и за считанные минуты становясь моим кумиром. Мы идем к метро, он — справа, он — один из создателей всей «модной» ткани Москвы с середины нулевых и до тех пор. А мне сначала показалось, что ему нет и двадцати. 

Если можно любить человека отдаленно, «для себя», не страдая от этого, и только лишь питаясь, и даже вспоминая об этой любви не слишком часто — почему бы и нет? 

Наши встречи были редкими, а разговоры — полнокровными, жизни синхронились — мы уходили с нелюбимых работ с разницей в несколько дней, не зная о решениях друг друга, летом выбирали свободу, а не карьеру, и думали одинаково. Он всегда опережал время, был круче всех, и за ним я шла даже с закрытыми глазами.

Пару месяцев назад он позвал меня в гости: с дотошной нежностью он проводил мне экскурсию в его свежеотремонированной квартире, где каждая плиточка была уложена безукоризненно, а перепланировка только подчеркивала практичный уют, пока я не поняла, что мы живем в одинаковых квартирах, просто в разных домах. Его карие глаза смотрели в мои издалека, но очень остро, заботливо и внимательно, договаривая то, что не было произнесено.

Новый брифинг Минобороны; [компания] уходит из России; как уехать из страны — мелькает в новостях, стоп, интересно, а где же сейчас он? Там же, где и половина моих друзей; а всё, что он создавал в Москве последние пятнадцать лет — за последние семь дней исчезло навсегда. Наши переписки всегда были короткие и по делу, сегодня — тоже. «Я все тебе хотел сказать, что ты мне очень нравишься. Ну так, че теперь не сказать. Ты классная. Желаю тебе сил».

***

Д.:

Мы вновь воспевали любовь. Весну — предвестницу новой жизни. Красоту женщины — матери, бабушки, дочери. Вновь славили женщину — пекаря, воина, космонавта, геолога, инженера, врача, ученого, автора…

Эта песнь звучит уже много, много лет! Намного дольше, чем большинство из нас прожили на свете.

Так почему же вчера, 8 марта, девушки на всех парах помчались на митинг? Дань моде? Жизненная необходимость? Что?

Страшное зрелище! Вместо тюльпанов в ладонях цветущих девчат взгляд спотыкается о жуткие лозунги в руках орущих девиц, типа: «Я не матка на ножках!» или «Мы внучки тех ведьм, которых вам не удалось сжечь», «Дерись, как девчонка». 

Но апогей всего праздника — гроб. Черный, в натуральную величину. На нем приводящее в ужас число — жертв бытового насилия. 

Феминистки, спикерки, авторки, докторки, будушие акимки и президентки, что с вами не так? Что с нами не так? 

Наслаждайтесь правом на жизнь, счастье, авторство. Берегите себя. Каждый день! Этого нас никто не лишал! Учитесь. Ведь стать президенткой — это не только быть громкой спикеркой.

А главное, творите любовь, заботу, страсть к жизни.  Празднуйте эту весну!  Не отпускайте родных и любимых!  

Ведь ужаса и без ваших протестов хватает!

***

N.:

Я пытаюсь ускоренно сделать паспорт, параллельно думая «зачем это всё». С той же мыслью я встаю с утра под холодный душ, чищу зубы, открываю лекцию на ютубе. Вот тебе немного за тридцать, ты все еще не определилась, кем хочешь стать, когда вырастешь, но государство ласково подсовывает тебе поношенное будущее в синем бауле: фарцовщица, проститутка, покопайся, может быть, найдешь что-то еще. Извините, размера humanity не осталось.

Кажется, что и людей не осталось тоже, во всяком случае, публичные лица массово уезжают в хорошую, непуганую жизнь. Я их понимаю, мне и самой хотелось бы скорбеть по утерянной России где-нибудь вдалеке, возле гор, но приходится оплакивать потери прямо здесь, за меловым контуром. Честно говоря, мне страшно оставаться среди тех, кто танцует в патриотическом угаре и требует продолжения банкета. Страшно написать подруге, с которой вам до поры до времени удавалось обходить некоторые, гм, разногласия. И время почему-то стало таким липким, как сладкая вата, от приторного вкуса которой меня лично тошнит.  

В попытке сохранить связь с реальностью записалась в книжный клуб, читаю для встречи «Золотой храм». Знаю, чем все закончится: золотой храм будет разрушен в конце, ибо главный герой разрушен уже в начале, с первых страниц. Не знавший любви навеки обречен наслаждаться разрушением и уничтожением. Какая ирония.

***

Н.:

Пытаюсь продолжать работать как ни в чём не бывало. Потому что надо сохранять темп, надо укладываться в сроки, надо быть в порядке, надо выдавать свою дневную норму. Заказчик всё ещё платит и требует отчётности по рабочему времени.

Не получается. Внимание размыто, будто вид из окна во время дождя. Собраться и вникнуть в механизмы новых функций. Долго гуглить способ склеить из блоков систему без падений. Попытаться реализовать. Сломать черновой проект. Открыть новый, попытаться снова. И не понимать, зачем. Какой сейчас смысл документировать все эти фичи, разбираться в их логике, искать дефекты? Кому этот продукт сейчас поможет починить мир, сломанное доверие, утешить общий крик?

Уже неделю я — самый бесполезный работник на своём проекте. Вроде списываю время в задачи, я ведь и правда сижу над ними целый день. А выхлоп? Думается разное. Почему не получается, специалист ведь? Не занимаю ли сейчас чужое место, кто мог бы лучше и эффективнее? Куда списать время за прокрастинацию?

Сегодня даже снилось, что работаю. Хорошо, успешно, удачно. И не хотелось просыпаться. А надо вставать. Надо работать как ни в чём не бывало.

***

N.:

Чтобы не думать, надо отвлечься. От-влечься. Можно ли просто «влечься»? Какое-то дурацкое слово, можно быть влекомым, а вот влечься точно нельзя. Отбросим постфикс, останется «влечь», лучше в-лечь… А вот и оно, то самое нужное, вовремя найденное слово — лечь. Не смешно, потому что на самом деле надо встать и ехать на работу. Как обычно. И всё делать как обычно. И все тоже будут делать всё как обычно. Потому что нас не учили по-другому. Наверное, нас многому не учили, но что-то мы и сами могли узнать…

Мой отец научил меня двум вещам: читать и кататься. Читать всё и кататься на всём. Сначала на велосипеде, на самокате, на коньках, на лыжах, на роликах. Потом я научилась водить машину, что в нашей семье, в общем-то, тоже называлось «кататься». Он всегда говорил о войне, что в войну техника гибла, потому что люди не умели ей управлять, что если бы каждый мог прыгнуть за руль грузовика или встать за штурвал катера, то боевые единицы были бы спасены, а они, в свою очередь, уберегли бы людей, спасли бы им жизнь. 

Честно говоря, читать и кататься — это всё, что пригодилось мне в жизни. Я одинаково люблю эти два занятия, причем они вовсе не исключают друг друга. И оба доставляют мне удовольствие. 

Но в детстве за этим «кататься» стояла какая-то смутная тревога, а смогу ли я спасти горящую «катюшу» или тонущую полуторку. А самой героической картиной мне представлялось спасение горящего Т-34 из болота. Но это в детстве.

А сейчас надо просто поехать на работу. Я поеду читать, как обычно. Читать и кататься. И только где-то горит неспасённая мною военная техника… Чтобы не думать, надо отвлечься…

***

X.:

Ко мне в гости приезжали мама и папа. Раз в неделю они рассеивают тишину моей квартиры. Сегодня особенно. За этот месяц произошло столько событий, как за год. Новости противоречивые, и каждый считает нужным сообщить свою точку зрения. Я рада их спорам: когда живешь один, начинаешь скучать по любой речи родных людей.

Стол накрыт. Я выключаю вытяжку, гул от неё смолкает. Родители по инерции ещё разговаривают громко, чтобы её перекричать. Мы садимся. На обед у нас гуляш с макаронами и винегрет. К чаю блины и большой имбирный пряник, который коллеги подарили мне на восьмое марта.

Я включаю ноутбук, потому что родители не любят фоновой пустоты. Воспроизвожу сериал «Энн», который недавно начала смотреть. Постепенно мыльная опера перетягивает на себя все внимание. Мы втягиваемся в сюжет, мама сопереживает главной героине — девочке-сироте, на чью долю выпало много несчастий. В одном из эпизодов Энн не принимала община семьи, которая удочерила её. Девочку презирали из-за того, что она сирота, называли страшной и безнадежной. Ребенок очень страдал. В этот момент папа спросил: «Зачем смотреть такие печальные фильмы?» Я ответила: «Чтобы не мыслить стереотипами, не вешать на человека клеймо, не основываясь ни на чем».

Индивидуум, который практикует шаблонное мышление, обречён всю жизнь искать в луже рубль и никогда не видеть неба.

Психологи говорят, что при просмотре фильма зритель ассоциирует себя с одним из персонажей. Мне кажется, что любой захочет связать себя с Энн. Несмотря на нанесенные обиды, она идет вперед, поддерживает себя буйным воображением и даже продолжает верить людям.

***

О.:

Как только сын морально дорос до мультиков, в нашу жизнь пришли они: малышарики! И так мы их полюбили сразу, что стало понятно — в хозяйстве без пятерых мячиков с глазками не обойтись. По случаю приобрели всех. Кроме Ёжика. Именно его почему-то решили снять с производства. Коллекция была неполной недолго: Ёжик попался в каком-то сладком подарке. 

Он был меньше других, из грубого пластика и вообще сразу видно — не такой. Но сына это не волновало абсолютно. Друзей было пятеро, с сыном — шестеро. И жизнь была прекрасна. Четверо малышариков и пересортный Ёжик сопровождали нас и ванну, и на завтрак, и гулять на площадку. Но я не оставляла мысли докупить «правильного» ежа.

Вчера коллекционный ёж появился в продаже. Я не раздумывая купила. А когда задумалась — загрустила: что же будет с тем Ежиком? Скажете: пф-ф, нашла о чем грустить! Но тот, кто одушевлял в детстве старую плюшевую обезьяну (или кого-то другого?), поймет, о чем речь.

Новый Ежик был встречен с восторгом. Сын не выпускал его из рук весь вечер, потом присоединил к честной компании.

А сегодня, привычно рассадив всех пятерых перед собой, раздал каждому по дольке апельсина. А потом сбегал к ящику с игрушками и принёс «старого» Ёжика, маленького и неправильного. И дал ему самую большую дольку.

Не перестаю учиться у него. И вот открытие на сегодня: любить можно любого — и «иного», и вроде бы немножко не такого. А может, даже особенно сильно, если не такого. 

А ещё: друга нельзя маркировать — производителем, должностью, национальностью. И тем более по этому принципу заменить на более подходящего.

Если даже дети это понимают, почему некоторые взрослые уверяют в обратном?

***

S.:

Примеряю невольно тревоги эмигрантов к себе и что я могла бы в чужой незнакомой стране делать, кем работать и в какой стороне безопасней жить, если шар все равно круглый. И снова думаю о беженцах, как они выбирали, что с собой взять. Вот один чемодан, вот бабушка, щенок и ребенок в коляске. Муж воюет, он остается. Бабушка тоже остается, она даже под пулями не хочет никуда уезжать, здесь ее дом, без него она не знает, как жить. Говорит, если умру под бомбежкой, значит, так надо. Так что же взять — пальто или куртку ребенку? Скоро станет теплее, но где это тепло застанет, кто знает. В Польше, в Германии, в Киргизии или в Казахстане. Видела комментарий в ютьюбе — «зато теперь узнают, как живут гастарбайтеры». Вспоминаю почти такой же удовлетворенный шепот женщины, она работала кассиром в магазине, а у обеспеченной соседки вдруг умер муж-бизнесмен. Женщина в день похорон сказала:

 — Пусть без мужа теперь поживет, ничего! Пусть белыми ручками у себя дома полы помоет. А мы потом поглядим на ее маникюр.

Когда в Алматы ночью трясло лет десять назад, соседи вскакивали с кроватей и сбегали вниз навстречу морозу и снегу, надев второпях пальто и шубы. Мы с мужем тоже побежали с пятого этажа вниз, а перед этим я остановилась на секунду и поменяла шарф, который уже надела на шею — взяла тот, что дороже. Подумала, что буду смотреться в нем лучше, если наш многоэтажный дом из-за землетрясения рухнет и нечего будет первое время носить. Странные мысли, как можно думать о шарфе, когда дом трясет так, что вазы со шкафов падают. Мысли, мысли. Мир и война, война и мир. Люди и животные. Три дня назад киевский знакомый искал машину для эвакуации кошачьего мини-приюта. Потом вдруг перестал писать в фейсбуке. Не знаю, нашел ли.

***

С.:

Проснулась, потянулась, вспомнила, что возможно придется уезжать.

Грустно погладила свою кровать с ортопедическим матрасом, от которого не болит спина — и на который я долго зарабатывала, обняла подушку, которая вылечила мою шею, погладила мурчащую кошку и жалобно мяукающего кота.

Умылась, сварила ароматный кофе, который не факт, что когда-нибудь еще выпью. Намазала лицо корейским кремом, который скоро кончится — и я даже не смогу купить на замену «Чистую линию» или огромную синюю банку Nivea. 

Чем-то позавтракала, поучила испанский и английский, стараясь не выбиваться из рутины. Разгребла мессенджеры, структурировала заметки, почистила почту. В очередной раз поняла, насколько ненавижу любые длинные «праздники».

Весь день работала: редактировала, слушала Шульман, редактировала, слушала Шульман, писала, слушала Муратова, креативила, слушала Гуриева. Если коротко, то так: все хреново, но не очень. 

Держаться пока что можно, но и поездку планировать тоже стоит. Мы с котиками от голода не умрем — но и мир посмотреть не сможем. 

Знаю, как их перевозить и когда какие справки делать. Знаю, куда деть мою чудесную кровать. Знаю, что словлю хейт от некоторых (а может, многих), когда уеду. 

Волнение уходит, приходит холодная расчетливость и готовность планировать. Тоска уходит, приходит принятие. Мне это принятие не нравится — я не хочу смиряться с ограничениями. Не хочу ужиматься и выживать, хочу жить.

***

Т.:

У нас тихо.

Из громкого только сирены.

Странно, но к ним начинаешь привыкать, и это ужасает.

Комендантский час. На ночь выключается всё освещение, и город погружается во тьму. От неё тревожно и растерянно. 

За окнами непроглядная тишина. И это нифига не успокаивает. Нет привычных звуков ночного троллейбуса, оголтелых мотоциклистов и автолюбителя музыки на низких басах под окнами в два часа ночи, нет лая собак, который так мешал людям в мирное… хм, довоенное время.

Я подхожу к окнам и вглядываюсь в темноту. Какое-то подспудное ожидание вспышек света на горизонте.

Пусть это будут молнии.

В детском саду во дворе загорается свет. Туда несколько часов назад привезли эвакуированных из дальних районов города. Мозг воспринимает это спокойно, как должное.

Сегодня вот добавилось плетение маскировочных сеток. 

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Монотонный процесс, но действует успокаивающе. Как будто себя привязываешь к окружающей действительности.

***

Странное какое-то получилось 8 марта, не весеннее. С колючей метелью и синим небом, проглядывающим в просветы кучевых облаков сквозь звуки сирены.

С уставшей новогодней ёлкой, до сих пор стоящей на каминной полке. Она у нас и в мирное время вечно стояла до февраля, что уж говорить про сейчас. Да и пофиг,  никому не мешает. Даже успокаивает.

Застывшее между ДО и ПОСЛЕ.

Я верю, что ПОСЛЕ уже у порога. Стоит, отряхивает берцы и скоро постучит в наши двери. 

Мы откроем и скажем:

— Ну, наконец-то! — и услышим в ответ:

— Доброго вечора, ми з України!

***

В.:

Это будет некрасивый текст. 

Потому что я не чувствую в себе сейчас ничего красивого. Все, что я чувствую — злость. А злость всегда уродлива. 

Моей собаке в этом году четырнадцать лет.

Она была со мной, когда выпадали последние молочные зубы, когда бросил «тот самый» парень, когда я приходила домой после самых тяжелых смен. 

Она — моя константа. Моя опора. 

Долгие годы я знала: что бы ни случилось, я просто уткнусь в ее тёплый мохнатый бок — и все пройдёт. 

Моя собака болеет. Синдром Кушинга — так сказал врач. Иногда ей лучше, иногда хуже. Иногда она не встаёт, и я держу ей голову, чтобы она попила. 

Уже два месяца даём лекарства. Препараты дорогие, но мы справляемся. Это продлит ей жизнь на пару лет точно — так сказал врач. И я верю, потому что впервые за долгое время она снова встречает меня с работы. 

Таблеток осталось на два дня. В России их больше не купить — санкции. Нет в наличии, и неизвестно, когда будут снова. Аналогов нет, как и выбора. Нам жаль — так сказал врач. 

Моя собака умирает. И никто не виноват в этом. Но я знаю, кого винить в том, что у нас не будет этих дополнительных лет вместе. 

И я злюсь, так сильно злюсь. 

Если есть ещё те, кто думает, что эта [РКН] вас не затронет — вы ошибаетесь. Это значит лишь то, что она не затронула вас пока.

***

O.:

14-й день (какое-какое марта?). 

Прошу подать с полки фотокнигу — маленькую, тестовую.

Запорожье, Киев, Буковель, Полтава, Мариуполь, Бердянск, Николаев, Херсон, Геническ, Харьков… 

Точки на карте. Точки боли. Точки слез. 

А как прекрасен был Мариуполь в 2019 году! Зелень, море, муралы, музыкальный фестиваль.

А Киев? Огромный Хрещатик, практически не уступающий в масштабах Днепру. Звенящий прохладный воздух, солнце. Узвар в кафешке. Софийский собор. Андреевская церква. Вечерний Андреевский спуск, уже пустынный и потому загадочный.

Харьков, 2021 год. Набегами, между самолётом и поездом, влюбиться как девчонка! Влюбиться в город, в дома, в улицы, в речку Лопань, в приветливых людей.

2020 год, лето. Николаев и Херсон. «Двое из ларца, одинаковы с лица». Даже смешно. Как их не полюбить, если так похожи?

Открываю сводку новостей и: как же? что же? как можно? это же! мой же! мы же! я же!!! Стреляют по моему сердцу, по моей любви. Каждый день. Вот уже 14 дней.

***

M.:

В начале года, который казался тогда таким многообещающим — ковид того и гляди переквалифицируется из новой чумы в обычную сезонную хворь, и заживем… Так вот, еще в начале года я купил сертификат на участие в международном благотворительном забеге. Решил, что даже если не доберусь до трассы — а она в городе, куда из Москвы прямых рейсов отродясь не водилось, — мой стартовый взнос все равно пойдет на хорошее дело. Но я постараюсь — решил я тогда — добраться, даже несмотря на все препоны в виде прививок, паспортов здоровья и прочих кьюар-кодов.

А надо сказать, что бегать я никогда особо не любил, разве что какую-нибудь стометровку в школе, чтобы побыстрее отмучиться. Но когда случились в нашей жизни невиданные до тех пор локдауны и повальные карантины, которые теперь кажутся веселым детским утренником… Так вот, когда отменились привычные забавы, пришлось и захотелось пробовать всякое, чего прежде не делал: йога, рисование, выпечка, коллажи, ну и — чего уж там — бег. Летом — в соседнем парке, а сейчас, зимой — в спортзале на беговой дорожке.

В конце февраля мир окончательно сошел с ума, и вероятность попасть в мае на забег скукожилась до доли процента. Дикие цены на самолеты — те, что еще остались, да и вообще: вечером, ложась спать и молясь о мире, не знаешь, чем и кто оглоушит тебя завтра. Словом, в душе́ я попрощался с забегом, но, чтобы не свихнуться, продолжил к нему готовиться. Как если бы и правда еще на что-то рассчитывал. Вот и хожу в спортзал, где пробегаю свои пять, семь, десять километров. После первых 30 минут, а то и раньше, мозг обычно отключается от того, что вокруг. И это хорошо.

Сегодня по дороге в зал встретил женщину с десятилетней дочкой. Девочка поставленным голосом что-то напевала, хотя мама и не велела ей петь на морозе. Какая-то знакомая мелодия… Оказалось, «Пусть всегда будет солнце». С детства не любил эту песню, думал, неискренняя она, что ли… Но слова в ней, кажется, правильные.

***

E.:

Сегодня [РКН] потеряла для него всякое значение.

Он родился и вырос во Львове. Отец русский, мать — украинка. В 70-х приехал в Ленинград учиться. Женился, развелся, снова женился. Хотел быть художником. Был инженером, грузчиком, кладовщиком. Теперь пенсионер. Стало больше свободного времени, и он много читает, что-то сам пишет, сочиняет. Оказывается, на самом деле всегда был поэтом. Перевел сборник украинских стихов.  До сих пор, ведь, свободно владеет украинским.

— Ну как он? Сильно переживает? Говорит что-нибудь об ЭТОМ?

— Мы с ним ЭТО не обсуждаем. Но если зайдет в комнату, а там телевизор работает, говорит: «Выключите. Мне неприятно».

Вот как получилось: два языка и две родины. Там — детство и родительские могилы. Здесь — ушедшая молодость и выросшие дети. Этот конец зимы разрезал его пополам, теперь он не мог быть своим ни на той, ни на другой земле. Впрочем, он всегда это знал, но только «про себя», а теперь как будто кто-то сказал это вслух.

Он жил с этим все последнее время. Но сегодня, кажется, все войны в мире вдруг стали такими маленькими, что уместились бы в картонную коробку с игрушечными солдатиками и клееными модельками танков. Грохот многих орудий заглушил один телефонный звонок. На том конце сказали, что его жена умерла. Повторная госпитализация не помогла, ничего нельзя было сделать.

***

А.:

Ещё до начала ***** я решила перечитать «Хождение по мукам», и вот сейчас у меня происходит какое-то безумное наложение реальности на мир этой книги. Днём я читаю френдленту и обнаруживаю, что её стремительно разбрасывает по миру: многие внезапно оказались в Ереване, многие в Стамбуле, кто-то в Тбилиси, остальные разлетелись во всей Европе — куда удалось добраться. А вечером я читаю книгу, и там героев носит по всей России. Как осенние листья.

Целый век пролетел, а как будто один год. Лет сто назад русских людей несло через границы и по своей стране, как сорванные листья. Ветер то усиливался, то стихал. Потом наступила долгая суровая зима. Начало сороковых — совсем уже нестерпимый холод. Потом чуть потеплело, и ещё немного, и ещё. И началась оттепель. Всё расцвело, похорошело, люди поверили, что скоро станет тепло, красиво, радостно. И лето наступило. Сначала и правда было тепло. А потом тепло превратилось в духоту, воздуха оставалось всё меньше. Те, кому его не хватало больше всех, снова понеслись через границы. А кто не успел, тех ждала мягкая золотая осень. Вокруг посвежело, повеяло прохладой.

А потом осень докатилась до своих самых мрачных дней. И поднялся не просто ветер, а настоящий ураган. Тысячи и тысячи людей снова взметнулись в воздух и понеслись кто куда — точнее, куда пока ещё остались рейсы… А самое горькое — после осени наступит суровая зима. И хорошо, если не ядерная.

***

A.:

Новость дня: «Издательский дом Conde Nast приостановит работу в России» — настигает меня в перегоне «Академическая»-«Ленинский проспект» московского метрополитена. Я пытаюсь загрузить страницу полностью, чтобы узнать подробности, но сеть пропадает, как надежды на глянцевую журналистику в России. 

Ну и хорошо. Иначе пришлось бы сразу писать Вальке, моей подруге. Она в «Кондее» редактором. Много лет. Ну вот напишу я ей сейчас. И что скажу? А вдруг она еще не знает? А вдруг это я сообщу Вальке, что у нее больше работы нет? А вдруг — что еще хуже — она уже в курсе, и я не найду слов утешения и буду набирать тупое «Все образуется», когда ни я, ни она в этом не уверены? 

Столько всего вместе пережили: романы со «странненькими», переезды, ремонты, депрессии, кризисы — и всегда была уверенность, что наладится, сдюжим, выплывем. А теперь —  нет. 

Я собираюсь c духом несколько часов. Наконец, решаюсь:

«Привет. Как ты?» — на сообщении сразу появляются две синих галочки: доставлено и прочитано. Я перестаю дышать.

«Привет. Не так плохо, как ожидалось».

Я выдыхаю. Валька продолжает:

«Еще два месяца увольнять не будут. Даже зарплату получим. Что потом, никто не знает».

Я задаю вопрос, который мучает меня саму:

«У тебя есть идеи, что делать? План?»

«Для начала сдать на сертификат по английскому», — деловито отвечает Валька. Удивительно: обычно она плачет, проклинает всех, матерится. Страдает, короче. Но на этот раз я через экран чувствую: Валька спокойна. Собранна. Как человек, который уже принял решение. 

«А потом?»

«Потом нужна профессия, которая прокормит меня за пределами России. Что-нибудь, чему можно быстро научиться. Делать маникюр или печь тортики».

«Тортики — это твое». — Меня никто не видит, но я все равно сдерживаю слезы. Черт, почему я такая плаксивая?! Новый день — новый повод «сдерживать слезы». Сегодня —  потому, что я поняла: скоро еще один мой друг покинет этот город, эту страну, эту девчонку в зеркале. И нам обеим будет по-разному нелегко.

***

М.:

Дядя Коля

— Ты здороваться будешь? Чё смотришь? По моей земле ходишь. Да. Теперь-то всем расскажу. Да. Про рашистов всем расскажу.

Проницательные морщинки язвительных глаз, казалось, проколют меня насквозь. Местный дядя Коля был очень общителен. Все знали его обвисший потертый кожух, неумираемую шапку-ушанку, походку старого гуся. Его куры, гуси, индюки будили микрорайон своими песнями, лаская сердце, как целебный бальзам. Близость деревни нравилась местным горожанам. Сегодня дядя Коля кричал, резко вертел головой, вырисовывая круги руками-веслами.

— Чё смотришь. Моего деда земля. Да. Не было тут города. Да. Дед коров держал, сено тут косил. Понастроили. Это они. Да. Рашисты. Да. Пришли в 39-м, всё забрали, всё. На Соловки всех сослали. Да. Домов настроили. Да. Опять они идут. Да. Видишь, что у меня? Да. 

Дядя Коля снял ржавую крышку с такого же ведра. 

— Брыдко. Да.

В нос ворвался твёрдый коричневый запах помоев. На поверхности коряво плавали красные точки подгнившей клюквы. На душе стало кисло. Веки поймали стеклянные слёзы.

— Да. Брыдка. Да. Сейчас всем будет брыдко.

Прим.: Брыдка — противно до тошноты (бел.)

***

П.:

Пришла йогуртница. Пункт доставки в соседнем подъезде. Вместе с ней были другие вещи, поэтому пришлось забрать и её. Заказала в подарок для новой знакомой. Хотела вручить на 8 Марта, но она не смогла прийти. Был момент сомнения: может, отказаться, вернуть деньги. Всё-таки мы совсем недавно знакомы, и ей явно будет неловко. Она работает напротив, в «Магните». Познакомились случайно, перед самым Новым годом. Лана. Свит-Лана. Позавчера, в свой выходной, она заходила за продуктами и позвонила мне. Она не знает, что я живу напротив. Не знает, что я из другого города и могу уехать, если заскучаю. Я попросила подождать, ведь я тоже уже иду за грушами и огурцами. Она складывает покупки, я быстро покупаю то, за чем шла. Догоняю её у ящичков. Она улыбается и протягивает открытку. Пухлая, внутри что-то есть: «Потом расскажешь, какой больше понравился». Я радуюсь: «Обязательно». Я не пью чай, и мне приятно представить, что ради общения, могу начать. Благодарю её за внимание и хвалю картинку. Там Греция, набережная с беседкой и розовым садом. Вдалеке море. Болтаем о ковиде и политике. Она рекомендует мне послушать «Бабий яр». Соглашаюсь. Что-то есть в её теории заговора. Потом рассказывает про пекарские курсы. Однодневные, как печь хлеб. Дают закваску и всё необходимое. Я, конечно, хочу. Раньше брала закваску у вайшнавов, уже смешанную с мукой, поэтому она быстро портилась. Вот бы научиться делать самой. Улыбается: «Закваску надо делать в йогуртнице, давно хочу себе купить». Договариваемся увидеться завтра, в праздник. Я возвращаюсь домой и скорей ищу цены. Думаю, если бывают недорогие, обязательно закажу. Нахожу, заказываю. Пишут, что придёт на следующий день. Всё сходится. На следующий день она звонит, поздравляет и извиняется: издалека приехал брат. Ну, что ж, конечно, отложим. Если бы она смогла, мы вместе сходили бы за посылкой. А сегодня пришлось мне самой. Я хотела отнести и вручить ей сразу. Потом подумала и отложила до будущей встречи. Совсем невежливо отвлекать в рабочее время, даже на что-то приятное. На днях, в её выходной, мы увидимся, и будет вовремя.

***

Г.:

С каждым днем на нас обрушивается все больше и больше санкций. Это головокружительная динамика погружения моей страны на дно завораживает и ужасает одновременно. Мне написала Ира Плисс из Германии с просьбой прислать фото моей семьи на память. Она считает, что Россию отключат от глобального интернета и мы не сможем связаться, не сможем продолжать читать пьесы по зуму. Наш театр у телефона прекратит существование. Я в это не верю, пока не верю. Наш камерный театр, состоящий из 8-9 человек, начался в ковидную эпоху, когда все были заперты в своих квартирах. Это было мощной эмоциональной поддержкой. За 2 года мы прочитали около 80 пьес. Я познакомилась и подружилась заочно с новыми людьми, проживающими в разных городах мира. Мы не говорили о политике, мы обсуждали только общечеловеческие и культурные вопросы, делились нашими маленькими радостями: кто в какой театр или музей сходил, у кого родились внуки, какие цветы выросли в саду, какой замечательный пирог кто испек, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. Неужели все это исчезнет в один миг, как стремительно исчезает в моей стране все, к чему мы так привыкли?

Ира написала мне теплые слова благодарности, написала, какая я талантливая, думающая, даже красивая. Это трогает до глубины души. 24 февраля, когда началась эта спецоперация в Украине, у меня был день рождения. Теперь эта дата навечно вписана в историю нашей страны и всего мира. Я и до этого не сильно любила свой день рождения, думаю, что теперь я разлюблю его окончательно. И все-таки я надеюсь, что в следующие выходные мы соберемся в зуме и продолжим читать начатую пьесу про Дон Жуана. Мы еще не умерли, мы еще в чем-то свободны. Свободны в распоряжении нашим временем и свободны общаться с близкими нашему сердцу людьми.

***

А.:

Сегодня наблюдение будет не литературным, а скорее математическим. Никто ведь не запрещал бежать марафон в свободном стиле?  

Вчера в Apple был представлен новый iPhone. Вернее, старый, но в новом цвете (иронично, что милитари, а в России не выйдет). Не самая актуальная для абсолютного большинства населения информация, я понимаю. Как уже было кем-то удачно пошучено: «теперь у всех нас последний iPhone». Но мы это дело рассматриваем сегодня в другом ключе.

Стоит iPhone 13 Pro в минимальной версии $999 (136 613 р. по сегодняшнему курсу). Жалко, что не $666 — такая тема пропала у пропагандистов с Первого канала! Впрочем, мы и не об этом. 

Также муссируется новость, что стоимость бензина в США побила исторический максимум и составляет 4,173 доллара за галлон (3,785 л) или методом нехитрых математических вычислений — $1,1 (148,5р) за литр (а вот об этом пропагандисты с Первого канала трубят весь день). 

Теоретически, если бы это кому-то в Америке пришло в голову, он мог бы обменять 908 литров бензина на новый iPhone. Отбросим в сторону всю глупость подобной операции и посмотрим вот на что: литр 95-го в среднем в России стоит 51,89р, а 908 литров, нужные нам для покупки «яблока», обойдутся в 47 тысяч рублей. Напомню, по текущему курсу за iPhone попросят 136к рубликов, что почти в 3 раза больше!

Не будем обсуждать, какой перекос в мировой экономике создают санкции и что это как неудобные ботинки, которые мы героически надели всем миром и бродим, морщась от боли. Лучше составим план — надежный, как швейцарские часы. Нам понадобятся 91 пустая канистра, 47 тыс. рублей и самолет-невидимка, способный незаметно пролететь над Европой…

***

А.:

Дивный новый мир, в котором мы все неожиданно оказались, имеет свои новые правила, и самое сногсшибательное из них — реальность теперь не одна общая для всех, их четыре, совершенно разные, автономные, и нам почти не понять друг друга. По крайней мере, пока. Центробежная сила относит нас всё дальше, разломы проходят прямо сквозь семьи, и приходится грести в сто раз сильнее, чтобы остаться на месте.

Всё пространство между этими новыми мирами стремительно заполнилось океаном чувств — злость, боль, страх, величие, вина, растерянность, обида, беспомощность и праведный гнев щедрым дождём льются на людей, пытающихся уцепиться за свою реальность.

У меня профессиональный взгляд на контакт, способность человека к контакту, качества связи между людьми и возможность одной психики принимать сигналы от другой. И раньше люди не так чтоб понимали друг друга, и частные случаи невозможности контакта не новость, и идея о том, что никто никого понять не может, тоже существует, но масштаб происходящего просто потрясает.

Я уже подумала, что, замотавшись работой, выращиванием детей, да и просто выживанием не заметила, как мы построили башню, и теперь нам просто отменили общий язык, но вроде нет, вавилонская история не повторилась, это что-то другое.

Колоссальная потеря способностей понимать, разделять точку зрения, примеривать чужой опыт на себя, искать компромисс, вырабатывать общую стратегию.  

Я почему то думаю, что всё это сожрал вирус, и теперь мы имеем то, что имеем.

Проводя свою инвентаризацию способностей, пошла слушать самый сложный для себя язык, меня от него тошнит, язык тех, кто начал то, за правильное название чего теперь привлекают к уголовной ответственности. 

Телевизор для этих целей не годится, там я вырубаюсь примерно на третьей минуте, а вот интервью совершенно чудесной Екатерины Гордеевой с депутатом Государственной Думы Еленой Драпеко внимательно посмотрела. У меня была идея, что женщину я точно смогу понять, даже если наши взгляды не совпадают. Ха, ха. На десятой минуте я пошла пить активированный уголь. Досмотрела до конца. Выводов несколько.

Мою способность понимать точку зрения другого человека тоже пожрал омикрон. Может быть, не так сильно, но ощутимо. Я сейчас не хочу понимать некоторые точки зрения. Совсем не хочу.

Екатерина Гордеева один из лучших интервьюеров, талант и огромный профессионал.

Для подготовки интервью полезны консультации психолога, разбирающегося в функционировании разных видов психических структур. 

Мы в огромной не только политической, экономической и гуманитарной беде, мы прямо в эпицентре процесса расчеловечивания. И разные реальности дадут нам совершенно разные последствия для психики. 

Самая сильная эмоция спикера на 37 минуте выступления. Это про то, что будет дальше во внутренней политике.

Я не помню тайминга, а пересматривать и искать цитату у меня нет душевной устойчивости, я отчётливо поняла, что реальность, в которую попала я, мои коллеги и друзья, живущие здесь, в этой стране, настолько незначительна и ничтожна с точки зрения танка, что ничего из того, что мы можем делать, не будет рассматриваться всерьёз. Нам открыли двери в надежде, что ветер перемен выдует нас в другие пространства.

***

Е.:

Муж говорит мне:

Не до Нетфликса.

А я прошу:

Давай хотя б

Скачаем «Our planet».

Я не хочу забыть,

Какой красивый он — английский,

Какая же планета все-таки большая.

Ты знаешь, как я люблю все это —

Фильмы про животных, рыб и птиц

И голос 

Дэвида Аттенборо.

Ведь он всегда так успокаивал меня.

Пожалуйста,

Скачай мне «Our planet»

И что-нибудь для дочери.

Зачем мы запретили ей 

Недавно — до [РКН] — смотреть

И слушать Нетфликс — 

Исправь, мол, двойки.

А для нее английский — лучший.

Ей в школе дети говорят:

Твое произношение нас бесит,

Что без ошибок пишешь — тоже.

Как я могла, какая глупость

Была — запретить ей это.

Ты помнишь,

Как замирает, слушая, она

Любимый свой язык.

Какое счастье было для нее –

Что Нетфликс появился.

Я знаю, милый,

Мир разрушился.

Но мы же живы.

Скачай надежду нам,

Прошу.

***

A.:

Неожиданное 9 марта

Сколько дней уже длится это? Я потерялась во времени, историзм происходящего уже больше ничего не значит. На панику сил уже не хватает. И вот сегодня он мне написал: «Когда будет готов твой загран, скинь мне его номер». А я даже и не думала про такую возможность: ну да, многие вдруг срываются и уезжают, но не я же? Вроде бы корни держат крепко. Но секунда, и его сообщение все меняет — мысли резко переходят на другие рельсы. И за что же я здесь цепляюсь? С родными всегда смогу общаться, моей работы скоро может не стать — впереди нищета, Москва изжила себя, да и я полгода назад еще думала про заграницу и «попробовать себя на новом месте». И вот он это написал. Я знаю, это ничего не значит — всё еще успеет упереться в деньги, да и таких убегающих много — билеты дорожают, таможенники серчают. Но впервые я чувствую возможность побега на кончиках пальцев. Да и побег ли это? Это русский исход, повторяющийся философский пароход. Надеюсь, что, если мы все-таки на нем уплывем, там, в пункте назначения, действительно будут молоко и мед. И, может, любовь? 

Главное, что я, похоже, люблю его — раз готова дать ему номер своего паспорта и даже не спрашиваю, куда он возьмет билеты.

***

T.:

У меня вышел перевод. Ни с чем не сравнимое чувство — взять в руки овеществленный плод своих многомесячных бдений у экрана, услышать шепот страниц, снять и надеть супер, как будто в первый раз пеленаешь новорожденного. Когда-то авторских экземпляров давали десять, потом пять, теперь и вовсе три. Но все равно радость. И, думаю, я имею на нее право.

Очень символично, что эта книга встречается с читателем (скорее, с читательницей) именно сейчас, вокруг «женского» дня. Потому что этот роман про палестинских эмигрантов в Америке — в первую очередь про женщин, про «женскую долю», про материнство и любовь. А еще про столкновение культур и времен, расплющивающее человека, оказавшегося в эпицентре. Пронзительный текст, который старается избегать оценочности, в основе которого — уважение и нежность писательницы и к собственным арабским корням, и к приемной заокеанской родине.

А еще в этом тексте звучит важная мысль — она отнюдь не центральная в книге, но, как мне кажется, актуальная именно сейчас. Чтобы дать лучшую жизнь своему ребенку, нужно в первую и главную очередь его любить: тогда он вырастет с чувством своей нужности миру и не даст этому миру над собой надругаться. Когда я в ужасе думаю, каким будет детство моего ребенка, которое мне бы так хотелось сделать счастливым, я напоминаю себе, что способность любить его невозможно ни разбомбить, ни «приостановить». И мое собственное детство в девяностых я никогда не воспринимала как бедное и ущербное — потому что желания у ребенка маленькие и удовлетворить их не так трудно, а любовь заполняет все остальное, просачивается в каждую дырочку и трещинку. Значит, радостное детство моего ребенка — в первую очередь в моем сердце. И это сердце важно не испепелить гневом и обидой.

***

В.:

Первый день с начала *, когда я не работала. Его сложно назвать выходным, скорее, он был неподвижным.

Я медленно встала, медленно посмотрела интервью с Муратовым, медленно поплакала.

Хорошо, что есть день, когда можно не реветь на бегу. Правда, я не уверена, что действительно могу это себе позволить. 

Мои друзья спешно уезжают в Армению и Грузию. Мои друзья продают свою мастерскую. Мне нужно искать новую квартиру. Мне страшно, что нужных мне лекарств больше не будет в России. Я не знаю, правильно ли делаю, что решаю остаться.

Но я остаюсь и живу этот медленный день.

Медленно ем, медленно разговариваю по телефону с подругой.

Парень говорит ей немедленно прекратить. Кажется, он хочет, чтобы она принесла ему воды. Я не могу расслышать. Его оскорбляет что наш разговор о * на Украине для моей подруги важнее, чем принести ему воды. Он шлёт мою подругу на х*й. Она пытается что-то выяснить. Он забирает у неё телефон.

Я вспоминаю новость о пытках в ОВД «Братеево» и фразу пострадавшей о том, что её отец бил её больнее, чем полицейские. Эта фраза весь день медленно крутится у меня в голове. 

Кажется, что многие людей в нашей стране сделаны из боли, страха и насилия и что ничего другого они не могут дать миру. Я не знаю, как, кому и сколько нужно обнимать этих людей, чтобы они изменились. И я не уверена, что они изменятся.

Самое важное, пожалуй, чтобы нам всё ещё хотелось обнимать, не обязательно их, кого-нибудь. Так я это для себя решила.

***

I.:

Впервые за две недели сделала что-то для себя. Пришла на тренировку в бассейн. Тренер поймал меня, когда я привела на занятия детей. Приходите, говорит, обязательно.

Дети. Мои ещё слишком малы, чтобы рассказать им о том, что происходит. Господи, они ведь даже слова «война» не знают. А сражение видели один раз в жизни. Щелкунчика с Мышиным королём. В театре. Там-то всё закончилось хорошо, но как объяснить детям, что не всегда добро побеждает зло? И что при этом борьба, любая попытка противостоять злу, — ценна сама по себе, даже если зло победило?

Что ж, мама. Скажут они мне. Зачем же тогда ты нас учишь быть добрыми, честными, справедливыми, думающими, если всех побеждает спрут, злобное чудовище, и оно живет себе припеваючи, а честные и справедливые сидят в застенках? Зачем, мама? 

И у меня нет ответа на этот вопрос. Теперь нет.

Я пришла сегодня в бассейн. Тренер посмотрел на меня и сказал:

— Знаете, есть одно полезное упражнение: кричать под водой. Оно не только для плавания, оно хорошо успокаивает нервную систему. Сейчас покажу.

***

F.:

Сходили в гости к дедам, поспорили, как обычно. 

— Мне красный нравится. Он лёгкий.

— Слушай её больше! Бери синий, я тебе говорю, мощная штука. Красный не пробивает.

— Очень даже пробивает, я с ним с двадцатого года — только так работает! 

—  Ага, я и говорю — старый. Когда по-серьёзному влупят, твой сдуется, опа! А синий будет полюбасу держать.

— Знаешь, сколько места твой синий займёт, а?

— Дед, не слушай их, ставь «Оперу», там встроенный!

— Иди ты со своей оперой и балетом! Тут взрослые разговоры. Так что мне ставить, чтобы интернет опять работал?

— Красный!

— Синий!

***

Слегка дементная прабабушка буянит.

— «Сватов» просит, а по телевизору что-то не показывают. А ещё там эта реклама страшная, про операцию.

— Включите ей ютуб.

— Там украинцы про [РКН] врезаются постоянно.

— Ой, ну пусть Миша диск подключит…  Там есть где диск воткнуть, Миш?

— Ей надо, чтобы как в телевизоре, с рекламой. Только доброй чтобы, довоенной.

— Так что теперь, рекламу между сериями записывать?

— А можно?

— Ми-и-иш!

***

Дед в ленте наткнулся на «флаг Российской парламентской республики». 

— А что, на наш похож, только синенький, а не красный.

— Ну, сравнил! Наш с историей!

— Когда их за ихний синий так же бить будут, тогда и будет с историей.

— Их и без флагов бьют. Винтят, совсем как наши. Видел, как автозак перевернулся?

— Это да. Как там Высоцкий пел: «вы тоже пострадавшие, а, значит, обрусевшие…»

— Слушай, ну вот сейчас совсем не в тему сказанул!

— А вы знаете, что сегодня разбомбили?

— Миша, договаривались же! В новости до восьми не лазить!

***

M.:

Я спросила: «Как ты?»

«Я никак. Жизнь потеряла смысл». 

Я сидела, уставившись в экран. Потом отправила обнимающий стикер. Этот обнимающий стикер, два грустных кота, сейчас многие используют вместо слов. Слова взял в плен неприятель. Завербовал в шпионы. Люди говорят: «Слов нет». Развелись мосты, выросла брешь. Слова сбились в кучку на той стороне, трусливые беспринципные предатели.  

Наверное, так чувствуют себя люди, потерявшие память. Может быть, мы сейчас все теряем память. Нам придется положиться на что-то, что было до слов. Прикосновение, улыбка, тепло. 

Грустные обнимающиеся коты.

***

N.:

28 октября 2020: «мне. написали. из. Татлера», — пишу я другу.

5 февраля 2021: «Рады сообщить, что твоя стажировка в Conde Nast успешно пройдена!» — пришло на почту официальное письмо.

Этой ночью: «Глава издательского дома Condé Nast (GQ, Vogue, Tatler, Glamour, AD) заявил о приостановке всех издательских операций с Condé Nast Russia».

Утром: «Конде Наст действительно перестает работать с сегодняшнего дня. Сайты не будут обновляться, апрельские номера не выйдут. Когда будут следующие номера — неизвестно».

Днем: tatler_russia выставляет в своем аккаунте коллаж из 12 последних номеров.

Я вижу за обложками истории, участницей которых я была, слышу те, которые мне пересказали друзья из журнала.

К моде много вопросов, предъяв, требований — в зависимости от вашего к ней отношения, прямого или косвенного, в зависимости от вашей от нее зависимости. У меня их немало, как и обид, пролитых слез, заработанных и прошедших синяков и мозолей, а еще — счастливых встреч, глубоких разговоров, историй, которые я буду рассказывать внукам. Вагон произнесенных и невысказанных нецензурных слов и словосочетаний в адрес крутой съемки, невероятного мастерства платья из бисера и — хамоватой консультанта из ЦУМа или Третьяковского проезда, системы, из-за которой по три месяца не выплачивают гонорар, своей усталости.

Но ругать друга в момент краха — подлость. В этот момент, раз правда друг, вспоминаешь, как же ты его любишь.

 Облечь любовь в слова — сложно. Облечь любовь в действия — не проще. Я буду учиться.

 — Марат, Рената, Хабиб, Юка, Надя, Алиса, Ксения, Полина, Ариан, Таня, Алиса, Рома, Аня, Рамиль, Женя, Таня, Маша, Карина, Лера.

 Сегодня это самые любимые имена.

 — Tatler.

 Это причина нашего знакомства.

***

A.:

Яна напісала, што некаторыя мамы пякуць торты. А яна здзіўляецца, дзе яны знаходзяць час. І спыталася, як у мяне было з малышамі.

Я не змагла адказаць чэсна, нешта такое павярхоўнае. І пачала плакаць. 

Я люблю пячы торты. Але ён забараніў мне гэта рабіць, бо я патаўсцела пасля родаў. 

Я любіла дадаць да тварожнай начынкі карыцу і грушу. Гэты торт мы назвалі з дзеткамі «Маленькі прынц».

Калі нічые дазволы мне ўжо не былі патрэбныя, я падаравала сабе набор Brilliant Baker ад Thomas&Thomas. І нават шкадавала карыстацца напачатку, такое ж усё прыгожае!..

Я не ўзяла з сабой мае прыгожыя місачкі. Але сёння адчуваю, што я сапраўды Brilliant Baker.

***

L.:

Кажется, что я внутри макабра и всё никак не проснусь.

Мне уже много лет. В детстве я замирала от счастья, когда думала, как мне повезло, что я родилась в СССР. И каждый знал, что СССР — оплот мира.  А сейчас сдирают лозунги «МИРУ — МИР!», благополучно пережившие Холодную войну, перестройку, ускорение и всю новейшую историю до 24 февраля. Где я? Где мы?

Сейчас говорят, что стыд токсичен, что мы не демократия и поэтому на нас нет коллективной вины, что это даже вредно — размазывать вину по всем тонким слоем, она должна лежать жирно на определенных людях.

Я читаю Телеграм и вижу нормальных людей, которых хочется обнять.

Я заведую лабораторией и сейчас на работе как могу утешаю и поддерживаю своих перепуганных молодых коллег. И вижу, что для них это важно. Мы на одной стороне.

И я не понимаю, как, КАК можно это поддерживать? Гибнут люди, рушатся города, рушатся жизни.

Что в головах у 70% моих соотечественников? На меня уже повесили ярлык «продалась бандеровцам». С этим у нас быстро. 

Но всё же, как уложить в вашу картину мира столько жертв, столько смертей, столько ужаса? Что с вами, люди?

***

Л.:

Разгар лета, от меня пахнет асфальтом и пылью, жарой и потом. Я уверенно толкаю плечом тяжёлую деревянную дверь. На рукаве футболки остаются крошки зелёной краски. В подъезде пахнет сыростью, здесь прохладно, мои глаза не сразу привыкают к полумраку, перед ними мелькают яркие жёлтые круги. Одна ступенька, две, пять. Я стучу в дверь. Чёрная обивка порвана в нескольких местах. Я стучу сильнее. За дверью раздаются быстрые шаги, я слышу, как ключ поворачивается в замке, и нетерпеливо подпрыгиваю на месте. Я всего лишь хочу стащить немного хлеба и попить воды. Молюсь, чтобы родители не заставили есть суп, чтобы побыстрее отпустили обратно. 

Дверь открывается, на меня смотрит женщина, высокая, худая. Каштановые с проседью волосы завязаны в узел. Она похожа на мою маму, но это не мама.

— Тебе кого, девочка? — спрашивает она, а я перестаю прыгать и отступаю на шаг. Тот же подъезд, те же стены, но другие. И мама другая, и мои друзья на улице окликают меня другим именем.

В детстве мне часто снились подобные сны. В них улицы, знакомые с детства, были чужими. На вид такими же, но невозвратно не такими. Я не узнавала друзей, не понимала, чего ждать от знакомых. Хотела найти свой дом и свою маму, но не могла. 

Сегодня я зашла в магазин, чтобы прикупить немного «карантинки». С приходом пандемии мы с мужем стали так называть любой алкоголь. В магазине было жарко. На полу стояли коробки с товаром. Народ потел, толкался, но у многих в руках были тюльпаны. Девушка с большим тюльпановым букетом просила продавца упаковать в подарочный пакет бутылку дорогого французского вина. Другие продавцы пробивали конфеты и заворачивали их в нарядную бумагу. Я оплатила свои покупки и продавец сказал мне: «С праздником вас».

Я снова ощутила себя ребёнком в том самом кошмарном сне. 

***

E.:

Раздражение. Вот что все больше и больше овладевает мною сегодня. Все новые и новые компании уходят — Макдональдс, КФС, Пицца Хат, Кока Кола, Диор, и прочие, и прочие. И я уже не хочу больше ни их картошки фри (у нас в грузинском ресторанчике картошка фри в сто раз вкуснее), ни американской колы (покупала недавно белорусскую колу — никогда не смогла бы отличить американскую от белорусской), и даже подумываю о замене любимых ароматов Диор. 

Сегодня купила три зимних комбинезона детям, всегда покупаю зимнюю одежду в конце сезона. Все они — русских фирм, не хочу тонкий Ласси за 13 тысяч. 

Не хочу скупать кофе Старбакс, тем более и не нравится он мне. 

Раздражают ахи и охи по ушедшим брендам. Я люблю хорошую одежду, вкусный кофе и корейские кремы. Мои дети обожают лего. Но они даже уйти не могут достойно. Отменяют все скидки, делают недействительными скидочные и накопительные карты, на коллекции прошлых лет не сбавляют, а наоборот еще и увеличивают цены. Почему? 

Сделайте шикарные скидки 70-90 процентов, устройте гигантскую распродажу, ведь многие товары имеют срок годности. Не закрывайте интернет-магазины, дайте возможность людям, не имеющим возможности приехать к вам в магазины, тоже что-то приобрести. 

И потом вопрос гарантии меня заинтересовал. Что делать тем, у кого что-то сломалось или испортилось и еще есть гарантия. Что делать им? 

И еще коронная фраза последней недели: «Мы временно приостанавливаем работу».

Не хочу видеть их, вернувшихся назад. 

Ничего не могу сделать сейчас в глобальном плане. 

Беспомощность. Она тоже бесит и жутко раздражает.

Почему не эвакуируют украинцев? Почему они не спрашивают об этом своего президента? Где жена и дети Зеленского сейчас? Почему журналисты не задают ему таких вопросов? 

И опять раздражение. Я ничего не могу сделать, только задавать бесконечные вопросы без ответа и надеяться, что погибнет как можно меньше.

***

Д.:

Каждую среду наша команда проводит встречи в зуме.

— Работаем сейчас в режиме высокого сезона, — передаёт Лиана сообщения от руководства. — Делаем тексты «про запас», отпуска и отгулы временно на паузе, задач станет больше, будьте готовы.

Все согласно кивают. Вторую неделю издательство живет словно на пороховой бочке. «Горизонт планирования — один день», как сказал кто-то из начальства. Мы много лет работаем удаленно — начали ещё до пандемии, и сейчас весь архив данных, который годами хранился на сервисах Google, все рабочие документы, почта и файлы оказались под угрозой.

— Все статьи, которые пишем, сохраняем себе на компьютер, — продолжает Лиана. — Почту переносим на Яндекс, айтишники скоро пришлют все инструкции…

В этом году мы впервые не будем участвовать в международных книжных ярмарках. Не сможем купить и перевести европейские издания. С нами уже отказались работать многие зарубежные авторы: «Ничего личного, но вы же понимаете…».

Чем грозит стране такое «отключение» от мировой литературы? Тем, что у нас появится больше российских авторов? Или тем, что мы просто перестанем читать?

Плохо, если так. Нам очень, очень важно много читать. Великая литература — она всегда про гуманизм. Про честь и достоинство. Про ценность каждой человеческой жизни, будь то беременная женщина в разбомбленном роддоме в Мариуполе или пленный российский мальчишка-контрактник. А ещё литература — это всегда про любовь. Любовь, которая сильнее ненависти и превыше мира. Не отбирайте у нас этот шанс.

***

A.:

Второй день не могу выделить событие. Все сливается в один густой кисель. Или суп. Зачерпываешь ложкой — там и много всего сразу и ничего существенного. Как на западном фронте. Вот, например, пыль. Оказывается, у нас дома ее много. Солнце светит в окно, и в комнате видно воздух. Он густой, почти как туман, и в нем яркие белые пылинки. Они не знакомы ни с учителями физики, ни с Шубертом, поэтому просто висят неподвижно где придется. Так и у меня внутри, только мне, в отличие от пылинок, нужно в этом тумане двигаться: на кухню, в ванную, в кабинет к компьютеру. Л. уехал с моим ноутом, так что работать на диване теперь не получится — надо садиться за стол, по-взрослому. Новости как пылинки: все одинаковые, одной больше, одной меньше — нет сил читать. Лучше рабочую почту. Там письмо от правового управления с комментариями к новому закону. Наши дотошные юристы разобрали каждую строчку. Резюмировали: «Коллеги, практически ни одно из упоминаемых понятий не определено и может трактоваться как угодно, так что в целях минимизации рисков рекомендуем опираться на наиболее консервативную трактовку». Проще говоря, вы лучше молчите, дорогие, а то даже мы не сможем помочь. Опять закрутился в голове вопрос, нести ли в субботу в класс давно приготовленный и любимый текст Тимоновой про шимпанзе и патриотизм. Я придумала этот урок в конце февраля, но мы идём медленно — только сейчас до него доползли. Мне страшно. Утешаю себя, что страшно не за себя, а за детей: они подростки — их нельзя подставлять. Но это ведь только утешение. Ещё неделю назад я была смелой, отшучивалась: если спросят, отвечу, что текст 2015 года, так что, мол, «вы кого имели в виду, товарищ Берия?» А теперь так не могу. С. велели написать сочинение на тему «Мое любимое животное». Они проходят тире между подлежащим и сказуемым и вот тренируются. Пыхтела весь вечер. Принесла показать тетрадку. Круглые, приплясывающие буквы. «Моё любимое животное — это заяц. Зайцы — интересные животные. Они живут в норах, которые сами себе роют. […] В сказках зайцев обычно описывают слабыми и трусливыми, но на самом деле эти животные очень сильные и смелые. Если будет нужно, заяц легко может разорвать обидчика задними лапами. По-моему, зайцы — самые лучшие животные на земле». Хочу быть зайцем.

***

E.:

Не знаю. Я просто ехала, ехала на велосипеде вдоль реки, в наушниках что-то играло, как будто мало мне было их в ушах все эти дни, когда я в нескончаемом диалоге, один голос в моей голове сменяется другим. У меня там, знаете, уже две недели особенное радио: «Лена, а что Португалия даёт?»,  «А Испания предоставляет жильё?», «Нам тут посоветовали Канаду, что скажешь?», «Я выехала в твою сторону, можешь приютить?», «Лена, мы прошли границу в Хельсинки!», «Не могу снять доллары!», «Я сняла доллары!» «Двадцать человек передо мной и ещё сорок после меня!», «Я не расстанусь с кошками, можешь поискать мне другой дом?», «Мы уже в Варшаве» и, наконец, просто «Мы уехали». Я остановила велосипед возле лавки, вынула из ушей наушники, убрала их в карман, села и стала слушать, как шумит река.

***

E.:

Саранчовый скворец и закат 

Сегодня был хороший день — после обеда наконец-то можно было дышать воздухом. Всю зиму не было видно неба, а вместо воздуха — ядовитая пыль. Ежедневно в небесах кружат самолёты и посыпают нас ядом. Порошок рассеивается по всему небу, закрывая солнце серой пеленой и облаками, похожими на барашков. Пыль медленно оседает, покрывая деревья, улицы и машины серым. Если находиться на улице, в горле першит, а глаза краснеют от раздражения. Пыль въедается даже в кожу головы.

Выходя по срочным делам, я прижала плотную материю к носу и хотела поскорее вернуться, но внезапный ветер начал разгонять пыль, а почтовое отделение, куда мне посчастливилось получить очередь на сегодня, было на берегу моря.  

 Море прогоняет боль, песок окутывает заботой. Гуляющих было меньше, чем в обычный день. Парень на скамейке рядом в ярко-зелёных кроссовках держит такую же зелёную банку пива «Гиннесс». Ребята на песке играют в пляжный волейбол, приглашают присоединиться. Мяч, синий с желтым, попадает в прохожего. Тот смеётся, пока его девушка снимает это на видео.  

Закат по-зимнему красивый. Черничные облака совсем уже неядовитые на вид. Дышать так легко и приятно. Вода не загрязнена водорослями и пластиком. Кто-то прошёл босиком, и я уже хочу снять свои угги и тоже погулять босиком, но вижу хорошего приятеля, который играет в пляжный теннис. Чемпион страны, в каждой руке по ракетке. Звук мячика успокаивает, а глаза невольно следят за происходящим.  

Дома уходят в тень, небоскребы на набережной отражают последние лучи солнца, которое внезапно появилось в паре градусов над горизонтом. У моих ног мягко приземляется чёрный шарик. Матч окончен, и я вижу, что у приятеля на руке сидит маленький саранчовый скворец — его новый друг. Птицу зовут Рико, и ему восемь месяцев. Он коричневый с чёрной головой и ярко жёлтым клювом. По дороге в город все хотят посмотреть на Рико. Мы проходим мимо здания, где часто меняют хозяев. Я останавливаюсь обследовать растения на входе и показать попутчику. Нас замечает сторож, молодой парень у двери, и мой приятель спрашивает его, что у них тут сейчас за заведение.  

Индийская гостиница, говорит парень, по которому видно, что он индус. А что это у вас за птица, в свою очередь интересуется сторож. Мой приятель, немного запинаясь, отвечает — это индийская майна… Похожий на вышибалу в ирландском пабе индус моргает, не веря в такую наглость.  

Нет, так птицу зовут, мы не шутим. Индус улыбается и говорит, что он здесь живёт и что он не сторож, а просто вышел покурить. Мы все улыбаемся. 

 Теперь у меня новый друг. Его зовут Рико, обычно он сидит на руке, на голове или плече, если ехать на скейте, и он любит, когда его кормят изо рта, как мама кормит птенца. Саранчовых скворцов объявили птицей-оккупантом и разрешили отстрел. Но для меня он уже никогда не будет врагом. Скоро Рико начнёт разговаривать, и тогда можно будет обсудить птичьи тайны и смотреть закат вместе.

***

Ф.:

Я всё время их вижу, когда по три-четыре раза в день езжу на общественном транспорте. Ну, вы понимаете, общественный транспорт в столице — чувствуешь себя героем шпионского романа, даже если едешь с работы в аптеку.

Их гораздо меньше, чем камер наблюдения. (В трамвае новой модели восемнадцать камер. Выпуклые белые глазки. Плоские чёрные, цепкий электронный взгляд. В аптеке «Ригла» два десятка потолочных, одна скрытая — за кассой). Меньше, чем унылых дядек в форме, ищущих в планшете ориентировки от «Сферы». (По двое у эскалатора и в подземном переходе). Меньше, чем раздраженных людей с огромными пакетами. (Бессчетно). 

Их гораздо меньше, чем элементов антиутопии вокруг: скрытых камер, силовиков в форме, граждан, скупающих гречку и сахар по 5 кг на человека.

Но они есть, и они гораздо ярче всего остального, когда их замечаешь.

Они вжимаются в боковую дверь в переполненном вагоне (с красноречивой надписью «Не прислоняться») или сидят вплотную, занимая полтора сиденья вместо двух, в ночном автобусе. Они держатся за руки, начиная от плеч: соприкасаясь плечами, предплечьями, кистями, переплетая пальцы. Они обнимаются не собственнически — «все смотрите, моё»: осторожно закрепляются, как альпинисты на одной страховке, которым ещё долго висеть под равнодушной белой стеной ледника. Провешивают от человека к человеку страховочный трос.

Голова на плече. Один общий шарф. Двое по очереди пьют из одного тамблера с кофе.

Обычно юные — выглядящие юными, сколько бы им ни было лет, — парочки непростых исторических времён. С испуганными глазами: не разделяйте нас. В непрерывном, почти трепетном тактильном контакте. Выдры, которые держатся за лапы, чтобы не разнесло течением по разным берегам реки.

***

E.:

Россия все

Cказал мне один человек (эмигрант). Неужели ты не понимаешь, что на этом куске суши больше ничего хорошего не произойдет?

Когда ушел самый душный, этот липкий страх, вернее, он почти ушел (уходит), когда хотя бы через раз получилось дышать, я как-то очень четко поняла, что вот воображение, а вот реальность. И в реальности никто не забирает меня в тюрьму. Поэтому придется жить эту маленькую жизнь, заботиться о близких, работать, разгребать хозяйство. Было бы слишком просто, сел и все. Не надо растить Яна, поднимать Черрилейн, решать проблемы. Все уже решено за тебя.

И, может быть, надо перестать готовиться к тюрьме и начать готовиться к жизни?

Понимаю, так, конечно, сложнее. Но я же помню, я всегда хотела как сложнее, а не как проще. Преодолевать трудности — единственное, что я умею. Именно это поднимает меня утром с постели. Ведь наверняка будут какие-то трудности, которые надо будет преодолеть.

Я не могу искать лучшей доли, потому что вообще перестала мыслить этими категориями. Я не понимаю, что такое «спасать себя». Есть еще Ян, но кроме армии не вижу, от чего можно было бы его спасать, тем более, прямо сейчас.

Конечно, я остаюсь из-за мамы, работы, Янкиной школы. Но еще я просто остаюсь. Я хочу быть здесь. Я ужасное скажу: я даже не перестала (о ужас) любить Россию. Толком я ведь не понимаю, что такое «Россия», но президент, правительство уж точно — в моем воображении — не являются частью нее. Мне и не жалко Россию. Это как больной ребенок, которого любишь еще сильнее. При этом ведь не имеет значения, поправится он или нет.

У меня нет острого чувства. Я никак не чувствую эту любовь. Мне просто нормально здесь. Может быть, потому что я здесь хотя бы немножко нужна. Мне всегда хотелось быть где нужна, а не где хорошо.

Просто смысл и значение «хорошо» давно потерялись. С большой вероятностью (хотя и не стопроцентной) «хорошо» мне не будет уже никогда. Я удивляюсь Яну, который живет для удовольствия. Я так (давно) не умею.

И мне правда нечего терять. То есть нет, конечно, есть чего, но я не думаю об этом. И как бы не важно. Ведь оно все равно есть. Никто не может у меня его забрать.

Есть внутренний конус, внутренняя вселенная, и она, по крайней мере, не менее важная, чем то, что снаружи.

Я очень понимаю тех, кто уезжает. И надеюсь, что им там будет хорошо, нормально. Я не чувствую себя брошенной. И тем более заложником. Если все закроют… но ведь это не может быть навсегда, потому что ничто не бывает навсегда.

Как эта девушка, которую били и запугивали в полиции. Там самый важный момент, когда они говорят: «Зачем ты это делаешь? Ты что, долбанутая?» И правда, зачем.

***

E.:

Говорят, мы притягиваем в свою жизнь одинаковых мужчин.

Мой первый муж был красавцем, вызывал у женщин всех возрастов нервный вздох и мечтательный взгляд.

Если бы вы увидели мою сегодняшнюю любовь, то завистливо ахнули бы и даже потянули руки к моему сокровищу. Я не обещаю, что результат вам понравился бы, но сдержаться невозможно, поверьте.

Первый муж, исчерпав все аргументы в скандалах, сбрасывал на пол мои краски, блокноты и бросался вещами. Я его тоже бросила. 

Нынешний, обижаясь на меня за поздние приходы домой, еду не по часам и работу за компьютером, систематично сбрасывал на пол флакончики духов, помаду и фломастеры. 

Я стала минималисткой. С полок исчезли милые безделушки, вазы давно отошли в мир иной.

Но сегодня «милый» закатил мне грандиозный скандал. Три дня он готовился, накапливал силы, отказывался от любимой еды и спал ко мне исключительно жопой. Я сюсюкала и делала вид, что у нас нет проблем. Двое суток в поезде, новое жилье, шестнадцать часов в полиции Праги для получения документов его добили. Он хотел бросить меня еще на границе со Словакией, но волонтер Томаш ему не позволил (об этом писала вчера).

И вот сегодня грянул скандал! Он пристально изучал меня минут пять своими медово-янтарными глазами, а потом медленно и грациозно сбросил горшок с геранью на пол.

— Бля… — выругалась я и бросилась убирать керамические осколки в квартире, которую заботливо, с любовью предоставили нам волонтеры. — Не позорь семью, идиот, из-за тебя обо всех украинцах будут думать плохо!

Этот изверг, прищурив левый глаз, усадил свою задницу на столешницу так, что чашка с изображением собора Святого Витта опасно заскользила к краю и отправилась в полет.

— Сволочь! — заорала я, подхватила на лету одной рукой чашку, а второй кинула в него геранью.

— Мяууууууу! — завизжала эта дрянь и сиганула на фикус Бенджамина.

— Я тебя кастрирую еще раз! — орала я.

— Я сожру эту дрянь и нагажу в горшок!  — обещали глаза полоумного негодяя.

— Выплюни лист, придурок! У тебя аллергия на латекс, а в фикусе каучук! — сорвалась я на фальцет.

Но в этот момент фикус жалобно крякнул, и семикилограммовая тушка упала на пол, продолжая сжимать в лапах маленькую веточку.

— Что тут происходит?! — Сын ворвался в комнату.

— Бусля поздравляет меня с восьмым марта! — Я злобно пихнула рыжую лапу с листочками.

Кот старательно изображал коврик, скорлупку от семечек, пытался слиться с расцветкой кафеля.

— Не мимикрируй, гад! — прошептала я и стала вращать глазами.

— Ма, сегодня девятое!

— Он вчера забыл мне нарисовать картинку! — не унималась я.

— Мамочка, милая, ну не ругайся на Бусельку, ты же сама говорила, что котенок в стрессе! Хочешь, я сам-сам здесь все поубираю?

— Котенок?! Эта жирная морда?! На которую я потратила последние восемь лет своей жизни? Которую мы взяли вместо сумки с вещами и еды при эвакуации? — не унималась я.

— Но ты же сама сказала, что берем самое ценное! — Сын пытался загородить эту «тушку» собой.

— Вместо фена, запасных джинсов, моих красок, твоих фотографий, — почти плакала я, — и еды!

Услышав, что я повторяюсь, кот попытался все свои жирные семь килограммов вжать в кафель, намекая, что он не катит на роль еды.

— Сволочь! — сказала я и устало побрела в сторону двери.

Предстояло выяснить, продают ли в Праге веники и новую герань.

***

J.:

Ваня пришел с работы, и я с грустью заметила, что у него снова сильно покраснел левый глаз. Он молча сел в кресло и начал переодеваться в домашнюю одежду. Я смотрела на эти взъерошенные от шапки волосы, нахмуренные густые брови, на тонкие пальцы, которые методично расчесывали уставшие конечности (ох, ну что за привычка все-таки!) и думала — как много, бесконечно много чувств вызывал и вызывает у меня этот человек.

Мы увидели друг друга десять лет назад, будучи наивными первокурсниками со школьными лицами. Сказал бы кто, что в 2022 году этот щуплый юноша в очках и я будем вести совместный быт где-то на окраине Москвы, читать тревожные новости о том-что-нельзя-называть и каждый день говорить друг другу «я тебя люблю», — я бы грохнулась в обморок, а потом сказала бы — пожалуйста, все что угодно, но только не это!

Но жизнь — какая же все-таки она хитрая старуха! — решила, конечно, по-своему. И как только наши с Ваней руки соприкоснулись когда-то в далеком сентябре 2015 года, с тех пор они повсюду искали друг друга, хоть и боялись в этом признаться.

Симпатия, влюбленность, стыд и презрение, почти что ненависть, ревность и обида, влечение и отторжение, гнев и тоска, надежды и слезы — так много вытрясла из себя моя душа до того, как я смогла по-настоящему полюбить этого человека и увидеть такой же огонек в его глазах.

Мы сидим в своем маленьком мире, его границы очерчены объятиями и ароматом моих духов. Позади нас недолюбовь в разных странах и городах, беспросветные дни на фоне пандемии и безработицы, глупые ссоры в дурацком общежитии и еще многое-многое… 

Я смотрю в эти родные глаза, которые так красиво светятся любовью и добротой, и совсем не хочется грохаться в обморок и думаю только — спасибо, что именно это случилось со мной!

***

Y.:

Дочь попросила  купить книгу.

Какие книги — в [РКН]? А может как раз именно — книги? Кстати, никто не говорит подорожают ли они.

Вот порошки, лекарства, продукты, корм для животных, вещи — это точно. А книги?

Знающие друзья говорят, что начались проблемы с картоном для упаковки российских, самых дешевых и вроде бы непотопляемых лекарств… 

А книги — одна сплошная бумага. Но все молчат.

— Какую? — спрашиваю.

Дочь моя из поздно начавших читать. Каждую такую просьбу я стараюсь исполнять тут же.

— Ну пока вы там с Мариной были в книжном, я выбрала…

Я вспомнила. Мы были в любимом книжном магазине «Москва» вечером 23 февраля. Мы так давно не виделись с подругой, что в магазин-то зашли, а про книги забыли.

Тут же зацепились за тему обучения детей в вузах.

Стояли в центре и обсуждали.

Выясняли, спорили, доказывали. Учеба детей — это же не только про деньги. Это про отношения, позиции, кто сколько платит, как долго собирать, как это все долго и дорого для нас и важно для детей.

А девочка в это время выбирала. 

И не просто книги, а определенного издания, которое публикует книги ее любимого Микиты Франко. И, конечно же, такое с маркировкой 18+.

Потому что все, что вне духовных скреп — детям опасно. 

Всю мировую классику бы прикрыть им этими скрепами, да боятся трогать святыни.

Кстати, навык выбирать книги самостоятельно я в детях очень ценю и как могу развиваю. Это осознанный выбор, это поиск, риск, возможность принять решение, сделать вывод… Гораздо важнее, чем выбирать себе куртку.

Книга называется «Дилемма выжившего». 

О мальчике, который живет какой-то очень трудной внутренней жизнью. В какой-то сильно непростой обстановке…

И это выбрала моя благополучная, всеми любимая, красивая дочь?

Спаси и сохрани, что творится в головах совсем юных подростков, еще детей, которые пока не поняли, что повзрослели, и что дальше будет только быстрее, только труднее, вызов за вызовом, где ответственность — это не только уроки, а печаль — это не когда мама поругала.

Ты вроде бы просто ножки помочить в воду зашел, а оказалось — что назад уже нельзя.

Сколько же там у них внутри терзаний, вопросов, поисков…

Книгу я купила сразу. В упаковке. 18+.

***

A.:

Второй день подряд не читала новостей. Ну, как не читала — телеграм-каналы и новостные приложения исправно, с монотонным треньканьем выводят заголовки на экран телефона. И вот их-то я и пробегаю глазами. За ужином, как обычно, «сверяли датчики» с мужем. Он, сидящий в новостных лентах и на сайтах с аналитикой, спрашивал, слышала ли я о том-то и о том-то. Оказалось, мои «эсэмэски с [РКН]» проинформировали меня обо всем. Ближе к одиннадцати, когда я уложила Луку, Петар разбудил меня, чтобы я успела переодеться и умыться, прежде чем придёт время кормить Майю. «Видела про роддом?» — «Что, какой роддом?» — «Они разбомбили роддом. Так вот, лучше не смотри. А будешь смотреть — знай, роддом был пустой. Вернее, в нем разместили армию. Или полицию. Думаешь, кто-то станет просто так обстреливать школы, сады и роддома? У нас в 99-м было то же самое. Надо было НАТО бомбить школы? В каждой сельской школе — военная часть. Знаешь, куда перенесли полицейский участок у нас в городе? В детский сад, тот, что в Третьем районе. Обычное дело. Советская доктрина, кстати». Молча киваю. Замечаю заострившиеся черты лица и недобрый блеск в глазах. За последние несколько дней я уже привыкла к этому новому лицу мужа — лицу говорящего из него, недоступного мне опыта.

Не стала читать про роддом. Вместо этого предалась преступной страсти — держа одной рукой уснувшую дочку, зажала в другой телефон и включила сериал. Российский, «Пингвинов моей мамы». С первых же кадров, где герой несётся на скейте по Новому Арбату, на экране возник старый любимый мир, мир Москвы до всего. Мир, в который больше нет билетов и который я уже отплакала в эти дни. Почти физически ощутила пряный запах московского летнего вечера. (В первый год в эмиграции картинки всплывали почти всегда с запахами — вот тогда я узнала, что моя память состоит наполовину из запахов). Прилипла к экрану. Посмотрела залпом все семь серий, наслаждаясь своей маленькой ночной свободой, за которую придётся расплачиваться недосыпом. Перед началом каждой серии по два раза крутили рекламу. Кадры протестов в европейских и американских городах, английский текст: «Украинцы, вас 65 миллионов по всему миру, а также все, кто в эти дни почувствовал себя украинцем по велению совести, выйдите на улицы своих городов 5-6 марта и требуйте закрыть воздушное пространство над своей страной». Семь серий, по два раза за серию, всего четырнадцать раз. После второго отключила звук.

Смотрела на спокойное лицо спящей дочери в свете ночника, как делаю каждую ночь с нашей первой ночи в больнице в Ужице. Не читала про роддом. Не могла не думать про роддом.

***

И.:

Дочь маминой подруги срочно переезжает за границу. Сначала думала перебраться в Грузию, но в итоге выбрала Армению. С московской работы не увольняется — будет закрывать свои таски по удаленке. Все это сообщила мне мама будничным тоном, как бы мимоходом, пока ставила подаренный мною букет в вазу.

Я промолчала. 

Тогда мама села за стол напротив меня и добавила, что друзья дочки маминой подруги тоже переезжают, но вот они уже точно в Грузию. Один из друзей даже успел получить оффер в Голландию, а остальные только планируют разослать резюме по европейским компаниям.

Я промолчала. 

Тогда в ход пошли новости из разряда для совершенно непонятливых: мне подробно описали, как переживает мамина подруга за свою дочь, как пьет корвалол на ночь, потому что невыносимо тяжело отпускать ребенка в чужую страну. 

Я, наконец-то расслышав невысказанный вопрос, ответила, что мне нужно ездить в офис, удаленка за границей не вариант, а с работы я пока увольняться не собираюсь. Так что никуда я из Москвы не денусь.

После этого мама успокоилась и предложила выпить чаю. А я задумалась про релокацию.

***

A.:

Я не помню вчерашний день. О чем он был. К чему он привел. Говорят, он был четырнадцатым — верю на слово, потому что сама уже сбилась со счета.

Кручу в памяти недавние диалоги с родными. Стоило сохранить, иначе потом — когда будет мир, а он будет, я должна, я должна в него верить — потом сказанное будет казаться невозможным. Такого не могло быть. Но оно было.

— Да плевать мне на дефолт, я о нем не думаю. 

«Мама, тебе кормить мою сестру!»

— Пойди в «Магнит», закупись мукой и подсолнечным маслом — будешь Ксюше хлеб печь.

— Я не хочу печь хлеб, мама. Я хочу, чтобы мне не приходилось закупаться мукой, — я хочу для своего ребенка нормальной жизни.

— Тогда закупись гречкой.

«Мама, мама, я надеюсь, ты говорила это от страха, от шока, от непонимания, как быть дальше. Что ты говорила не от равнодушия, не со зла. Мне нужно верить».

— Папа, ты не боишься дефолта?

— Чего его бояться? Говорят, мы плохо живем. Посмотри на нашу улицу, на соседей: перед каждым домом по две иномарки стоят.

«Только запчастей на эти иномарки скоро не будет, папа».

— Ксюша, Макдональдс тоже закрывается.

— Пофиг на Мак, мира хочется.

«И мне хочется, доченька. И мне».

***

В.:

Поздно вечером возвращалась домой с работы. Ночь была ясная, и тонкий серпик луны пасторально скользил меж еще сонных веток деревьев. Кое-где по бархатистой черноте плыли отдельные клочки серебряных облаков, им вторило серебро распустившейся вербы. 

Остановилась, залюбовавшись. 

И тут же ощутила укол совести.

Я чувствовала себя виноватой, что радуюсь красоте мира. И в то же время ощущала эту вину как что-то глубоко неправильное. Потому что впасть в депрессию, озлобиться, перестать видеть красивое и светлое — ну кому от этого будет лучше? Рациональная стратегия — поддерживать себя — и делать все, что в моих силах. Даже если сил этих совсем немного. Но…

Страшнее всего, что однажды я привыкну. Новости уже не лезут в глотку, начинает мутить. И они… смазываются. Первые дни каждая пропагандистская ложь вызывала искреннюю ярость, каждая информация об обстрелах — такую же искреннюю боль. А сейчас — лента новостей проскальзывает перед глазами, уже почти не цепляя ни числом жертв, ни фотографиями разрушенных городов.

Может, человеческая психика способна вместить только ограниченное количество ужаса. Дальше включаются защитные механизмы. Чтобы не сойти с ума, нужно перестать пропускать все это через себя. И ты перестаешь.

И все же — это очень страшно. Кажется, что способность ощущать вкус еды, улыбаться друзьям, восхищаться красотой наступающей весны делает меня бесчеловечной. И от того, что я понимаю — на самом деле это очень по-человечески — не легче.

***

T.:

Второй день главная эмоция дня — злость. 

Злюсь, потому что мою страну превращают в руины, потому что убивают мужчин, женщин, детей. 

Злюсь, потому что кто-то решил, что он может распоряжаться моей судьбой и судьбой моего народа. 

Злюсь, потому что пропаганда делает свое дело и меняет мировоззрение дорогих сердцу людей.

Злюсь, потому что у меня нет внутреннего разрешения делать то, что хочется. Я не разрешаю себе читать и рисовать, потому что кому-то сейчас гораздо хуже и страшнее, чем мне. Я не разрешаю себе любимую еду, потому что кому-то нечего есть уже восьмые сутки. Я не разрешаю себе сдаваться, плакать, кричать (а так хочется!), когда вокруг гибнут люди, когда другие борются за мою свободу.

Злюсь, когда «из-за бугра» родственники желают мирного неба над головой, убеждают, что ничего страшного не происходит, что скоро все закончится. При этом сами ничего не делают, только молятся. 

Злюсь, когда тот, кто не видел [РКН], пишет в соцсетях, что он нас «понимает». Не понимает. Он не видел [РКН]. Как и я ПОКА не понимаю людей, которые потеряли близких. Людей, которые остались без дома, без города. Людей, которые видели трупы на улицах города. Людей, которые пережили издевательства. Я могу только догадываться, как это, но на самом деле не могу понять. И очень надеюсь, что не пойму никогда. 

Злюсь, когда меня убеждают уехать в более безопасное место. Я не могу уехать, потому что не могу оставить близких. Не могу оставить родные стены, город и людей. Я и так уже потеряла часть себя в этой [РКН]. Если я останусь, я могу умереть. Если уеду, я точно умру душой.

 Я злюсь, потому что больше не управляю своей жизнью, потому что каждый день может стать последним.

***

X.:

В сутках недостаточно часов, чтобы утешить всех плачущих.

В сутках недостаточно часов,  чтобы накормить, напоить  и обнять всех обескровленных.

В сутках недостаточно часов, чтобы всем потерянным детям найти своих мам.

В сутках недостаточно часов, чтобы заработать на донаты во все существующие гуманитарные фонды.

В сутках недостаточно часов, чтобы очистить сознания  всех граждан от пропаганды.

В сутках недостаточно часов,  чтобы сместить режим.

В сутках недостаточно часов, чтобы остановить [РКН].

В сутках недостаточно часов, чтобы отстроить города заново.

В сутках недостаточно часов, чтобы спасти человечество.

Но я могу обнять подругу и быть с ней, когда она неделю не может дозвониться маме.

Но я могу предоставить кровать в своём доме на неделю одному человеку.

Но я могу собрать коробку с вещами, из которых выросли мои дети.

Но я могу сделать перевод в одну организацию, делающую множество добрых дел.

Но я могу озвучить свою позицию.

Но я могу забрать задержанного из овд.

Но я могу сориентировать сбежавшего от [РКН].

Но я могу позаботиться о мире в своём окружении.

Но я могу спасти в себе человеческое.

***

В.:

День второй.

Утро прошло за сбором вещей. Это хорошо, — отвлекает от тяжелых мыслей. Всегда ведь хочется, чтобы после себя остался порядок. Аккуратно сложены книги, подметен пол, общие фотографии спешно перенесены на флешку.

Она подвезла меня на машине. Удивительно хорошее, солнечное утро. Оказывается наш небоскрёб виден аж на Октябрьской набережной! Раньше почему-то не замечал.

Расстались мы неуклюже. Я всё думал: что её белоснежный пиджак испачкается о дверь, когда она выходила из машины чтобы обняться на прощание. Вроде обошлось.

Кажется я поцеловал её в макушку. Неужели я это не запомнил? Я знаю, теперь память дорисует что-нибудь своё…

Поселиться я решил в хостеле неподалёку от работы. Приятно вспомнить молодые годы, да и общение с людьми сейчас пригодится. Отсюда ближе к кинотеатрам и музеям, которые я надеюсь посещать чаще. В эти выходные последние дни выставки «Библия Гуттенберга». Такое ведь не каждый день, верно?

В отеле неожиданно уютно. Большой аквариум с рыбками, яркие цвета. Совсем недавно почти все гости выехали, — праздники ведь только что закончились. Безлюдно.

На работе говорят о [РКН], о политике, о росте цен, отменах контрактов. И конечно же было два лагеря спорящих.

Правильное ли решение? Можно ли было пойти другим путём? У меня традиционно нет никаких ответов. Я долго путал себя, и других. Пора признаться, что я не знаю ответов.

В прекрасном голубом небе летит белая чайка. Словно ползёт по плотному зябкому весеннему воздуху. Кажется, я вижу её перья. Но нет, конечно же нет. Просто хотелось бы этого. Хотя я никогда не любил чаек. Кажется, моряки тоже их не любят. Как же тяжело им, наверное, вплывать в очередной порт каждый раз под их крики.

Снег давно исчез. И даже лёд тщательно отскабливают с израненного асфальта. Выехать за город? Снег там ещё есть, можно успеть зацепить последние дни уходящей зимы. Может быть. В конце концов я никогда не чурался зимы и снега.

Внутри пусто. Тошно.

***

О.:

9-й день весны, а впечатление, что она где то затерялась в прошлом году. Конечно, ведь тогда было всё у всех по-другому.

Сегодня ночью удалось подремать. Взрывы были слышны всего несколько раз. Сон, как и весна, запрятался где-то в темноте и не хочет, чтоб его нашли. 

13-й день, проведенный в страхе, подавленности и неведении. Тело начинает разговаривать со мной болью. 

Ставни закрыты с вечера, свет включаем только внутри квартиры, а так в помощь нам фонарики мобильников. Утро наступает в полной темноте. Только через щели ставень понимаю, что пора вставать.

Сегодня второй поход к банкомату за пенсией папы. Снимать возможно только ограниченными суммами. А банкомат сегодня выдает деньги только один. Мы стоим в очереди по 3 часа. Холодно и очень беспокойно. 

Когда внезапно раздается жуткий гул, одни приседают, другие со страхом смотрят в небо. Люди непроизвольно подходят ближе друг к другу в надежде пережить этот надвигающуюся опасносность. Но вместо ракет и бомб этими звуками оказывается рев двигателей военной техники, которая быстро передвигается по городу. Люди резко оборачиваются и долго, с нескрываемым напряжением и волнением смотрят ей вслед. Потом все вдруг начинают интересоваться временем, продвижением очереди, кто-то не выдерживает и уходит, а кто-то, опустив взгляд в асфальт, поёживаясь в холодном воротнике демисезонной куртки или пальто, продолжает стоять. 

Очередь огромная, так как банкомат выдает деньги частями только своим клиентам, а для других это всего лишь тысяча гривень. 

Прошло два часа, и мы придвинулись к ступенькам банка. Ветер предательски треплет нас, создавая сквозняк. Пошел снег, температура воздуха падает. 

Я стою перед ступенями и ловлю себя на мысли: их десять. И это десять моих шагов надежды на результат. В голове бегают разные мысли, они сталкиваются лбами и рассыпаются:

— Хватит ли денег в банкомате? Всё ли будет хорошо в городе, и мы благополучно доберёмся домой? Вдруг начнут стрелять, что делать?

Нервы начинают натягиваться, как тетива лука. Вот кто-то стукнул дверью машины, а вот у кого-то случайно упала сумка, вот газанула машина, а вот где-то далеко прогремел взрыв. Сердце всё время обрывается вниз, а потом, как уставший скалолаз, возвращается на свое место. Его стук отдается в висках. Начинает болеть голова.

После трёхчасового ожидания и веры в лучшее, я перед банкоматам. Деньги сняла, ура. Хочется бежать домой, в свою маленькую норку, подальше от этого страха и тревоги. 

Бегать нельзя, в городе вооруженные военные. 

Очень стараюсь идти медленно, но понимаю, что страх и тревога не отстают от меня.

***

N.:

Проснулась с тяжелой головой. Ночные чтения закончились вместе с бутылкой красного только к четырем часам утра — а это уже сегодня. Глупо было надеяться на легкое пробуждение, но зато теперь я под завязку набита преданиями о Беловодье. 

Сегодня я впервые выйду из дома с тех пор, как… Но, впрочем, это будет потом. Я сползла с кровати и пошла на кухню, повторяя свою мантру. Я есть здесь и сейчас, и мне нужен кофе. Крепкий, как фунт стерлингов, и горький, словно прощание с иллюзиями. Сейчас бы нырнуть в кружку с головой и плавать, плавать, плавать, пока кофе не вытеснит кровь из вен. И тогда мои глаза станут темно-коричневыми, а волосы побелеют (точь-в-точь пенка на flat white!). Вместо слов будут сыпаться из меня зернышки кофе, и минуты превратятся в пузырьки вскипающей воды. Я залпом проглотила горькую жидкость, оделась, взяла компьютер и вышла из дома…

— …Если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, не стесняйтесь их задавать. — Я закончила презентацию и посмотрела на коллег. Вопросы ворочались в каждом из них, но ни один — по теме презентации. Я и сама  не помню, о чем рассказывала прошлый час — стратегия развития бизнеса на бельгийском рынке? Как разговаривать с бабушкой о насущном? где спрятаться от информационного шума?

Я отключала компьютер, собирала бумажки с тезисами и застегивала сумку так медленно, что мне самой стало скучно. Когда я подняла голову, в зале уже никого не было. Они ждали за дверью. Мари обняла меня, а остальные загомонили все разом.

— Хочешь поговорить?

— Тебе нужна помощь?

— Когда ты в последний раз ела?

Я вдохнула и почувствовала, как лопнули стальные обручи внутри. Меня не боялись. Меня не ненавидели. Они были/есть/будут вместе со мной. Живем.

***

S.:

Каждое утро мы клянёмся себе и друг другу, что пойдём на рынок за свежими овощами. Каждое утро мы в итоге лопаем бутерброды.

Когда на всю страну один-единственный близкий человек, можно сделать вид, будто он и правда твой, а больше — ничей. Что не существует жены, собаки, друзей, врагов, а есть только «мой». Странненький, но уж какой есть: «своих» не выбирают. И вот, «мой» мужчина героически пошёл в магазин. Чёрт его знает, зачем. Наверное, за сигаретами.

Из магазина пришла трогательная смс «тебе дошик брать?», на которую ответить отказом, кажется, было бы кощунством. В край обнаглела и попросила «своего» купить ещё и всякое женское гигиеническое. Тщательно выбирал. Советовался. Я могла только делать скриншоты и отправлять их подруге, попутно страшно ругаясь. Не потому, что мужчина делал что-то не то.

Потому что вдруг выяснилось: что-то не то делали до этого все остальные мужчины.

Потом мы лежали и смотрели мультики. В последнее время спасает только эскапизм.

Но окончательно меня морально уничтожил момент, когда «мой» принёс мне вилку с наколотыми на неё макаронами, чтобы я проверила, не пересолено ли.

Только в чужой стране вдруг осознать, что всё это время рядом был человек, который мог относиться к тебе так, как ты этого заслуживаешь… А у вас как прошла среда?

***

M.:

9 марта. Начинаю осознавать, что больше не буду другой. Ментальные взрывы каждую минуту, подскакиваю от уведомлений в новостных телеграм-каналах. Но лучше так, чем блаженная подлость пропагандистов. Вообще подходить к телевизору физически больно, особенно когда вижу там эти лица. Несмотря на то, что телевизор в моей квартире находится в самой большой комнате — от этого идеологического облучения сложно скрыться. (Да, живём во вселенной в стиле братьев Стругацких). Иногда обороняюсь за ноутбуком, когда некуда бежать. Сразу включаю расследования ФБК, но вообще лучше так не рисковать и искать хоть какой-нибудь выход из квартиры, из города, из страны, с этой планеты…  

Пока мама занята на кухне, судорожно начинаю переключать каналы. После СТС включаю «Пятницу», и там Константин Ивлев справедливо утверждает, что рыба гниёт с головы, обращаясь к незадачливому управляющему одного из питерских общепитов. Мама просит: «Переключи, дай новости послушать!». А мне кажется, что этот замкнутый круг никогда не кончится. Убегаю. В коридоре на меня смотрит календарь 2022 года, выполенный в технике православного китча, который я изучала полгода прошлой нормальной жизни.

Понимаю, что через два месяца будем всей страной праздновать день сюрреализма. Жаль, но пока других праздников нам ждать не приходится.


ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Метки