К ремонту почти все было готово: мебель сдвинута и упакована, лишние вещи убраны, ненужные — вынесены на помойку. Оставалась кладовка. Ее решили тоже освежить, а значит, требовалось освободить полки и самое страшное — разобрать антресоли.
Артем помогал матери на стремянке, подавал сверху старые чемоданы. Каждый раз, принимая их внизу, Нина старалась вспомнить, что там внутри. Бирки опять не повесили, памятки не приклеили. В этом — старые елочные игрушки. Но что в том, из дальнего угла, где друг поездок юности исчез из виду на долгие годы?
Нина взяла в руки покрытого пылью, забытого спутника своих студенческих каникул и громко чихнула. Суровый, с масляным блеском, черный дерматин был обтрепан, темно-синие вставки на углах — стерты до алюминиевого каркаса, продольные швы местами разошлись, из них торчали, будто вощеные от клея, нитки.
И никаких колесиков! Как только люди таскали такие тяжести? Нина щелкнула единственным уцелевшим замком и подняла крышку. Внутри лежали свернутыми два шерстяных рыжих одеяла, подаренных мамой молодоженам сто лет назад на их первое новоселье.
И что с этим делать?
— Вот это точно никому не понадобится, — бросил на ходу муж, — надо чуркам отдать.
За последние дни они отнесли много старых вещей дворникам-таджикам. Их всегда можно было найти во дворе или в их каморке в подвале — две маленькие щуплые фигурки в синих форменных телогрейках, болтавшихся на хрупких плечах. Вся их одежда «на вырост» только мешала двигаться, а походкой в огромных тяжелых сапожищах эти работяги напоминали арестантов в кандалах, бредущих по Владимирскому тракту. Дворники то волокли какую-то тележку с коробками, то грузили строительный мусор у подъездов, то орудовали широкими лопатами в снегопад. Они всегда были на виду, но проходившие жильцы дома их не замечали. А они, похоже, привыкли быть невидимками. И когда к ним кто-то обращался, смотрели настороженно и даже испуганно, ожидая обмана или подвоха. Если же отдавали ненужные вещи или остатки трапезы, их лица менялись: появлялась осторожная улыбка, в глазах можно было прочесть ожидание чего-то человеческого, поиск понимания и поддержки, хоть какого-то просвета в этой полуподвальной жизни. Но, работая лопатой и влача тележку, лучше не отвлекаться, — и этот проблеск быстро исчезал. Роль людей-невидимок виделась наиболее подходящей, причем обеим сторонам — даже сердобольные жильцы спешили уйти, дабы у работяг не возникло желания обратиться еще за какой-то помощью.
— Они не чурки, — буркнула Нина, — тебя же просили их так не называть.
— Ребята их зовут «наши талибы». — Артем тут же стушевался под взглядом матери. — Они же в шутку…
— Одеяла, между прочим, натуральные, теплые, не то что все эти икеевские… Из верблюжьей шерсти, — вздохнула Нина.
— Талибам самое оно! Да, па? — Артем поднял ладонь навстречу отцу, и тот хлопнул по ней в знак солидарности. — Ладно, я на тренировку.
— Мне тоже пора, справишься тут сама?
Дверь закрылась. Нина провела рукой по жестковатой, за долгие годы свалявшейся шерсти. С усилием развернула привыкшие быть сложенными, почти войлочные тюки. Линии сгибов так и не распрямились.
Нина поднесла к лицу край одеяла и втянула запах. Глаза закрылись сами собой, хотя можно было и не закрывать. Поднятые со дна памяти картины прошлого проплывали теперь перед Ниной: детская кроватка Артема, куда в холодные зимы укладывали вчетверо эти некогда ворсистые прямоугольники — для тепла; их любимый сенбернар Гоша, чей собачий дух надолго въелся в вещи дома. Пахло чем-то еще — то ли старым стиральным порошком, который должен был побороть все предыдущие запахи, но так и не смог, то ли такой же безуспешной в этом деле химчисткой. Или всем сразу, что осталось в той прежней далекой жизни.
Воспоминания теснились в голове, перебивали друг друга, каждое хотело казаться главным. У каждого было свое время, свое пространство. Одни уверенно крутились кинолентой на большом экране, другие — невнятными туманными облачками бродили по краю сознания, наплывая на кадры кинохроники. Постепенно все далекие воспоминания улеглись снежными хлопьями в магическом шаре, и на воображаемом экране стало проступать самое недавнее — последние дни маминого ухода.
После инсульта ее парализовало. Поначалу лечение помогало: частично выправилась мимика лица, удалось вернуть некоторую подвижность правой руки, пальцев на ноге. Но вся левая сторона так и оставалась безжизненной. Зато уже через месяц мама могла что-то сказать, попросить, и это была победа. Говорила, правда, медленно, в основном шепотом, но ночью, каждый час, довольно громко звала:
— Нина… Нина…
Когда Нина уезжала на работу, с мамой оставалась сиделка, Наташа. Еще при первом знакомстве, после затянувшихся объяснений, что к чему, она решительно произнесла:
— Та не переживайте. Все зробым в лучшем виде. Я ж русская. Тильки живу на Украини. Наш поселок ровно на полпути, если ехать от Херсона до Одессы.
— Наша бабушка была украинка. Мамина мама. Надеюсь, вам здесь будет легко.
И потянулись бесконечные дни, недели, месяцы — с врачами, аптеками, клиниками, рецептами, лекарствами, медсестрами, капельницами, уколами, упражнениями, кормежкой, гигиеной. Посадить, уложить, перевернуть, заправить… Казавшееся устойчивым улучшение вдруг сменялось обидным откатом, и тогда все достижения обнулялись, а битва за возвращение в нормальность начиналась заново.
Приходя с работы домой, Нина открывала дверь своим ключом. Заносила многочисленные пакеты — пухлые, но легкие, с упаковками памперсов из аптеки, и особенно тяжелые, с водой и продуктами из супермаркета, куда заезжала по дороге. Наташа ловко сортировала, какие — на кухню, какие — в спальню, поближе к больной.
— Как вы тут?
— Ох, даже не знаю. Все бормочет непонятное, на тарабарском языке. Яшку какого-то зовет, про сандалии бредит. Врач, кстати, заходил, у тети Маши с пятого этажа приступ был, ну и к нам заодно. Как-то он это назвал, запутанное осознание что ли…
— Спутанность сознания?
— Точно, оно. Сказал, что у инсультников это обычное дело.
Нина объяснила, что мама в последние годы все чаще вспоминала свое узбекско-туркменское детство. И почему-то не песни из «Кобзаря» пела, как бабушка-украинка, а все повторяла считалочки: бер, ики, уч, дор, беш, алтые…
Яшка, Яшка, красная рубашка,
Синие штаны — отсюда не видны.
Так дразнила детвора пасущихся рядом верблюдов. Рыжие одногорбые создания величаво поворачивали головы. Большие понимающие глаза, прикрытые от ветра и песка благородными густыми ресницами, смотрели равнодушно-снисходительно. Животные детей не обижали, но на особо приставучих могли и плюнуть.
Нина немного знала о том времени своих родителей. Дневников они не вели, письма не сохранились, рассказывать о тяжелых годах было не принято. Известно только то, что во время голода на Кубани в семье матери умер младший ребенок, ее маленький братик. Славик, Славочка. Родные помнили тот день, когда бабушка Нины, а ей было всего тридцать два, пришла за сыном в детский сад. Выбежали ребятишки, окружили ее:
— Тетя Миля, тетя Миля, а ваш Славик умер.
Ноги у бабушки подкосились, она упала — от горя и бессилия. Не думали и не ждали, что это может быть Славик. Хуже всех тогда выглядела пятилетняя Лорочка — мама Нины, средняя из оставшихся шестерых детей. Ей и платье «на смерть» уже сшили. Но Лорочка выжила, а Славик — нет. Может быть, поэтому мама Нины воспринимала свою жизнь как бонус, как новогодний подарок, оставленный Дедом Морозом в большой нарядной коробке под елкой. И надо только развязать красные ленты, развернуть блестящую упаковку, достать и пользоваться — но как можно аккуратнее, осторожнее, уважительнее, чтобы не обидеть дарителя, не обмануть его надежд.
Перед войной, не дожидаясь официальных объявлений, дед собрал свою большую семью, закрыл дом и отправился в собственную эвакуацию — сначала к родственникам в Самарканд, а потом в Небит-Даг. В поезде, пока все спали, украли Лорочкины сандалии, другой обуви не было, и шагнула она из поезда на вокзальный перрон босиком. Какое-то время так и ходила. Поначалу жили у родственников, но, как часто бывает, что-то в отношениях не задалось. Ютились в узбекской семье. Потом и вовсе решено было снова отправляться в путь: в Небит-Даге в те годы нашли нефть, а значит, могли пригодиться рабочие руки.
Вновь переезд в неизвестное. Временный кров нашли у туркменов, пока дед не построил своими руками, конечно же, вместе с соседями, саманный дом. Вдали виднелась горная гряда, принимавшая самые разные оттенки в зависимости от времени суток, от едва различимого на горизонте бежево-песочного до золотисто-фиолетового. Вблизи отдыхали верблюды с кустами шерсти на горбах, сохраняя при любых обстоятельствах свои гордые осанки и невозмутимый взгляд.
Дети обычно играли на пыльно-каменистой улице, вдоль которой росли колючки и ветер гнал высохшие шары перекати-поля. Складывали глиняные черепки, оставшиеся от кухонных горшков. Кому больше повезло, возились с соломенными куклами. Иногда мимо проезжала арба, груженая арбузами с ближайшей бахчи, виноградом, грушами или персиками из местного сада. Пожилой туркмен в неизменном стеганом халате и сильно поношенной цветастой тюбетейке не спеша погонял усталого осла. Повозка скрипела, шаталась на ходу и подскакивала на попадавшихся под деревянные колеса камнях, рискуя развалиться. Дети бежали навстречу, обступали и, не сводя голодных глаз с этого фруктового рая, начинали клянчить:
— Дядь, а дядь, дай арбуза.
Каждый раз, видя чумазых, в запыленных обносках, чужих детей, старик вздыхал и отвечал:
— Берыть, дети, сколько хотите.
Они не брали — они ели с этой арбы, жадно запихивая в рот янтарные, будто светящиеся изнутри солнцем, виноградины, впиваясь зубами в сочный персик или грушу, ловко раскалывая арбуз и вытаскивая из него пятерней сахаристую «душу». Сладкий сок добирался до ушей, стекал на одежду, застывал на подбородке и шее липкой несмываемой массой.
Старик с арбой и осликом долго не трогались с места, наблюдая, как хохочет эта чумазая орава, как хвастается каждый, показывая другому слипающиеся от сладости пальцы. Так и стояли они с поднятыми ладонями, глядя, как солнце просвечивает между пальцами, и часто притворяясь, изображая, как трудно их разомкнуть…
С тех пор прошло много лет, в семье никто никому не рассказывал подробностей и ничего не объяснял. Все просто знали — они выжили благодаря старику-туркмену на арбе, благодаря узбекам из Самарканда, благодаря рыжим верблюдам вблизи и фиолетовой горной гряде на горизонте.
Перед последним вздохом мама Нины приподняла перед собой ладонь и попыталась разомкнуть пальцы. Ей было слаще всех.