Сегодня ледяная пустыня не в духе. Метель поднялась страшная. Она метет снег с севера. Снежинки больно впиваются в глаза — приходится натянуть баф и спрятаться за капюшоном: мех всегда спасает от колких ледышек. В такую пургу на улице делать нечего, видимость никакая, того гляди заметет. Только прожектор на дизельной прорезает беспросветную тьму. Становится страшно. Смертельно хочется пить.
Дверь от станции замело. В какой-то момент кажется, будто она и вовсе примерзла, но нет — повезло. Снежный тоннель принимает меня. Из груди вырывается клок пара и растворяется в сухом промороженном воздухе. Темно. Тихо. Только пурга завывает за дверью, но теперь это там, и это там меня не касается.
Трёшников приветственно улыбается издали — все неизменно стоит на своем заснеженном постаменте и наблюдает. Припорошенный снегом, с чуть покривленным лицом, но все такой же — снисходительно понимающий, одобрительно смотрящий. Авиационные парашютные ремни лежат грудой. В проеме стыдливо боком стоит списанная плита, покрытая инеем.
Дорога к кают-компаниям подсвечена маленькой одинокой лампочкой, подвешенной под снежным потолком. Бугристые снежные стены вынуждают пригибаться — нужно дойти до склада. Железная дверь уже ждет, скрываясь за вставшей колом шторкой советских времен.
Дверь приветственно поскрипывает, впуская внутрь. Дыхание снова образует клубы пара — облачной дымкой они расползаются по складу. Резко разит хлором. Бывшая каюта начальника теперь охраняет списанную медицинскую аппаратуру. Операционный светильник таращится на меня своими зеркальными глазами.
Говорю себе идти дальше и осматриваюсь. Старая заброшенная советская техника осуждающе смотрит. А ведь это им еще повезло — тем, кого оставили на складе, — какую-то технику и вовсе бросили на произвол судьбы в снегах. Антарктика коварна: ее зыбучие снега наскоро погребут под собой все, что осталось на поверхности — ей это не впервой.
В лабиринтах заброшенных помещений легко потеряться — железные двери похожи одна на другую. Всюду хрустит промороженный пол. Богом забытые ящики с неизвестным содержимым водружены друг на друга — в ожидании своего часа, который, вероятно, никогда не наступит.
Березы на стене кают-компании успокаивают, пускай и краска потрескалась и выцвела от времени, а то кажется, что его здесь и вовсе не существует — бродишь в этом безвременье.
В камбузе закончились крупы и сахар — набираю несколько мешков, сунув их подмышку. Вспоминаю про пельмени в одной из коробок и забираю сразу несколько пачек — про запас, — и возвращаюсь к снежному тоннелю. Ноги увязают в сугробах. Снег рыхлый, сыпучий. Надо скорее в радиодом. Почему же так хочется пить?
Бип-бип-бип…
Металлический привкус во рту горчит, заставляет морщиться. Хочется сплюнуть, но некуда — приходится терпеть.
В камбузе светло. В полярную ночь с апреля по декабрь это становится особенно ценно — не приходится всматриваться в беспросветную тьму. Здесь влажно, но дышать все еще трудно. Слышу странное сопение в груди, пытаюсь откашляться — тщетно.
Вываливаю на стол еду и сбрасываю на диван тяжелую куртку. На неё баф и перчатки. Они горкой покоятся сверху — надеюсь, не придется выходить снова. Как же хочется пить…
Пока готовлю, работает телевизор. «Первый». Новости. Какое-то неразборчивое бурчание на фоне. Метель продолжает петь где-то над головой — даже сквозь метры снега ее слышно. Хочется не слышать, слушаю «Первый», помогает.
Вкуса пельменей не чувствую. Отхлебываю бульон, доливаю в тарелку прямо из кастрюли, но все еще хочется пить. Жадно вспоминаю снег в топилке — влажный, блестящий при свете фосфорной лампы. Надо достать воду. Надо натопить еще снега.
Пока нет информации. Никаких гарантий. Только время покажет…
«Первый» неразборчиво бормочет. Мелькают картинки.
Бип-бип-бип…
Снова металлический привкус. Снова страшно.
Вентиляционная вытяжка работает на износ, а дышать все так же тяжело. Перебираюсь в кают-компанию, «Первый» идет следом, продолжает звучать. Ведущий дает комментарии.
Беру в руки обрезанный кий и встаю в углу стола. Самый кончик упирается в обшитую деревянными панелями стену: ударю по шару — ударю по стене. Бам! Звука не слышно. Только «Первый».
Дочь… доча…
В углу над погасшим экраном компьютера стоит телефон. К нему ведет толстый оранжевый провод — работает.
— Ало! Ало, мам! — кричу в пустоту, хватаясь за трубку.
Дочь, мы так волнуемся… Уже столько времени прошло.
— Ало! Ало! — бью телефоном об ладонь. Голос продолжает звучать.
Так хочется услышать твой голос… Папа вон уже третью неделю не спит. Молится. Мы все тут надеемся. Надеемся, что не все потеряно. Что ты нас слышишь…
— Слышу, мам! Слышу!
Ну ты хоть какой-то знак подай… Уже столько времени прошло… Говорят, с тобой надо разговаривать, что ты можешь слышать. А я чувствую себя полной дурой! Интересно, о чем ты думаешь…
Чертов телефон!
Вновь хочется пить — сильнее прежнего. «Первого» больше не слышно. Метель стихла. После голоса не слышу ни звука. Хочется пойти проверить, как там — снаружи, но боязно. Вдруг опять ночь. А хочется света. Я так долго его жду. Так долго ищу.
Говорят, на Южном полюсе красиво: ребристые холмы Антарктиды похож на раковины в лучах солнца — но я их не видела, мне рассказывали. А снег под ногами скрипит, разными нотами. Во всяком случае он должен, но сколько я ни ходила — не слышала. Может, он только при свете дня настроен петь?
Вдали стоят американские космические вышки — похожие на рога. При минус шестьдесят, как сейчас, они, должно быть, трещат под собственным весом. Но и они далеко. Без света туда не добраться. Свет только здесь — внутри. Но тут от него мало пользы, когда там — полярная ночь.
Выхожу в коридор. Вновь в нос ударяет резкий запах — на этот раз антисептик. Невыносимо. Затыкаю нос, но запах все равно забирается в голову. Она начинает раскалываться.
Бип-бип-бип…
Обшарпанные стены не пахнут — все пропитано едким антисептиком. Пытаюсь спрятаться в комнате. Старое ветхое одеяло лежит у изголовья, вместе с простыней, обнажившей просевший матрац. Падаю сверху и пытаюсь вдохнуть. Раздается хрипение, страшно.
Бип-бип-бип…
Чувствую собственное сердцебиение. Хочется пить.
В коридоре горит лишь одна лампа — вдали. Иду к ней, прислушиваясь к собственным шагам. Неестественная тишина. Лишь гулко бьется сердце. Свет. Мне нужен свет.
Отворяю двери по очереди — одни будто стонут, другие странно похрапывают. И везде темно. Беспросветная сгустившаяся тьма.
Нужно бежать. Ускоряю шаги. Метели не слышно. Снаружи, должно быть, рассветает.
Забываю про жажду. Про металлический привкус. Про сердце. Еще немного. Я чувствую.
Сбегаю по заснеженным ступенькам и чуть не поскальзываюсь — приходится цепляться за неровные стены. Снег от моих касаний ссыпается вниз. Трёшников впервые недоволен. Провожая меня, торопливо пробирающуюся по тоннелю, он осуждающе смотрит вслед.
Бип-бип-бип…
Там должен быть свет… Должен!
Выталкиваю деревянную дверь. Становится холоднее. Впервые я чувствую холод костями. Следующая дверь поддается чуть легче. Последняя, железная, не хочет отворяться. Я слышу метель. Она зовет меня.
Бип-бип-би-и-и-и-п…
Со скрипом дверь поддается. Глаза, привыкшие к свету, не могут поверить. Ночь. Беспросветная ночь…