Т

Таба

Время на прочтение: 4 мин.

Навстречу по гребню песчаного бархана несется маленькая Айта — низ хлопкового платьица трепещет над загорелыми коленками, в сандалиях — жгучий песок. Кричит, улыбается. Ветер относит назад две черные косы, помогает двигаться сквозь раскаленный воздух.

Слева от бархана, испещренного змейками песочных узоров — прохладная гладь Лены. Отражается в оборках белых всплесков облаков в синеве — доброй, другой. Справа — шумные верхушки вековых кедров и пихт, темные перекаты смарагдового моря.

Айта машет руками. Кричит что-то — теперь обеспокоенно, изо всех сил. Показывает вперед. Там нет ничего. Только песок, вода и тайга.

—  Туох? Туох? — Не слышит.

Падает на колени. Вскакивает. Совсем близко, сейчас добежит.

Тут Клава проснулась. Убогая мебель, скамейки со старыми одеялами, грязные занавески. А за ними — решетки.

Вообще-то, звали ее не Клавой, а сложным величавым именем Олээне.

— Как-как? Да не, угораешь, что ли? Клава недавно сбежала.

Теперь она была бабой Клавой. Уже третий год. Вставала в темной мороси московской ночи, разминала застывшие суставы, грела на облупленной плите, от которой на кухне всегда стоял душный запах газа, чайник с водой. Одевалась в потрепанное пальто с чужого плеча, брала в руки сумку с картонкой и шла к глубокому зеву подземки, где она проведет и этот день. Доезжала до своей станции, выходила. Привычно клала сумку у колонны посреди пустого перехода, доставала картонку и садилась. «Кэм».

В Москву приехала, как и все — на заработки. Удивилась своему везению, когда почти сразу на вокзале к ней подскочил паренек в кожанке: «Работу надо?» Надо. «Всё чувствуют», — это она теперь знала.

По коридору потекли первые пассажиры, мрачные и сонные. Как стадо дурных после зимы таба, ищущих жидкую траву. Бегающие недобрые взгляды, стылые от раннего подъема глаза, за которыми — боль и злость. Но в шесть утра это редкость. Злость — позже. В шесть утра — одни таба.

Ближе к восьми толпа становилась живее — бабушки, спешащие с тележками на рынок, офисные работники, утомленные своей жизнью, обреченные школьники с рюкзаками — пасмурные, но как-то по-другому, по-детски, когда нелицеприятность бытия еще терпима и с ней легко мириться. Начали подавать.

Мужчина в кашемировом пальто и очках в тонкой оправе наклонился, чтобы положить мелочь, заглянул в лицо. Не таба. Клава дернулась, хотела сказать, да так и замерла под сочувственным взглядом. Больше она не сможет.

Тело тяжело заныло от воспоминания досок, которыми ее били на заднем дворе после той попытки сбежать. Привычной острой болью пронзило переломленное запястье, а потом еще. Наполнило страхом влажные стариковские глаза с прозрачным льдистым дном. А потом ушли, так и бросили не смеющую издать ни звука Клаву на заднем дворе с разрывающимся от крика телом. Знали — теперь не сбежит.

Поначалу она часто пыталась. Говорила с людьми в метро, рассказывала свою историю. Просила помочь. Кто-то откликался, звонил в полицию, покупал билеты или пробовал приютить на пару дней. И всякий раз находили, возвращали, снимали с поездов — та же полиция. И били — уже другие, на заднем дворе, постепенно наполняя старческое тело холодом — целиком, под завязку. Пока не сможет двинуться.

Били за все — за маленькую «выручку», опоздание к вечернему «расчету», пролитый неловкими руками на кухне кипяток. 

По вечерам Клава часто застывала перед облупленным боком старого эмалированного чайника, на котором был изображен олень. Широкие рога, белая шея. Закинул голову и смотрит куда-то вдаль. Уродливое черное пятно отколовшейся эмали не давало видеть дальше.

— Уставилась опять куда-то.

— На оленя своего смотрит, болезная. Ну, пусть-пусть.

Это был парень-двухлетка, не важенка — рога слишком большие. У важенок тоже есть, нужны для защиты выкопанного из-под снега корма от более сильных особей, но с рождением деток отпадают. Мохнатый черный нос, широкие ноздри, расходящаяся стрелка белесых волос на лбу. Свалявшаяся от влаги и снега шерсть на груди и две янтарные капли у самых глаз. Будто солнечные блики кто уронил. И Олээнэ начала собираться.

Сволокла в сумку пожитки, которые удалось накопить за три года:  несколько дешевых платков — дарили на Новый год, пара свитеров, дырявые шерстяные носки — еще из старой жизни, замусоленная открытка от внучки Айты: «Ты меня там, баба, не забывай. Я тебя жду». Денег не было, как и паспорта. Деньги отбирали.

От привычного рабочего места сегодня не тошнило. «Кэм». Шестичасовые таба, знакомый восьмичасовой набор из школьников, бабушек и офисников. Баба Клава не стала садиться, так и стояла в переходе, рассказывая людям, что едет к внучке, что надо сегодня, а денег нет, пока не заныли ноги. А в водянистых глазах с точеной синей окаемкой по краю плескалось что-то новое, давно забытое. Как у оленя, пережившего зиму.

Самый чудной народ выбирался к часу-двум дня. Молодые избалованные жены стучат каблучками — «куруускалар», компании крикливых полупьяных подростков, которым вечно не надо в школу. По переходу шествовал панк с высоким желтым ирокезом на голове:

— А при коммунизме все будет заебись,

Он наступит скоро, нужно только подождать,

Там всё будет бесплатно, там всё будет в кайф.

Нагло разнеслось по переходу.

— Там, наверное, вообще не надо будет умирать.
Я проснулся среди ночи и понял,
Что всё идет по плану.

«А ведь стар ты для этого касатик, нет? Устал, поди, без человеческого». «Касатик» приблизил лицо к смотревшей ему в упор бабе Клаве. Одутловатые складки на щеках тридцатилетнего человека, бесчувственная сталь глаз.

— Прорвемся, бабуль, прорвемся! — В лицо дохнуло утренним перегаром.

— Мне бы на билет до внучки, родной, на билет.

— Сколько? 

Потом было мучительное выворачивание карманов. Звонки друзьям. Ругань в трубку. Когда они подошли к кассе и Коля узнал, что паспорта у бабы Клавы нет, выругался.

  — Бабуль, ты чо? Вчера родилась?

Пошли договариваться с проводницей. Через час, когда баба Клава сидела на нижней полке плацкартного вагона, от глаз продолжали стремиться длинные прозрачные дорожки — как Лена, как Олээне. Она махала рукой желтоволосому Коле, который немного застенчиво переминался с ноги на ногу на перроне. Из внутреннего кармана кожанки торчала потрепанная открытка от внучки. Поезд тронулся, Коля заметался вдоль вагона — почувствовал, что вместе с этой неприбранной старушкой из его жизни уезжает важное.

— Бабуль, как тебя зовут? — прокричал сколько было голоса в окно.

«Олээне, Олээне».

  Перед глазами замелькали придорожные столбы — длинные ноги весенних таба. Почуяли тепло и несутся вдоль перелеска вперед, в синеву. А им навстречу — маленькая Айта. Раскинула руки в стороны и кричит что-то, кричит. Смеется.

 «Я сейчас. Я уже скоро».

Метки