Восемнадцатилетний Игорь Пинчук, гладкощёкий и круглолицый, стал «змагаром» и «свядомым» совсем недавно. Да и не говорил он об этом никому — дело ведь опасное. Все должны быть «товарищами», все должны строить прекрасное великое будущее.
Но как же колыбельные, которые маленькому Игорю пела его бабка-шепталка? А древние руины под родным Кревом? Когда-то ведь на месте руин тянулся к небу могучий замок. Как же язык, на котором говорит и мать, и отец? Он совсем не похож на «нормальный». Не похож он, правда, и на тот красивый и чистый язык, на котором говорит Вацлав Выливаха. Советы считали, или надеялись, что вытравили до последнего таких, как Выливаха. Но правда в том, что чем больше на них давить, тем глубже они уходят, как Ужиный Король или Скарбник из бабтевых сказок. Подальше от реальности, поближе к корням. А тут ещё три дня как началась война.
— Чу! — Вацлав поднял руку и прислушался.
В глухом лесу ночью звуков много. Лес шипит, лес трещит. Ухает и пищит, переговаривается и следит. Страшно, если становится тихо.
От неожиданности Игорь наткнулся на выставленную Вацлавом руку, споткнулся, потерял фуражку. Вацлав прислушался, кивнул, дескать, порядок. Поднял энкавэдэшную фуражку и вернул юноше на голову.
— Форму держи, — тихо сказал Вацлав, дав тумака Пинчуку, — ты ж фокусником надумал заделаться.
В блеклом свете тонкой эсобразной дуги Луны (фонари не зажигали) Игорь различил длинный, кривой, явно перебитый нос Вацлава, его плотно сжатую челюсть, глубокие морщины, которые залегли от носа и до челюсти. Кажется, такой человек многое повидал, и навряд ли уже будет надеяться на что-то хорошее.
Тропа вела между раскидистыми елями и, наконец, за старой накренённой хвоей показалась сторожка, в единственном окне которой горел свет.
Вацлав, оглядываясь по сторонам, приоткрыл дверь, затолкал Игоря в сторожку и заскочил сам, щёлкнув замком. Подбежал к окошку, зашторил занавески.
— А если кто подсмотрит! — сказал он пожилому мастеру, хозяину сторожки.
— Кто? Волк? А то, может, волколак? — отозвался Франтишек Игнатьевич Козлов, поднимаясь из-за стола и беловолосой макушкой чуть не цепляя потолок. Чёрные глаза, уж слишком яркие и живые для человека его лет, насмешливо разглядывали форму гостей. — Чёрная кожаная куртка, гимнастёрка, треугольнички, нашивки. — Франтишек Игнатьевич зацокал языком, и Пинчук, не выдержав взгляда мастера, вздрогнул. — Даже не буду спрашивать, откуда вы форму достали.
— Мы-то форму достали, — сказал Вацлав. — Как золото, жемчуг и серебро. Но это что? — Он поднял обструганное полено, покоившееся под окном. — Сосна?
— Ну а где, прости, под Минском или Могилёвом кипарис найти?
Вацлав отбросил полено в угол комнаты.
— Ты понимаешь, чем мы рискуем?
— Не кипиши, Выливаха. Гляди-тка, в чекиста вырядился и сразу вон как заговорил. — Выливаха хотел ещё что-то сказать, но мастер поднял руку, не дав вставить и слова. — Я сосну проморил, прокрасил. От кипариса не отличишь. Да и не нужен он им. Им бы золота да серебра. — С этими словами он поднял со стола шестиконечный крест, украшенный эмалью, пластинами с ликами святых, драгоценными камнями.
Из груди Пинчука вырвался громкий ах.
— Крест Евфросинии Полоцкой! Настоящий!
Даже в тусклом свечном освещении сторожки длинный шестиконечный крест будто лучился, окружая себя жемчужно-золотым ореолом.
— Дурень, — сказал мастер, а Выливаха отвесил Игорю тумака. — Копия, конечно. И вы её подмените. Потому что главное в кресте не золото и не серебро, а капля крови Христовой.
***
У Могилёвского краеведческого музея спорили два человека в форме НКВД.
— Сбросит.
— Не сбросит.
— Сбросит.
— Да не сбросит!
— Ты вообще за нас или за кого?
Что-то крошечное, железное просвистело у уха Выливахи и звякнуло, ударившись о брусчатку.
— А ты говорил, не бросит, — ухмыльнулся тот, поднимая ключик.
Из окна выглянул директор музея, Иван Сергеевич Мигунов, человек настороженный, как мелкий лесной хищник, не опасный, скорее, опасливый, но точно знающий ценность музейных сокровищ. Едва узнав о начале войны, он поднял шум, хотел спрятать сокровища в глубинке, но был арестован местным комендантом как «паникёр». И если б не знакомый замполит, сидеть бы ему долго и далеко. Вот и пришлось минским «змагарам» разыгрывать историю с чекистами, а мастеру Козлову за три дня и три ночи создавать копию древнего Креста. А то, говорят, у эсэсовцев организовали специальные отряды, которые рыщут по занятым территориям и изымают сокровища. Кто владеет артефактами, тот владеет целым миром.
Ночную тишину взорвал рык автомобилей. Увидев два грузовика и три лаковые чёрные легковушки, Иван Сергеевич изменился в лице, посерел, сник, спрятался в окне, словно черепаха в панцирь.
Машины резко затормозили. Из первой легковушки вышел не кто-то, а сам 1-й секретарь ЦК КПБ, товарищ Пономаренко. Он прямиком отправился ко входу в музей. Не успел он шагнуть и на первую ступень крыльца, как дверь отворилась, и на входе его приветствовал Мигунов, серый и бледный.
— В хранилище, — скомандовал Пономаренко. — А это кто? — Он остановился, указав подбородком на подоспевших Пинчука и Выливаху.
— Лейтенант Иванов и сержант Карякин, — сказал Выливаха. — Приказано ценности до деревни Ксты сопроводить.
— Приказано, — буркнул Пономаренко. — А вот вам новый приказ. Ценности грузить в ящики и в кузов. Деревня… Какая деревня! — бубнил себе под нос Пономаренко, пока гулко шагал по коридорам спящего музея. — Всё в Москву. А там уже — в глубинку и по спецхранам.
Остановились перед металлической дверью специальной сейф-комнаты, которую отдали под нужды обкома. Выливаха незаметно для секретаря сунул ключ в руку Мигунова. И вот со скрежетом отворилась пятнадцатисантиметровая бронированная дверь. А там…
— Ба-а… — сказал Пономаренко. В глазах заплясали золотые и серебряные отблески.
— А пропуск на эвакуацию вы уже получили? — вкрадчиво спросил Выливаха.
— Вот мой пропуск. Грузить… — хрипло приказал Пономаренко. — Всё грузить.
Рабочие, прибывшие с ним, быстро принялись за дело. Выливаха кивнул Пинчуку, чтобы присоединился.
И вот в ящики и мешки полетели золотые и серебряные ключи от Могилёва, серебряные печати города, золотые украшения и плитки, серебряная булава…
— Осторожно! — прикрикнул Пинчук. — Побьёшь.
— После войны разберёмся, — буркнул коренастый рабочий, закинул за спину мешок и отправился к грузовикам, уже заполненным сокровищами из Минска.
Пинчук, потея, перебирал артефакты, набивал ими мешки и ящики. Помогал рабочим носить сумки, то и дело будто роняя их и будто нечаянно заглядывая внутрь, поправляя, покрепче завязывая.
Один из рабочих присвистнул.
— Какой крест красивый! — сказал он, заглянув в битком набитый мешок, с которым Пинчук никак не мог совладать.
Пинчук покраснел. К нему вороном подлетел Выливаха, спиной загораживая от любопытного взгляда водителя.
— Крест? — переспросил Пономаренко и жестом приказал погрузить мешок в его личный автомобиль.
А дальше колонна, разделившись на две, разными путями двинулась в Москву.
В противоположную сторону газанул мотоцикл с двумя энкавэдэшниками на борту. Достигнув леса и укрываясь всё глубже за вековыми елями, оба громко рассмеялись, заглушая рёв мотора, шёпот, треск, писк, вой и басовитый рокот ночного леса.
***
Товарищ Сталин сидел за рабочим столом и барабанил пальцами по блестящей столешнице.
— Кубки, кремниевый пистолет, изумрудная табакерка, сундуки и горшки с монетами, — перечислял товарищ Пономаренко, указывая на выставленные перед вождём сокровища. Наконец, можно будет вернуться из провинции на Родину, глядишь, и место в центральном аппарате обеспечено. — Все желающие из белорусской столицы эвакуировались, остались одни предатели.
Кашлянув и отсалютовав, в кабинет зашёл маленький кругленький человечек. По правде, он и не шагал вовсе, а семенил.
— Крест, — сказал ему товарищ Сталин.
Человечек поправил круглые очочки на носу-пуговке, надел перчатки и благоговейно поднял из груды сокровищ шестиконечный алтарный крест.
— Двадцать одна золотая пластина с изображениями святых, орнамент, драгоценные каменья, византийская перегородчатая эмаль, которая, впрочем, требует более пристального изучения, — перечислял человечек. — Капля крови Христа, кусочек камня от гроба Богородицы, мощи святых…
Вдруг человечек приблизил нос к кресту так быстро и близко, словно спикировавший коршун, что очки упали на пол и разбились.
— Сосна! — взвизгнул он. — Как пить дать, сосна! — и брезгливо отбросил крест в противоположную от груды сокровищ сторону.
Пономаренко раскрыл рот, но ничего не смог проговорить. А человечек невозмутимо добавил:
— Это подделка. Удачная, но подделка.
Товарищ Сталин побарабанил пальцами по столешнице. Склонил голову набок. Войну-то он выиграет. И вот тогда… Товарищ Сталин поднялся на ноги и огласил приговор:
— Минск должен быть разрушен.
***
А в сторожке трое гражданских (форму благополучно спрятали под корч) склонились над столом. На столе лежал крест. А на кресте блестели лики святых.
— Кто владеет крестом, тот получает ключ от ворот нашего края, — тихо сказал Пинчук, не получив тумака от Выливахи.
Выливаха сам добавил:
— Горе, если крест попадёт в лихие руки.
Мастер Козлов спокойно улыбался. Но вдруг побледнел. Морщины, словно весенние ручьи, вмиг избороздили его лоб и щёки. Мастер закрыл ладонями лицо. Застонал.
— Эмаль… Не перегородчатая. Расписная.
Поистине тайна сия велика есть.