После того как в десятом классе предполагаемая лучшая подруга взломала мой электронный дневник, чтобы прочесть скрытые записи, я перешла на бумажный блокнот. Старательно переписала в него каждое слово, боялась что-то забыть. С возрастом записи я стала делать реже, а потом они и вовсе исчезли. Теперь мой дневник — мое тело.
Тело хранит все, что с тобой случилось. Оно одновременно и объект памяти, и сама живая память. Если задуматься, совсем не обязательно обращаться к внешним предметам, чтобы вспомнить что-то про себя. Все самое врезающееся в память остается на теле: вот они, шрамы и шрамики, следы от ожогов, растяжки от резкого роста, запрятанные в глубине переломы. Тело — это пространство для персональной истории, и точками отсчета в ней становятся следы и отметины, которые постепенно покрывают тело узором, сплетаются в целую карту прошлого. Рассматриваешь ее и отправляешься в путешествие во времени — переходя от неровностей к выступам, скользя пальцами по белым и красным отметинам, можно написать почти травелог.
I
Сверху донизу мое тело усыпано брызгами шрамов от ветрянки — такая смешная болезнь с зеленкой. Мне не очень повезло, я заболела в двенадцать, для ветрянки это «неудачный» возраст. Ненавистная мучительная болезнь с температурой терзала три недели и не давала спать. Корочки на ранках превращали кожу в кору дерева, а от запаха зеленки начинало тошнить. Когда я наконец вышла из дома, уже наступила весна. С рук еще не смылись зеленые пятна, а я с нежностью гладила майские листочки. Смотрю на полусотню шрамов и думаю: надо бы сделать дочери прививку — но каждый раз то забываю, то в районной поликлинике заканчиваются вакцины.
II
Если по пунктирной линии этих брызг спуститься вниз к левой лодыжке, там, прямо на самой косточке, окажется белый след от ожога. Он долго и упорно алел, а сейчас его найти могу только я. Вот мне шестнадцать, мальчик по прозвищу Фрост везет нас по ночной летней Москве от моего дома до смотровой на Воробьевых горах. Я вся в черном, на каблуках и, разумеется, без шлема. Не подумав (по-видимому, вообще ни о чем), плотнее прижимаюсь ногами к мотоциклу и навсегда запечатлеваю на себе ту поездку — обжигаюсь о раскаленную выхлопную трубу.
На следующее утро, приехав на дачу, скажу маме, что оступилась и случайно ободрала ногу. А еще через пару недель узнаю, что Фрост разбился на своем мотоцикле; что от смерти его спас тот единственный шлем, что у него был; что, оказывается, ему нет восемнадцати и лежит он в больнице с открытым переломом ноги. После аварии я долго ездила к Фросту, покупала на карманные деньги для него фрукты и сигареты, была влюблена и думала, как же нам повезло не убиться вместе в те выходные.
III
От аварии, впрочем, увернуться не удалось. Она настигла меня в ноябре 2015 в Лондоне, всего лишь через полтора месяца учебы в магистратуре. После субботних утренних пар я решила прогуляться до Ковент-Гардена. Там, на одной из бесконечных маленьких улочек меня сбило такси. Все как показывают в кино: герой смотрит на дорогу, делает шаг, и вдруг музыку обрывает оглушительно громкий хлопок, вместо картинки — непроницаемая чернота. Ни звука, ни света, ни памяти.
Авария — это то, что живет со мной каждый день. Больше всего пострадала правая рука (спасибо, что я левша), и теперь любая тяжесть, стресс, перемена погоды и даже танцы на свадьбе друзей неизменно отдаются болью. Так на теле что-то зарастает, превращаясь в артефакт прошлого, а что-то — делает прошлое настоящим.
Когда я очнулась в больничной палате, у меня не было никаких ощущений, мир воспринимался как в замедленной съемке. Удивившись, что проснулась в очках, справа от койки я увидела двух полицейских, которые протягивали мне телефон: нужно было позвонить родителям. В мешанине провалов и вспышек памяти пыталась узнать, сделали ли рентген, забывала свой возраст и тщетно звала медсестру на помощь, чтобы добраться до туалета. Наконец, лекарства перестали действовать, и сквозь вату в голове я поняла, каким сильным был удар. Так страшно мне не было никогда в жизни.
В больнице возиться со мной никто не захотел, зачем-то соврали, что даже сотрясения мозга нет. Наутро вручили пачку обезболивающих и попросили освободить койку — и так больных много. Покормить за целые сутки и вовсе забыли. Сидя в одной лишь больничной рубашке на завязочках, без трусов, я звонила рыдающей маме и спрашивала, как ехать в общежитие, если всю одежду срезали в скорой? Казалось, что и рука держится на тонкой завязочке и вот-вот оторвется.
По счастливой случайности в Лондоне жила мамина подруга, с которой они прожили в общежитии «голова к голове» четыре года. Тетя Света приехала с пакетом одежды, на кого-то накричала и забрала меня к себе на неделю. В ее квартире недалеко от Риджентс-парка, где меня почти каждый час пытались чем-нибудь накормить, на диване я могла спать только сидя. Через три недели приехала домой на новогодние каникулы. В Москве мне поставили целый список диагнозов, а следующие два месяца я прожила на обезболивающих и в плечевом бандаже. Реабилитацию проходила во время каникул — вопрос о прерывании учебы даже не стоял.
Спустя некоторое время позвонили из полиции и попросили забрать вещи. В участке мне вручили запаянный мешок с изрезанной на куски одеждой в пятнах крови. Разложив лоскуты на кровати, из таких же лоскутов памяти я старалась понять, как все произошло. Вспомнила, что за день до аварии мне впервые приснился покойный дедушка, папин отец. Приснился таким, каким был до онкологии — улыбающимся, с густыми зачесанными наверх волосами и в наглаженной рубашке. Вспомнила, что в то утро проснулась в большой тревоге, нашла православную церковь недалеко от Гайд-парка и поехала поставить свечку. С тех пор дедушка снился мне лишь пару раз и всегда как предупреждение.
IV
Странно проснуться в непослушном, не подчиняющемся тебе теле, когда это уже свершившейся факт. Еще более странно наблюдать будто со стороны за тем, как твое тело меняется, принимает новые очертания и сосредотачивается на другом, еще не рожденном человеке. После родов я не узнавала себя, особенно лицо и глаза: из зеркала глядел кто-то другой. На бедрах проступили варикозные звездочки — это в бабушку по папе. До рождения правнучки она не дожила. Бабушку насмерть сбил грузовик прямо у подъезда ее дома во время нашего свадебного путешествия. Родители решили ничего нам не говорить до возвращения в Москву, а в день приезда, ответив на мой настойчивый звонок, мама на одном выдохе сказала: «Бабушку сбил грузовик, в общем, похороны во вторник или среду».
Почти ровно через год родилась дочь. С ней к картографии тела прибавились расходящиеся на груди узоры, первые морщины и разбросанные по бедрам фиолетово-лиловые звезды с тонкими извилистыми прожилками. Фиолетовый — красивый цвет, бабушка в такой красила волосы.
V
Мы носим на себе следы прошлого, и с каждым годом их только больше. След, каким бы он ни был, стирает границу между прошлым и настоящим, а значит, прошлое — всегда с тобой. Эту карту напоминаний в самых разных уголках тела можешь прочитать только ты. Ведь сами по себе следы ничего не говорят, они лишь молчаливо напоминают, будто наклеивают на отдельные события стикер «NB!».
Мое тело хранит мою историю, неразрывной цепью связывает с теми, кто ушел. Мама все чаще замечает: «Ты так стала похожа на бабушку», и в этом тоже живет память. Между тем следы зарастают, светлеют, отдаляют от воспоминаний. Проведешь рукой — уже совсем и не больно. Так нарастает новая кожа.